Краткая биография: Костерин Алексей Евграфович. Из воспоминаний алексея костерина

Костерин Алексей Евграфович (17.03.1896, село Нижняя Бахметьевка Саратовской губернии - 10.11.1968, Москва). Родился в семье рабочего-металлиста. Отец, мать и двое братьев — старые большевики: Василий в РСДРП с 1903 (председатель Совета и руководитель партячейки Петровского уезда Саратовской губернии в 1917; арестован и расстрелян в 1936), Михаил — с 1909 (исключён в 1936), отец — с 1905, мать — с 1917.
В 1915 окончил реальное училище в г. Петровске, имея полгода тюрьмы и ссылку под надзор полиции за участие в революционном кружке.
В 1916 в Москве, учится в Народном университете Шанявского. Курса не кончил: в январе 1917 арестован по обвинению в принадлежности к партии большевиков, освобождён из заключения после Февральской революции.
В 1917-1922 — на Северном Кавказе и в Закавказье. С января 1918 — член РКП(б), активный участник Гражданской войны (Баку, Грозный, Тифлис, Северный Иран, Владикавказ). В начале 1920 — военный комиссар Чечни, затем секретарь Кабардинского обкома РКП(б). В 1922 году исключён из партии за бытовое разложение (пьянство).
С 1922 в Москве. Учёба в институте художественного слова (он же Высший литературно-художественный, он же Брюсовский, он же Литературный). Курса не кончил. Вместе с Артёмом Весёлым, Михаилом Голодным и Михаилом Светловым создаёт литобъединение «Молодая гвардия». Член Всесоюзного общества пролетарских писателей (ВОПП) «Кузница», ЛиТО «Октябрь» (до 1925), один из основателей Всесоюзного объединения рабоче-крестьянских писателей «Перевал».

С 1922 по 1925 год мы (с Артёмом Весёлым. — В.М .) вместе кочевали из одного литературного кружка в другой: «Молодая Гвардия», «Октябрь», «Кузница». Москва тех лет была полна этаких мелких литературных ячеек, создававшихся порой просто вокруг какого-либо крупного имени. Кроме перечисленных кружков, были ещё такие: «Союз крестьянских писателей», «Литкружок имени Неверова», «Леф», «Круг», «Союз писателей», «Союз поэтов», «Рабочая весна» и другие. Все они сочиняли и публиковали декларации, программы и клятвенные заверения обязательно дать “эпохальные” произведения. Мы посещали эту густую литературную поросль, слушали выступления и дискуссии. От всего этого словотолчения и слововерчения в голове стлался туман. ‹...›
Мы создали из молодых писателей и поэтов ещё одну “свободно-творческую группу” — «Перевал».
‹...› Мы хотели учиться и писать, но не декларации. Мы хотели отображать жизнь, а не участвовать в многочисленных дискуссиях. К нам потянулись такие поэты и писатели, как Багрицкий, Пришвин, Караваева и другие.
Однако примерно через год я обратил внимание Артёма на странный состав наших литсобраний. Наше довольно большое помещение заполняли какие-то завитые и накрашенные девицы в кисейных кофточках и юбочках выше колен, молодые люди, тоже подвитые и надушенные и чуть ли не с моноклями. ‹...›
От всей этой мути я ушёл в газету «На вахте», орган ЦК водников ‹...›
В институте мы бывали редко. Неудивительно. Пять лет революционный шторм бросал нас из конца в конец страны ‹...› Мы принесли с фронтов не только жадность к жизни, стихийный порыв к новому, но и полную уверенность, что вершины социалистической культуры мы возьмём также штурмом, и с тем же боевым кличем — „даёшь!”

Сотрудник московских газет «На вахте», «Гудок», «Труд», «Известия».
С 1935 — член Союза писателей СССР. Из Литературной энциклопедии 1929-1939 (т. 5. - 1931):

Рассказы К. преимущественно посвящены гражданской войне, отличаются напряжённостью и красочностью, но это — пафос не борьбы, сознательно направляемой пролетарским авангардом, а всего лишь героизм необыкновенных одиночек. Приподнятый тон повествования в произведениях Костерина сплошь и рядом срывается в ходульность и риторику.
Библиография : Алая нефть, Рассказ, М ., 1923; На изломе дней, Рассказы, Гиз, М ., 1924; Восемнадцатый годочек, Повесть, М ., 1924 (с дополн. Ю. Либединского: Алексей Костерин. Критико-биографическая заметка); На страже (Кавказские рассказы), Ростов н/Д ., 1925; Под полярной звездой и др. рассказы, М ., 1926; Осколки дней, Повести, М ., 1926; Морское сердце, Собр. рассказов, М ., 1927, и др.

Осенью 1936 заключил с государственным трестом по дорожному и промышленному строительству в районе Верхней Колымы «Дальстрой» договор на два года и командирован в Магадан заместителем редактора газеты «Советская Колыма»; 25 мая 1937 назначен редактором “производственной многотиражки” «Сигнал дороги» ОЛП УДС.
После ареста директора «Дальстроя» Эдуарда Берзина (1894-1938) и непосредственного начальника Костерина члена партии с 1912 года, ответственного редактора «Советской Колымы», заведующего издательством «Колыма» и секретаря парткомиссии Дальстроя Роберта Апина (1892-1938) по сфабрикованному делу о „Колымской антисоветской шпионской, террористическо-повстанческой, вредительской организации”, а также по делу о так называемой Колымской подпольной антисоветской правотроцкистской террористической организации решением партийной комиссии при Политуправлении «Дальстроя» от 18 апреля 1938 с формулировкой „за сокрытие порочащих родственников сведений” вторично исключён из партии и снят с работы.
6 мая 1938 арестован. Находился под следствием 26 месяцев, после чего Особым совещанием при НКВД СССР признан “социально опасным элементом” (т.е. не политическим, а уголовным преступником) и приговорён к пяти годам исправительно-трудовых лагерей. Отбывал срок в Севвостлаге, после чего там же работал по вольному найму.
В 1948-1953 проживал в станице Усть-Медведицкой Ростовской обл., затем в Саратове, где работал воспитателем в детдоме и рабочим сцены. Гайра Артёмовна Весёлая свидетельствует:

Костерин рассказал, как Серафимович, с которым он был дружен, спас его, только что отбывшего десять лет в колымских лагерях, от повторного ареста в 1948 году.
— Я гостил у старика на Дону в городке Серафимович. Раз поздно ночью он разбудил меня, положил на стол деньги и сказал только одну фразу: „Беги на Волгу и заляг на дно”. В рыбацкой артели я проработал до смерти Сталина.

В 1953 г. вернулся в Москву, зарабатывал на жизнь киоскёром и книгоношей. В марте 1955 г. реабилитирован Верховным судом СССР, в 1956 восстановлен в Союзе писателей. В печати появляются его воспоминания об Артёме Весёлом (Слово должно сверкать // Новый мир. 1963. № 11) и Велимире Хлебникове (Русские дервиши // Москва. 1966. № 9), выходит цензурованный КГБ сборник рассказов о Колыме и повесть о Берзине «Эд-Бер» (Костерин А . По таежным тропам. М.: Сов. пис., 1964. 272 с.)
Восстановление писателя в партии длилось три года (1956-1959). Проволочка объясняется письмом Н. Хрущёву (осень 1957) с критикой тогдашнего партийного руководства Чечено-Ингушетии в отношении возвращавшихся ссыльно-поселенцев. Автор пытался обратить внимание первого лица государства и на взрывоопасность обстановки в Пригородном районе, которая в дальнейшем привела к первой гражданской войне на территории Российской Федерации.
Письмо Костерина получило громадную известность среди местного населения.
Летом 1958 „за антипартийное поведение, выразившееся в изготовлении и распространении клеветнического письма, которое нанесло политический ущерб восстановлению Чечено-Ингушской АССР” Краснопресненский РК КПСС исключает его из кандидатов партии. Вскоре это решение отменяют — возможно потому, что волнения в Грозном августа 1958 подтвердили правоту Костерина. Тем не менее, в 1959 у него производят обыск, вызывают на допросы. Обвинения в злонамеренном распространении письма по чечено-ингушскому вопросу Костерин парировал тем, что не мог предвидеть такой востребованности своего послания Хрущёву на Кавказе. Однако, делая все необходимые реверансы и даже называя письмо „прескверным”, замечает:

Объясняется просто: я сам не ожидал, что коммунисты-чечены воспримут это письмо, как песню, как произведение искусства. Не ожидал, что весь народ подхватит это письмо. Но из факта стремительного распространения письма также надо сделать объективные выводы. ‹...› Если бы вовремя прислушались к сигналам ряда коммунистов, если бы письмо не преследовалось органами КГБ, оно осталось бы для истории малозначительным фактом, а не заучивалось наизусть.

В середине 1960-х в поле зрения писателя попадают злоупотребления в отношении не только репрессированных горцев, но и немцев Поволжья, а также крымских татар. Тогда же вокруг Костерина и его друга, старого большевика С. Писарева, сплотилась молодёжь (В. Павлинчук, Г. Алтунян, И. Яхимович), противопоставляющая реалиям СССР “ленинские заветы”.
В 1966 к этому кружку присоединяется генерал Пётр Григоренко.
Костерин подписал письмо девяти старых большевиков ХХIII съезду КПСС с просьбой вернуться к революционным идеалам и целям (март 1966). Настойчиво, но безуспешно обращался в партком Московского отделения Союза писателей и в Правление Союза писателей с предложением увековечить память погибших в годы культа личности собратьев по перу мемориальной доской (январь-апрель 1967).
В мае 1967 распространяет в самиздате статью «О малых и забытых» (о народах, репрессированных при Сталине) и становится виднейшим участником движения за реабилитацию и возвращение крымских татар на родину.
В июле 1967 направил в редакцию журнала «Дон» и в Союз писателей РСФСР открытое письмо «Писатель Костерин А.Е. — писателю Шолохову М.А.», после чего партком Московского отделения Союза писателей возбудил против Костерина персональное дело с формулировкой „разделяет клеветнические измышления о цензурных ограничениях в литературе”.

‹...› Искусство долговечно только в силу той правды, которую оно несёт народам. А ваши произведения лживы. Русский рабочий класс и крестьянство, интеллигенция и национальности, входившие в Российскую империю, хорошо знают, что такое казачье сословие, как оно держало монархию и как питало контр-революцию. В Баку и Саратовской губернии я узнал, как лихо работают казачья нагайка, шашка и пуля при расправе с безоружными рабочими и крестьянами.
“Казачья Вандея” страшной и грозной тенью висела над молодой Советской республикой все три года гражданской войны. А вы в вашем «Тихом Доне» пытаетесь реабилитировать казачье сословие и описываете его, как обычное крестьянство. В этом — большая принципиально — важная ложь.
Ещё бóльшая ложь в вашей «Поднятой целине». Коллективизация по-сталински, грубейшим образом нарушив ленинский кооперативный план, шла совершенно не так, совсем по-иному воспринималась и переживалась всем народом и казачеством в том числе. И ваш герой Давыдов не бандитами убит, а погиб в тюрьме или лагере. Я это знаю потому, что своими глазами видел, что творилось в деревне и в казачьих станицах, а потом свои наблюдения проверил на Колыме.
Вот так, поразмыслив над тем, какой страдный путь прошла советская литература, сколько жертв принесла на алтарь бюрократизма, я, солдат революции призыва 1914 года, решил: я не должен, не имею права молчать, потому что „не тиран нам ненавистен, а ненавистна наша немота”. До сих пор меня волнуют слова Миши Светлова, который, встретив меня после реабилитации, обнял и сказал: „Алёша, не говори, не рассказывай: я знаю всё… и поверь, мне было хуже — я чувствовал себя подлецом”. ‹...›
А теперь перейду к основной теме своего письма — о цензуре над нашей литературой. Правильно Солженицын пишет в своём письме, что многие чувствуют беспощадность прокрустова ложа цензуры. И у меня есть произведения, которые возвращали мне из редакций нескольких журналов: „Неплохо, но — увы! — не пройдёт”.
И у меня есть книжка, которую дважды посылали “на консультацию” (как тяжело больного к профессору-специалисту)… в Комитет госбезопасности! Потеряв в результате “консультации” целые главы и многие абзацы и даже реплики, книга стала рахитичной, бесцветной, просто жалкой „безноженькой” (по Вертинскому). И я непрерывно чувствую и чувствовал за всё время после реабилитации, как “некто в сером” держит мою руку с пером, давит на мозг и сердце, толкает на асфальтированный путь к славе, к признанию. Знаю по себе и по ряду других писателей, как из произведений вырезают правду дня и правду истории, заставляют молчать о явлениях, в корне искажающих марксистско-ленинское учение.
Вот вы, например, — один из тех, кто — по неразумению или намеренно — искажает Ленина.
Вы взяли выдержку из письма Ленина, в котором он разъясняет, почему в 1921 году, когда ещё не окончилась гражданская война, а страну потрясали голод, разруха, бандитизм, — почему нельзя было допустить свободы печати „от монархистов до анархистов”. Взяв эту цитату, вы “забыли” некоторые “мелочи”. Например, то, что сейчас не 1921 год, когда анархисты и монархисты вели кровавую борьбу с молодой Советской властью. Сейчас даже вопрос о свободе печати не должен был бы стоять. Речь идёт о том, кто и по какому праву лишил советских граждан (не монархистов и анархистов, от которых и следа не осталось, а честных советских трудящихся!) их конституционного права.
Вместо того чтобы ответить на этот очень простой и ясный вопрос, вы уводите разговор в сторону. Козырнув цитатой Ленина, вы демагогически спекулируете на войне во Вьетнаме, на ЦРУ, американских сенаторах, российских анархистах и монархистах, и требуете от писателей отказаться от своего конституционного права.
Вы выступили против свободы печати, против свободы творчества и, таким образом, скатились в лагерь мракобесов, в лагерь душителей свободной мысли, без чего не может быть прогресса, т.е. дальнейшего пути к коммунизму.
‹...› указания Ленина в 20-х годах были проведены в жизнь. Мы имели «Московское товарищество писателей», свободное от назначенных редакторов и цензуры (за исключением военной); мы имели право даже на “авторское издание”. В журналах и газетах шли дискуссии не только на литературные темы, но и по вопросам большой принципиальной важности. Для журналов и газет также не было цензуры, кроме военной.
Так было, учтите, у нас в классовом обществе, в условиях острой борьбы с недобитками буржуазии, с идеологами эсерства (особенно в кооперации), с кулачеством, с церковниками. И это было правильно, необходимо, ибо те теории, науки, учения, которые не знают дискуссий, идут в могилу.
‹...› В своей безмерно раздутой себявлюбленности вы не считаете для себя обязательным говорить с делегатами Съезда уважительно и серьёзно. Вы полагаете, что с ними достаточно играть роль деда Щукаря, которому дозволительны и пошлое балагурство, и заезжательство, и пренебрежение к товарищам по литературному цеху, которые возмущаются нестерпимыми цензурными тисками.
Трудно без возмущения читать вот эти слова, достойные черносотенца: „Мир охвачен тревогой и беспокойством. А кое-кому хочется “свободы печати” для всех — “от монархистов до анархистов”. Что это — святая наивность или откровенная наглость? Эти алчущие “свободы” пытаются вести свою тлетворную работу среди наших молодых. Нет, господа, ничего не выйдет у вас!”
Так мы, требующие восстановления ленинских указаний о печати, правды — даже самой жестокой и беспощадной — в искусстве и в истории, борьбы с бюрократией по-ленински, мы для вас — „господа”, „тлетворно” влияющие на молодых?! Это — не единственная гнусность в вашем балагурстве на Съезде. Что ж, каждое время имеет своих Булгариных!

В 1967-1968 принял участие в петиционной кампании вокруг “процесса четырёх”, подписал «Письмо Консультативному совещанию коммунистических и рабочих партий в Будапеште» (13.02.1968) с просьбой предоставить ему и Григоренко как представителям “коммунистической оппозиции” в СССР возможность выступить на его заседании; подписал письмо к Президиуму Консультативного совещания коммунистических и рабочих партий в Будапеште о политических процессах в СССР и дискриминации малых наций (24.02.1968).
В конце февраля 1968 перенёс инфаркт, но правозащитную деятельность не прекратил: cовместно с Григоренко написал «Открытое письмо о ресталинизации» (март 1968), изложил свой взгляд на судьбу партии в «Раздумье на больничной койке» (март-май 1968).
Незадолго до ввода войск в Чехословакию совместно с Григоренко написал открытое письмо «К членам коммунистической партии Чехословакии», горячо поддержав Пражскую весну.
29 сентября 1968 в том же соавторстве написал обращение ко всем советским людям и к прогрессивной общественности мира в защиту участников “демонстрации семерых”. В октябре 1968 подписал «Обращение восьми» в Московский городской суд по поводу процесса над демонстрантами.
17 октября 1968 партком Московского отделения Союза писателей заочно рассмотрел персональное дело Костерина и исключил его из партии за то, что после вторжения советских войск в Чехословакию он потребовал исключить из партии Брежнева. 24 октября Костерин опротестовал в ЦК КПСС допущенные при его исключении нарушения Устава КПСС и сообщил о выходе из партии, которая стала „жандармом Европы”, приложив свой партбилет с запиской: „Это не та партия, в которую я вступал и за идеи которой боролся в революцию и гражданскую войну”.
30 октября 1968 исключён из Союза писателей СССР, а 10 ноября скончался.
Внук писателя, правозащитник А.О. Смирнов-Костерин свидетельствует:

После вторжения советских танков в Чехословакию в 1968 г. сердце деда не выдержало. Он отослал свой партбилет в ЦК с осуждающим письмом. Вызвали его в райком партии, я пошёл с ним. А там тётки ходят по коридорам, низкие, кривоногие, с усами, в пиджаках и с беломоринами в зубах.
Они вызвали деда в кабинет. Я услышал его странный крик...
Мы еле добрели домой, и я не знал, как ему помочь. Он слёг и через два дня у него не выдержало сердце. Я его держал, пытался приподнять, думая, что так ему будет легче, но дед вдруг весь покраснел, захрипел и сделал долгий, облегчённый выдох…
Пётр Григорьевич приехал немедленно. Вошёл молча, не поздоровавшись, уронил палку и сразу прошёл к дедовской кровати. Почти упав на деда, он обнял его и закричал:
— Алёшка!!! Алёшка… Что же ты наделал?… Как же я без тебя?!..
Странно, он же войну прошёл, сколько раз видел смерть, почему же он так? — думал я.

Похороны Костерина стали событием чрезвычайным. Из воспоминаний А.А. Амальрика:

В мрачном зале крематория ‹...› собрались не только московские диссиденты и родственники Костерина, но и писатели, крымские татары, чечены, ингуши, просто сочувствующие, а также иностранные корреспонденты и гебисты — из расчёта десять на одного корреспондента. Произошло некоторое замешательство: наши девушки стали раздавать чёрно-красные ленточки на булавках, обходя стукачей, так что овцы были явно отделены от козлищ. Все теперь смотрели не в лицо друг другу, а на грудь — приколота ли траурная ленточка. ‹...› На трибуну поднялся Пётр Григорьевич. „Товарищи!” — сказал он, и в этот момент микрофон отключили, но у Григоренко был достаточно громкий, генеральский голос. Он начал с тёплых личных слов о Костерине, как много Костерин для него значил, как он из бунтаря превратил его в борца ‹...› Никто ничего подобного не слышал несколько десятилетий: в Москве совершенно открыто при стечении нескольких сот человек была произнесена политическая речь. Гебисты были в растерянности: броситься ли им, опрокидывая гроб, на возвышение и стащить Петра Григорьевича — или же слушать до конца. „Ваше время истекло!” — дважды прерывал его чей-то голос, на этот раз через микрофон, но Григоренко продолжал говорить и закончил: „Не спи, Алёшка! Воюй, Алёшка Костерин! Мы, твои друзья, не отстанем от тебя! Свобода будет! Демократия будет!

Свидетельство А.Ю. Даниэля:

Помню толпу, заполнившую небольшой церемониальный зал. Помню крымского татарина, взошедшего на трибуну по мусульманскому обычаю, с покрытой головой, и произнесшего слова благодарности покойному от имени своего народа (за это выступление Муаррем Джелял-оглы Мартынов был приговорён к 2-м годам лишения свободы условно. — В.М. ). Благодарность диссиденту от народа. Это звучало необычно. Помню Григоренко, пообещавшего Алексею Евграфовичу, что его прах в Крыму будет... И помню головокружительное чувство оттого, что впервые публично произносятся слова, которые можно услышать только в четырёх стенах или прочесть в самиздатской машинописи.

На похоронах присутствовало примерно 300-400 человек. Самиздатовская подборка включает предисловие от составителя; описание похорон «Ещё одна издёвка над чувствами святыми», написанное П.Г. Григоренко; некролог, написанный группой друзей-единомышленников Костерина и прочитанный в морге Боткинской больницы Анатолием Якобсоном; выступления в морге: Муаррема Мартынова, народного поэта крымско-татарского народа; С.П. Писарева, члена КПСС с 1920 г.; Аблямита Борсеитова, учителя; Джемилева, инженера; выступления в крематории: Рефика Музафарова, профессора, доктора филологических наук; П.Г. Григоренко, кандидата военных наук; выступления на поминках: Петра Якира, историка; Халида Ошаева, чеченского писателя; Андрея Григоренко, техника; Зампиры Асановой, врача; Леонида Петровского, историка; и неизвестного человека, которому составители дали псевдоним “Христианин”.

Из речи П.Г. Григоренко на похоронах А.Е. Костерина в московском крематории 14 ноября 1968 года:

‹...› На моих глазах совершались героические воинские подвиги. Совершали их многие. На смерть во имя победы над врагом на поле боя шли массы. Но даже многие из тех, кто были настоящими героями в бою, отступают, когда надо проявить мужество гражданское. Чтобы совершить подвиг гражданственности, надо очень любить людей, ненавидеть зло и беззаконие и верить, верить беззаветно в победу правого дела. Алексею всё это было присуще. ‹...›
Я вижу здесь представителей многих наций. Их было бы куда больше, если бы люди вовремя узнали о его кончине. Но, к сожалению, наша печать не пожелала оповестить об этом, а телеграф позаботился, чтобы некоторые телеграммы шли не очень быстро. ‹...›
Дорогие товарищи! И моя душа стонет от горя. И я плачу вместе с вами. Особенно соболезную я вам, представители многострадального крымско-татарского народа. Многие из вашей нации знали Алексея Евграфовича при его жизни, дружили с ним. Он был всегда с вами и среди вас. Он и останется с вами. Думаю, что Нурфет, звонивший вчера из Ферганы, выразил общее мнение вашего народа, когда заявил: “Мы не признаём его смерти. Он будет всегда жить среди нас”. Вы знаете, что Алексей Евграфович питал чувства большой любви к вашему народу. Недаром он и прах свой завещал крымским татарам. И мы — Вера Ивановна и все его друзья — выполним этот завет и перевезем урну с его прахом в Крым, как только будет восстановлена крымско-татарская автономия на земле ваших предков. Верьте, Костерин будет продолжать бороться за это. Мы надеемся также, что среди советских писателей найдутся люди, способные подхватить костеринское знамя и повести борьбу за равноправие малых народов не только в США, Латинской Америке и Африке, но и у себя дома, в своей стране.
Я очень недолго знаю Алексея. Меньше трёх лет. Но у меня прошла с ним рядом целая жизнь. Самый близкий мне человек ещё при жизни Костерина сказал: „Тебя сотворил Костерин”. И я не спорил. Да, сотворил — превратил бунтаря в борца. И я ему буду благодарен за это до конца дней своих. ‹...›
Сегодня на примере жизни, смерти и похорон Костерина мы воочию убеждаемся в правоте ленинской характеристики “нравственного лица” чиновничье-бюрократической машины. В условиях господства этой машины любой из тех, кто сидел на партийном собрании, разбиравшем “персональное дело Костерина”, молча слушал клевету на своего товарища по партии, зная, что тот стоит на краю могилы, и потом голосовал за его исключение, понимая, что это не только морально-психический удар по тяжело больному человеку, но и санкция на дальнейшую его травлю, может сказать — „Ну, что я мог поделать один?” — и, освободив, таким образом, совесть, спать спокойно. До этих людей, воспитанных не в духе личной ответственности за все, что происходит в мире, а в бездушном подчинении “указаниям”, так и не дойдет, что они участвовали в убийстве человека, т.к. не только травмировали больного, но хотели лишить его того главного, что делает человека человеком — права мыслить.
А те, кто организовали исключение из партии, а затем как воры, в глубокой тайне, пытались лишить Костерина писательского звания, а вернее, тех преимуществ, кои вытекают из права быть записанным писателем в бюрократических кондуитах, — они что скажут? Они получили “указания” и с видом всемогущим взялись за “разжалование”, даже не понимая, что имя писателя приобретается не путём подачи заявления о приёме в ССП. Они забыли, а, может, и не знают, что ни Пушкин, ни Толстой в этой организации не состояли. Они настолько веруют в силу своих бюрократических установлений, что пытались лишить писательского звания даже такого величайшего поэта нашей страны, как Пастернак. Они не понимают и того, что Солженицын и без их Союза останется великим писателем, а его произведения переживут века, в то время как их бюрократическое творение без писателей, подобных Пастернаку и Солженицыну, — никому не нужная пустышка. Им и невдомёк, что каждому действительному писателю приятнее разделить судьбу Пастернака и Костерина, чем заседать рядом с воронковыми и ильиными. Им ещё многое непонятно — этим винтикам чиновничье-бюрократической машины “во писательстве”. Ни у кого из них даже угрызений совести не появится. Как же! Они ведь “долг свой выполнили” — крутили колёса не ими заведённой машины. А что погиб человек в результате этого — так при чём тут они?!
Никто не виновен. У всех совесть чиста. И у директора столовой, который накануне дня похорон принял наш заказ на поминки по усопшему, а за 2 часа до похорон, после того как его навестили двое с синенькими книжечками, категорически отказал и вернул полученный накануне задаток; и у коменданта крематория, который под руководством таинственной личности в цивильном сократил положенные нам полчаса (два оплаченных срока) до 18 минут; и у тех многочисленных типов в гражданском и чинов милиции, которые непрерывно маячили у нас на глазах, омрачая и без того тяжёлые минуты нашего горестного прощания, — у всех у них совесть спокойная. Все они выполняли “указания”, хотя никто из них даже не знает толком, от кого они исходят. Только у одного человека — работника морга, который, тоже руководствуясь указаниями таинственной личности, выдал нам тело нашего друга не за час, как было условлено, а за 20 минут до отъезда из морга, — только у него, после того, как он прослушал выступления нескольких друзей писателя-большевика, шевельнулось, видимо, что-то человеческое, и он с просительно-извиняющимся выражением на лице сказал нам вслед: „Поймите, пожалуйста, что я же не по своей воле сделал это”.
Вот какова эта машина, машина, вращаемая нашими руками и головами, беспощадно нас давящая, уничтожающая лучших людей нашего общества, делающая всех невиновными, неответственными за совершаемые ей преступления, освобождающая своих слуг от совести. Страшная, жестокая, бездушная машина.
Именно против этой машины и боролся Костерин всю свою жизнь. Именно от неё он защищал людей. И люди шли к нему, становились с ним рядом, заслоняли его собой. В его кругу не возникал ни национальный вопрос, ни проблема отцов и детей. Украинцы, немцы, чехи, турки, чеченцы, крымские татары и многие другие национальности (всех и не перечислить) находили тёплый приём в его доме; среди всех них, а особенно среди крымских татар, чеченцев и ингушей, у него было много близких друзей. То же и с возрастами. Наряду с людьми его поколения, с ним дружили и люди среднего возраста, и молодежь — такие, как талантливый физик-теоретик, сведённый в могилу той же чиновничье-бюрократической машиной, 28-летний Валерий Павлинчук, как ныне отбывающий срок в лагерях строгого режима организатор демонстрации на площади Пушкина в защиту Галанскова, Гинзбурга и других — Володя Буковский, и многие ещё более молодые, которых я, по понятным причинам, не назову.
В надгробной речи нельзя рассказать всё о таком человеке, как покойный, особенно, когда горло сжимается горем и душит злоба против убийц этого замечательного человека — коммуниста, демократа-интернационалиста, несгибаемого бойца за человеческое достоинство, за права человека, когда слуги убийц пытаются прервать тебя, не дать тебе высказать всё что просится наружу из самой глубины сердца.
Прощаясь с покойником, обычно говорят: „Спи спокойно, дорогой товарищ!”. Я этого не скажу. Во-первых, потому что он меня не послушает. Он всё равно будет воевать. Во-вторых, мне без тебя, Алёша, никак нельзя Ты во мне сидишь. И оставайся там. Без тебя и мне не жить. Поэтому не спи, Алёшка! Воюй, Алёшка Костерин, костери всякую мерзопакость, которая хочет вечно крутить ту проклятую машину, с которой ты боролся всю жизнь! Мы, твои друзья, не отстанем от тебя.
Свобода будет! Демократия будет! Твой прах в Крыму будет!

Могилы Алексея Костерина в Крыму нет. Есть улица его имени в Симферополе.

(1896–10.11.1968)

120 лет со дня рождения

Журналист, писатель, член Союза писателей СССР, известный правозащитник.

Родился в селе Новая Бахметьевка Саратовской губернии, учился в Петровском реальном училище. Занимался революционной деятельностью, был арестован. В 1920–1921 гг. – военный комиссар в Чечне, потом находился на партийной работе в Нальчике, редактировал газету.

Автор нескольких книг: «В горах Кавказа», «Восемнадцатый годочек», «Морское сердце». В 1923–1930 гг. сотрудник и специальный корреспондент редакций газет «На вахте», «Гудок», «Известия», «Труд», заведующий отделом писем редакции «Известий».

Приехал на Колыму по договору с Дальстроем осенью 1936 г., работал заместителем редактора газеты «Советская Колыма» и редактором газеты «Сигнал дороги» (Ягодное). Материалы А. Е. Костерина были посвящены вопросам развития края и строительства Магадана, строительству дорог, новых населенных пунктов, быту колымчан.

В 1937 г. А. Е. Костерин узнал об аресте брата, на повестку дня встал вопрос о его контрреволюционных связях. 12 сентября 1937 г. Костерина исключили из кандидатов в члены ВКП(б), а 23 сентября отстранили от должности ответственного редактора газеты «Сигнал дороги», откомандировав в отдел кадров Дальстроя, где он считался «в резерве политчасти до особого распоряжения». Затем он был направлен в Балаганное, где стал работать заведующим механической частью Приморского управления сельских и промысловых хозяйств.

В 1938 г. был арестован и осуждён на пять лет. После освобождения из лагеря 28 мая 1943 г. Алексея Евграфовича тут же оформили по вольному найму и оставили работать телефонистом на Хетинском горнорудном комбинате. Потом он работал на самых разных должностях в разных местах Колымы, здоровье его за годы работы и отбывания срока сильно ухудшилось. В 1945 г. было удовлетворено прошение жены писателя о возвращении его на «материк». А. Е. Костерин вернулся в Москву, где продолжил литературную деятельность. Реабилитирован в 1955 г.

Начиная с 1958 г. начал активную диссидентскую деятельность, протестуя против политики партии, идущей вразрез с учением Ленина. В 1958 г. вышла книга рассказов А. Е. Костерина «В потоке дней», в 1964 г. сборник «По таежным тропам», объединивший рассказы «Мое открытие Колымы», «Эд-Бер» (посвящен директору Дальстроя Э. П. Берзину), «Колонна связи» и «Таежная хирургия».

СМ.: Смолина Т. Алексей Костерин // Город у моря Охотского. – Магадан, 1988. – С. 36–40; Алексей Евграфович Костерин // Магадан. Конспект прошлого: Годы. Люди. Проблемы: [хроника, 1929–1989 гг. / сост. А. Г. Козлов]. – Магадан, 1989. – С. 67; Козлов А. Член Союза писателей в «Советской Колыме» // Магадан. правда в пятницу. – 2005. – 16 дек. – С. 18: фот.; Костерин А. Е. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://anti-school.ru/biografii/kosterin-aleksej-evgrafovich.html

Дата рождения: 1896 г.
Место рождения: с. Нижняя Бахметьевка, Саратовская губ.
Пол: мужчина
Образование: реальное училище
Профессия / место работы: писатель, ред. газ. "Советская Колыма"
Место проживания: Москва, Магадан

Мера пресечения: арестован
Дата ареста: 6 мая 1938 г.
Осуждение: 14 мая 1940 г.
Осудивший орган: ОСО при НКВД СССР
Приговор: 5 лет ИТЛ
Дата реабилитации: 16 марта 1955 г.
Реабилитирующий орган: Верховный суд СССР

Источники данных: БД "Жертвы политического террора в СССР"; Архив НИПЦ "Мемориал", Москва

Из дневника Нины Костериной

7 сентября 1938. Какой зловещий мрак окутал мою жизнь. Арест отца – это такой удар, что у меня невольно горбится спина. До сих пор я держала голову прямо и с честью, а теперь... Теперь Ахметов мне может сказать: «Мы с тобой товарищи по несчастью!» И подумать только: я его презирала и презирала его отца – троцкиста. А сейчас меня день и ночь давит кошмар: неужели и мой отец враг? Нет, не может этого быть, не верю! Это ужасная ошибка! Мама держится стойко. Она успокаивает нас, куда-то ходит, что-то кому-то пишет и уверена, что недоразумение скоро рассеется. В школе у меня все благополучно. Нашему новому комсоргу Нине Андреевне я сообщила о своих семейных делах. Она успокоила меня и посоветовала не падать духом, не отчаиваться. Мне опять дали отряд, хотя я, ссылаясь на свое положение, решительно протестовала. Часто езжу в райком на курсы вожатых, что отнимает много времени. Как спасение от мрачных мыслей и настроений, вспоминаю прошедшее лето, лагерь и своих маленьких друзей. Гриша мне писал редко, и письма его мне не нравились. Не умеет он писать писем. Разлука лучше всего выявляет отношения между людьми. Когда я почувствовала, что вспоминаю больше Лену, чем Гришу, то решила, что весной у меня был обыкновенный любовный бред девчонки. От этого бреда помогла освободиться деревенская обстановка, работа с ребятами, общение с другими комсомольцами и арест отца. Я почувствовала себя очень одинокой без отцовской крепкой руки.

(17.03.1896 - 10.11.1968)

Костерин Алексей Евграфович (17.03.1896, село Нижняя Бахметьевка Саратовской губернии - 10.11.1968, Москва). Родился в семье рабочего-металлиста, изобретателя-самоучки. Старшие братья К. были большевиками с дореволюционным стажем. В 1915 окончил реальное училище в г. Петровске Саратовской губернии, работал журналистом. В 1916 жил в Москве, учился в Народном университете Шанявского, участвовал в профсоюзном движении. В январе 1917 арестован по обвинению в принадлежности к партии большевиков, освобожден из заключения после Февральской революции. В 1917-1922 - на Северном Кавказе и в Закавказье. С января 1918 - член партии большевиков, активный участник Гражданской войны (Баку, Грозный, Тифлис, Северный Иран, Владикавказ). В начале 1920 - военный комиссар Чечни, затем секретарь Кабардинского обкома РКП (б). В марте 1922 исключен из партии за пьянство.
В 1922-1936 жил в Москве, занимался художественной литературой и журналистикой. Был членом литературных групп “Молодая гвардия”, “Октябрь”, “Кузница”, “Перевал”, в 1924 выпустил первый сборник рассказов. Был корреспондентом московских газет “На вахте”, “Гудок”, “Известия”. С 1935 - член Союза писателей СССР. В 1936-1938 работал в Магадане в газете “Советская Колыма”.
6.05.1938 был арестован, Особым совещанием при НКВД СССР как “социально-опасный элемент” приговорен к пяти годам исправительно-трудовых лагерей, отбывал срок на Колыме, затем два года работал там вольнонаемным рабочим. В 1945-1953 жил в станице Усть-Медведицкой Ростовской обл., затем в Саратове, работал воспитателем в детдоме, рабочим сцены. В 1953 вернулся в Москву, работал киоскером и книгоношей. В марте 1955 реабилитирован Верховным судом СССР, в 1956 восстановлен в Союзе писателей. Печатал в московских журналах воспоминания об Артеме Веселом (Слово должно сверкать // Новый мир. 1963. № 11), Велемире Хлебникове (Русские дервиши // Москва. 1966. № 9). Сборник рассказов о Колыме “По таежным тропам” (1964) был изуродован цензурой.
Восстановление в партии продолжалось три года (1956-1959). В 1957 начал общественную и правозащитную деятельность, написав письмо Н. Хрущеву с критикой политики партии по отношению к чеченскому и ингушскому народам, репрессированным при Сталине. Письмо получило широчайшее распространение среди народов Кавказа, возвращавшихся из ссылки. Много лет занимался восстановлением справедливости по отношению к чеченцам и ингушам, неоднократно обращался по этому поводу в высшие партийные инстанции, подвергался за это обыскам и допросам в КГБ.
В середине 1960-х в Москве вокруг К. и его друга, старого большевика С. Писарева, сформировался кружок инакомыслящей молодежи (В. Павлинчук, Г. Алтунян, И. Яхимович), противопоставлявших современную советскую действительность “ленинским заветам”. В 1966 к кружку присоединился П. Григоренко, называвший К. своим учителем.
В 1966-1967 К. неоднократно выступал на партийных собраниях московских писателей с резкой критикой ресталинизации. Подписал письмо девяти старых большевиков ХХIII съезду КПСС с просьбой вернуться к революционным идеалам и целям (март 1966). Настойчиво, но безуспешно обращался в партком Московского отделения Союза писателей и в Правление Союза писателей с предложением увековечить память писателей, погибших в годы культа личности, мемориальной доской (январь-апрель 1967).
В мае 1967 написал и распространил в самиздате статью “О малых и забытых” (о народах, репрессированных при Сталине), с которой началась активная диссидентская деятельность К. Он становится одной из заметных фигур в движении за реабилитацию и возвращение крымских татар на родину. В июле 1967 написал “Открытое письмо Шолохову М.А.” с критикой его ретроградных взглядов на литературу и политику (после этого письма партком Московского отделения Союза писателей возбуждает против К. персональное дело). В 1967-1968 подписал и написал более 10 правозащитных документов: принял участие в петиционной кампании вокруг “процесса четырех”, подписал “Письмо Консультативному совещанию коммунистических и рабочих партий в Будапеште” (13.02.1968), с просьбой предоставить ему и Григоренко как представителям “коммунистической оппозиции” в СССР возможность выступить на его заседании; подписал письмо к Президиуму Консультативного совещания коммунистических и рабочих партий в Будапеште о политических процессах в
СССР и дискриминации малых наций (24.02.1968).
В конце февраля 1968 у К. произошел инфаркт, после которого ему уже не суждено было поправиться. Но, несмотря на болезнь, он по-прежнему активно занимается правозащитной деятельностью. Совместно с Григоренко в марте 1968 написал “Открытое письмо о ресталинизации”.
Написал (март-май 1968) открытое письмо “Раздумье на больничной койке” с размышлениями о судьбе партии.
Менее чем за месяц до ввода войск в Чехословакию (28.07.1968) совместно с Григоренко написал открытое письмо “К членам коммунистической партии Чехословакии” (подписано также Павлинчуком, Писаревым, Яхимовичем), в поддержку Пражской весны. 29.07.1968 письмо было передано в Посольство ЧССР в Москве.
29.09.1968 написал в соавторстве с Григоренко обращение ко всем советским людям и к прогрессивной общественности мира в защиту участников “демонстрации семерых”. В октябре 1968 подписал “Обращение восьми” в Московский городской суд по поводу процесса над демонстрантами.
17.10.1968 партком Московского отделения Союза писателей заочно рассмотрел персональное дело К. и исключил его из партии. 24 октября К. написал письмо в Политбюро ЦК КПСС с протестом против нарушений Устава КПСС, допущенных при его исключении, и сообщил о выходе из партии, приложив свой партбилет. 30 октября он был исключен из Союза писателей СССР.
Через несколько дней К. скончался. Церемония кремации в крематории Донского монастыря превратилась в правозащитный митинг, на котором с яркими речами выступили Григоренко, Р. Джамилев, Л. Петровский, П. Якир, А. Якобсон и др. Прах К. захоронен в колумбарии Донского монастыря.
Григоренко составил распространявшийся в самиздате сборник “Памяти Алексея Евграфовича Костерина” (ноябрь 1968).
Кузовкин Г.В., Зубарев Д.И.
Использованы материалы журнала НЛО

Костерин Алексей Евграфович (1896-1968)

Источник http://www.hrono.ru/biograf/bio_k/kosterin.html

(17.03.1896, село Нижняя Бахметьевка Саратовской губернии - 10.11.1968, Москва). Родился в семье рабочего-металлиста, изобретателя-самоучки. Старшие братья К. были большевиками с дореволюционным стажем. В 1915 окончил реальное училище в г. Петровске Саратовской губернии, работал журналистом. В 1916 жил в Москве, учился в Народном университете Шанявского , участвовал в профсоюзном движении. В январе 1917 арестован по обвинению в принадлежности к партии большевиков, освобожден из заключения после Февральской революции. В 1917-1922 - на Северном Кавказе и в Закавказье. С января 1918 - член партии большевиков, активный участник Гражданской войны (Баку, Грозный, Тифлис, Северный Иран, Владикавказ). В начале 1920 - военный комиссар Чечни, затем секретарь Кабардинского обкома РКП (б). В марте 1922 исключен из партии за пьянство.
В 1922-1936 жил в Москве, занимался художественной литературой и журналистикой. Был членом литературных групп “Молодая гвардия”, “Октябрь”, “Кузница”, “Перевал”, в 1924 выпустил первый сборник рассказов. Был корреспондентом московских газет “На вахте”, “Гудок”, “Известия”. С 1935 - член Союза писателей СССР. В 1936-1938 работал в Магадане в газете “Советская Колыма”.
6.05.1938 был арестован, Особым совещанием при НКВД СССР как “социально-опасный элемент” приговорен к пяти годам исправительно-трудовых лагерей, отбывал срок на Колыме , затем два года работал там вольнонаемным рабочим. В 1945-1953 жил в станице Усть-Медведицкой Ростовской обл., затем в Саратове, работал воспитателем в детдоме, рабочим сцены. В 1953 вернулся в Москву, работал киоскером и книгоношей. В марте 1955 реабилитирован Верховным судом СССР, в 1956 восстановлен в Союзе писателей. Печатал в московских журналах воспоминания об Артеме Веселом (Слово должно сверкать // Новый мир. 1963. № 11), Велемире Хлебникове (Русские дервиши // Москва. 1966. № 9). Сборник рассказов о Колыме “По таежным тропам” (1964) был изуродован цензурой.
Восстановление в партии продолжалось три года (1956-1959). В 1957 начал общественную и правозащитную деятельность, написав письмо Н. Хрущеву с критикой политики партии по отношению к чеченскому и ингушскому народам, репрессированным при Сталине. Письмо получило широчайшее распространение среди народов Кавказа, возвращавшихся из ссылки. Много лет занимался восстановлением справедливости по отношению к чеченцам и ингушам, неоднократно обращался по этому поводу в высшие партийные инстанции, подвергался за это обыскам и допросам в КГБ.
В середине 1960-х в Москве вокруг К. и его друга, старого большевика С. Писарева, сформировался кружок инакомыслящей молодежи (В. Павлинчук, Г. Алтунян, И. Яхимович), противопоставлявших современную советскую действительность “ленинским заветам”. В 1966 к кружку присоединился П. Григоренко , называвший К. своим учителем.
В 1966-1967 К. неоднократно выступал на партийных собраниях московских писателей с резкой критикой ресталинизации. Подписал письмо девяти старых большевиков ХХIII съезду КПСС с просьбой вернуться к революционным идеалам и целям (март 1966). Настойчиво, но безуспешно обращался в партком Московского отделения Союза писателей и в Правление Союза писателей с предложением увековечить память писателей, погибших в годы культа личности, мемориальной доской (январь-апрель 1967).
В мае 1967 написал и распространил в самиздате статью “О малых и забытых” (о народах, репрессированных при Сталине), с которой началась активная диссидентская деятельность К. Он становится одной из заметных фигур в движении за реабилитацию и возвращение крымских татар на родину. В июле 1967 написал “Открытое письмо Шолохову М.А.” с критикой его ретроградных взглядов на литературу и политику (после этого письма партком Московского отделения Союза писателей возбуждает против К. персональное дело). В 1967-1968 подписал и написал более 10 правозащитных документов: принял участие в петиционной кампании вокруг “процесса четырех”, подписал “Письмо Консультативному совещанию коммунистических и рабочих партий в Будапеште” (13.02.1968), с просьбой предоставить ему и Григоренко как представителям “коммунистической оппозиции” в СССР возможность выступить на его заседании; подписал письмо к Президиуму Консультативного совещания коммунистических и рабочих партий в Будапеште о политических процессах в СССР и дискриминации малых наций (24.02.1968).
В конце февраля 1968 у К. произошел инфаркт, после которого ему уже не суждено было поправиться. Но, несмотря на болезнь, он по-прежнему активно занимается правозащитной деятельностью. Совместно с Григоренко в марте 1968 написал “Открытое письмо о ресталинизации”.
Написал (март-май 1968) открытое письмо “Раздумье на больничной койке” с размышлениями о судьбе партии.
Менее чем за месяц до ввода войск в Чехословакию (28.07.1968) совместно с Григоренко написал открытое письмо “К членам коммунистической партии Чехословакии” (подписано также Павлинчуком, Писаревым, Яхимовичем), в поддержку Пражской весны. 29.07.1968 письмо было передано в Посольство ЧССР в Москве.
29.09.1968 написал в соавторстве с Григоренко обращение ко всем советским людям и к прогрессивной общественности мира в защиту участников “демонстрации семерых”. В октябре 1968 подписал “Обращение восьми” в Московский городской суд по поводу процесса над демонстрантами.
17.10.1968 партком Московского отделения Союза писателей заочно рассмотрел персональное дело К. и исключил его из партии. 24 октября К. написал письмо в Политбюро ЦК КПСС с протестом против нарушений Устава КПСС, допущенных при его исключении, и сообщил о выходе из партии, приложив свой партбилет. 30 октября он был исключен из Союза писателей СССР .
Через несколько дней К. скончался. Церемония кремации в крематории Донского монастыря превратилась в правозащитный митинг, на котором с яркими речами выступили Григоренко, Р. Джамилев, Л. Петровский, П. Якир, А. Якобсон и др. Прах К. захоронен в колумбарии Донского монастыря.
Григоренко составил распространявшийся в самиздате сборник “Памяти Алексея Евграфовича Костерина” (ноябрь 1968).

Кузовкин Г.В., Зубарев Д.И.

Публикации:

В горах Кавказа. 1919-1920: Исторический очерк горского революционного движения. Владикавказ, 1921. 100 с.; На изломе дней: Рассказы. М.: Гос. изд., 1924. 138 с.; Восемнадцатый годочек: Повесть, М.; Л.: Мол. гвардия, 1924. 88 с.; Морское сердце: Сб. рассказов. М.: Моск. т-во писателей, 1927. 200 с.; В потоке дней: Повесть. М.; Л.: 1928. 164 с.; Памятные дни: Рассказы. Саратов: Сарат. краевое изд-во, 1936. 142 с.; В потоке дней: Повести и рассказы. М.: Сов. пис., 1958. 379 с.; По таежным тропам: Рассказы. М.: Сов. пис., 1964. 271 с.; I will reamain a bolshevik // Samizdat: Voices of the soviet opposition. New York: Monad press, 1974. P. 276-280; “Писатель Костерин А.Е. - писателю Шолохову М.А.”, [июль 1967] // История советской политической цензуры: Документы и комментарии. М.: РОССПЭН, 1997. С. 174-180.

Литература:

Памяти Алексея Евграфовича Костерина / Фламандский комитет сотрудничества с Восточной Европой. Антверпен, 1968. 23 с. То же в пер. на англ.: The Funeral of Aleksei Kosterin // Samizdat: Voices of the soviet opposition. New York: Monad press, 1974. P. 281-323; Выход писателя А. Костерина из рядов КПСС. Похороны писателя А.Костерина // Политический дневник. Амстердам: Фонд им. А.И. Герцена, 1975. Т. 2: 1965-1970. С. 367-369, 371-372; Смирнов А. Прощание с московскими кухнями? // Родина. 1991. № 10/11. С. 79-81; Губогло М.Н., Червонная С.М. Крымско-татарское национальное движение / Центр по изучению межнациональных отношений РАН. М., 1992. Т. 1. С. 31, 59, 110-111, 116; Т. 2. С. 186, 271, 291; Григоренко П.Г. В подполье можно встретить только крыс... М.: Звенья, 1997 (по указ.).