Рассказ о житийной литературе кратко. Жития святых: почему их перестают читать? «Сказание о Борисе и Глебе»

Важным средством религиозно-нравственного воспитания была агиографическая литература—житийная, посвященная жизнеописаниям святых.

В занимательной форме здесь давался наглядный урок практического применения отвлеченных христианских догм. Она рисовала нравственный идеал человека, достигшего полного торжества духа над грешной плотью, полной победы над земными страстями.

Формирование и развитие агиографической литературы относится к первым векам существования христианства. Она вбирает в себя элементы античного исторического жизнеописания, использует ряд черт эллинистического романа, и в то же время ее происхождение непосредственно связано с жанром надгробной похвальной речи.

Житие сочетает занимательность сюжетного повествования с назидательностью и панегириком. В центре жития — идеальный христианский герой, следующий в своей жизни Христу.

В VIII—XI вв. в Византии вырабатывается каноническая структура жития и основные принципы изображения житийного героя. Происходит своеобразное иерархическое разделение житий по типам героев и характерам их подвигов.

Тип героя определяет тип жития, и в этом отношении житие напоминает икону. Подобно иконе житие стремится дать предельно обобщенное представление о герое, сосредоточивая главное внимание на прославлении его духовных, нравственных качеств, которые остаются неизменными и постоянными.

Составители житий сознательно преобразуют факты реальной жизни, чтобы показать во всем величии красоту христианского идеала. Характер этого идеала накладывает печать на композиционную и стилистическую структуру жития.

Жизнеописание святого обычно начинается с указания на его происхождение, как правило, «от благочестивых», «пречестных» родителей, реже от «нечестивых», но и этот факт призван лишь контрастнее оттенить благочестие героя.

В детстве он уже отличается от своих сверстников: не ведет «пустотных» игр, бесед, уединяется; овладев грамотой, начинает с прилежанием читать книги «священного писания», уясняет их мудрость. Затем герой отказывается от брака или, исполняя родительскую волю, вступал в брак, но соблюдал «чистоту телесную».

Наконец, он тайно покидал родительский дом, удалялся в «пустыню», становился монахом, вел успешную борьбу с бесовскими искушениями. К святому стекалась «братия», и он обычно основывал монастырь; предсказывал день и час своей кончины, благочестиво, поучив братию, умирал.

Тело же его после смерти оказывалось нетленным и издавало благоухание — одно из главных свидетельств святости умершего. У его нетленных мощей происходили различные чудеса: сами собой загорались свечи, исцелялись хромые, слепые, глухие и прочие недужные. Завершалась агиобиография обычно краткой похвалой.

Так создавался обобщенный лучезарный образ святого, украшенный всяческими христианскими добродетелями, образ, лишенный индивидуальных качеств характера, отрешенный от всего случайного, преходящего.

На Руси с принятием христианства стали распространяться жития в двух формах: в краткой — так называемые проложные жития, входившие в состав Прологов (Синаксариев) и использовавшиеся во время богослужения, и в пространной — минейные жития.

Последние входили в состав Четьих-Миней, т. е. месячных чтений, и предназначались для чтения вслух за монастырскими трапезами, а также для индивидуального чтения.

Особой разновидностью агиографической литературы являлись Патерики (Отечники), в которых давалось не все жизнеописание того или иного монаха, а лишь наиболее важные, с точки зрения их святости, подвиги или события.

Уже, по-видимому, в XI в. на Руси был известен «Египетский патерик», созданный на основе «Лавсаика», составленного Палладием Еленопольским в 420 г. Этот Патерик включал рассказы о египетских монахах, которые вели успешную борьбу с демонами. Пользовался популярностью также «Иерусалимский», или «Синайский патерик» («Луг духовный»), составленный Иоанном Мосхом в VII в. Позже стал известен «Римский патерик».

Присущая целому ряду патериковых рассказов занимательность, сюжетность повествования, сочетание наивной фантастики с бытовыми эпизодами привлекали внимание читателей. Эти рассказы затем входили в состав Прологов.

Характерными образцами патериковой новеллы могут служить рассказы о старце Герасиме, о его льве, о Таисе. Первый рассказ повествует о трогательной привязанности и любви льва к старцу, второй — о красоте подвига девушки.

Патериковый рассказ недаром привлекал многих писателей XIX в.: Толстого, Лескова, Флобера, Франса.

Переводная агиографическая литература служила важным источником при создании оригинальных древнерусских житий. Однако древнерусские писатели внесли в разработку этого жанра много своего — оригинального и самобытного.

Кусков В.В. История древнерусской литературы. - М., 1998 г.

Важным средством религиозно-нравственного воспитания была агиографическая литература – житийная, посвященная жизнеописаниям святых. Агиография – церковно-житийная литература, жизнеописания святых. В занимательной форме здесь давался наглядный урок практического применения отвлеченных христианских догм. Агиографическая литература рисовала нравственный идеал человека, достигшего полного торжества духа над грешной плотью, полной победы над земными страстями.

Формирование и развитие агиографической литературы относится к первым векам существования христианства. Она вбирает в себя элементы античного исторического жизнеописания, использует ряд черт эллинистического романа, и в то же время ее происхождение непосредственно связано с жанром надгробной похвальной речи. Житие сочетает занимательность сюжетного повествования с назидательностью и панегириком. В центре жития – идеальный христианский герой, следующий в своей жизни Христу.

В VIII-XI вв. в Византии вырабатывается каноническая структура жития и основные принципы изображения житийного героя. Происходит своеобразное иерархическое разделение житий по типам героев и характерам их подвигов.

Тип героя определяет тип жития, и в этом отношении житие напоминает икону. Подобно иконе житие стремится дать предельно обобщенное представление о герое, сосредоточивая главное внимание на прославлении его духовных, нравственных качеств, которые остаются неизменными и постоянными. Составители житий сознательно преобразуют факты реальной жизни, чтобы показать во всем величии красоту христианского идеала. Характер этого идеала накладывает печать на композиционную и стилистическую структуру жития.

Жизнеописание святого обычно начинается с указания на его происхождение, как правило, «от благочестивых», «пречестных» родителей, реже от «нечестивых», но и этот факт призван лишь контрастнее оттенить благочестие героя. В детстве он уже отличается от своих сверстников: не ведет «пустотных» игр, бесед, уединяется; овладев грамотой, начинает с прилежанием читать книги «священного писания», уясняет их мудрость. Затем герой отказывался от брака или, исполняя родительскую волю, вступал в брак, но соблюдал «чистоту телесную». Наконец, он тайно покидал родительский дом, удалялся в «пустыню», становился монахом, вел успешную борьбу с бесовскими искушениями. К святому стекалась «братия», и он обычно основывал монастырь; предсказывал день и час своей кончины, благочестиво, поучив братию, умирал. Тело же его после смерти оказывалось нетленным и издавало благоухание – одно из главных свидетельств святости умершего. У его нетленных мощей происходили различные чудеса: сами собой загорались свечи, исцелялись хромые, слепые, глухие и прочие недужные. Завершалась агиобиография обычно краткой похвалой. Так создавался обобщенный лучезарный образ святого, украшенный всяческими христианскими добродетелями; образ, лишенный индивидуальных качеств характера, отрешенный от всего случайного, преходящего.

На Руси с принятием христианства стали распространяться жития в двух формах: в краткой – так называемые проложные жития, входившие в состав Прологов (Синаксариев) и использовавшиеся во время богослужения, и в пространной – минейные жития. Последние входили в состав Четьих-Миней, т.е. месячных чтений, и предназначались для чтения вслух за монастырскими трапезами, а также для индивидуального чтения.

Особой разновидностью агиографической литературы являлись Патерики (Отечники), в которых давалось не все жизнеописание того или иного монаха, а лишь наиболее важные, с точки зрения их святости, подвиги или события. Уже, по-видимому, в XI в. на Руси был известен «Египетский патерик», созданный на основе «Лавсаика», составленного Палладием Еленопольским в 420 г. Этот Патерик включал рассказы о египетских монахах, которые вели успешную борьбу с демонами. Пользовался популярностью также «Иерусалимский», или «Синайский патерик» («Луг духовный»), составленный Иоанном Мосхом в VII в. Позже стал известен «Римский патерик». Присущая целому ряду патериковых рассказов занимательность, сюжетность повествования, сочетание наивной фантастики с бытовыми эпизодами привлекали внимание читателей. Эти рассказы затем входили в состав Прологов.

Характерными образцами патериковой новеллы могут служить рассказы о старце Герасиме, о его льве, о Таисе. Первый рассказ повествует о трогательной привязанности и любви льва к старцу, второй – о красоте подвига девушки.

Патериковый рассказ недаром привлекал многих писателей XIX в.: Толстого, Лескова, Флобера, Франса.

Переводная агиографическая литература служила важным источником при создании оригинальных древнерусских житий. Однако древнерусские писатели внесли в разработку этого жанра много своего – оригинального и самобытного.

(ЖИТИЯ БОРИСА И ГЛЕБА, КИЕВО-ПЕЧЕРСКИЙ ПАТЕРИК)

Возникновение на Руси житийной литературы, как и возник­новение летописания и написание Иларионом «Слова о законе и благодати», теснейшим образом связано было с политическими задачами, которые ставило перед собой молодое Киевское государ­ство. В борьбе с Византией за церковную и политическую само­стоятельность Киевская Русь была весьма заинтересована в со­здании своего церковного Олимпа, своих святых, могущих упрочить авторитет русской церкви и тем самым Русской земли как обла­дающих самостоятельными непререкаемыми общехристианскими заслугами и потому не нуждающихся в посторонней опеке. От древнейшей поры по сравнению с последующим временем до нас дошло сравнительно небольшое количество житийных произведе­ний. Характерно, однако, что в первую очередь у нас написаны были жития, посвященные светским представителям господствую­щего класса, именно княжеские жития. Это обстоятельство лучше всего подчёркивает ту служебную политическую роль, какую на первых же порах стала выполнять у нас церковь.

Ярослав Мудрый энергично добивался у византийской церкви канонизации нескольких выдающихся русских деятелей, в том чис­ле своей прабабки Ольги, но особенно настойчиво - по самым зло­бодневным для него политическим мотивам - своих братьев Бори­са и Глеба, убитых из-за политического соперничества со старшим сыном Владимира Святополком, и этого он в конце концов добился.

С памятью Бориса и Глеба связано наибольшее количество уже в древнейшую пору созданных житийных произведений. Им посвящена летописная повесть об их убийстве Святополком (под 1015 г.), проложные сказания и паримийные чтения, «Сказание и страсть и похвала святую мученику Бориса и Глеба», приписы­вавшееся, однако, без достаточного основания Иакову Мниху, и «Чтение о житии и о погублении блаженную страстотерьпицу Бориса и Глеба» Нестора. Вопрос о взаимоотношении всех этих памятников и об их хронологии до сих пор продолжает ещё оста­ваться спорным. Обычно достоверным считается лишь то, что летописная повесть о гибели Бориса и Глеба предшествовала ано­нимному «Сказанию» и несторову «Чтению» и в той или иной мере повлияла на них ". Что же касается вопроса о взаимоотношении «Сказания» и «Чтения», то С. А. Бугославский утверждал, что «Сказание» было написано раньше «Чтения» и оказало на него влияние ". Датировать оба памятника следует концом XI - нача­лом XII в. Древнейший список первого относится к XII в., второ­го - к XIV в.

Остановимся сначала на анонимном «Сказании».

После краткой похвалы автор перечисляет сыновей Владимира, упомянув о том, что Святополк родился «от двою отцю и брату», так как Владимир, будучи ещё язычником, взял жену убитого им брата Ярополка, когда она была уже «непраздна». Удерживая себя от многоглаголания и многописания, автор спешит перейти к изло­жению событий. Через двадцать восемь лет после крещения Вла­димир тяжко заболел. В это время пришёл из Ростова Борис, которого отец с войском посылает против печенегов, идущих ратью на Русь. «Блаженный» и «скоропослушливый» Борис с ра­достью идёт на врагов. Не встретив, однако, печенегов, он возвра­щается назад, и тут вестник сообщает ему о смерти Владимира и о том, что Святополк утаил кончину отца. Услышав эту весть, Борис стал слабеть телом, и, разливаясь слезами и не будучи в си­лах что-либо сказать, в сердце своём он так говорил: «Увы мне, свете очию моею, сияние и заре лица моего, броздо (узда) уности моей, наказание (наставление) недоразумия моего! Увы мне, отче и господине мой! К кому прибегну! к кому возьрю? Кде ли насыщуся таковаго благаго учения и казания (наставления) разума твоего? Увы мне, увы мне! Како заиде свет мой, не сущу ми ту!.. СерДЦ е ми Г °Р ИТЬ 1 Душа ми смысл смущаеть и не вемь, к кому обратитися и к кому сию горькую печаль прострети». Есть у него старший брат (Святополк), который пребывает в мирской суете и помышляет об его убийстве; но если он будет убит, думает о себе Борис, он станет мучеником у господа своего, потому что пишется: господь гордым противится, смиренным же даёт благо­дать, и у апостола сказано: кто говорит, что он любит бога, а брата своего ненавидит, тот ложь говорит, и ещё сказано: страха в любви нет: совершенная любовь изгоняет страх. И он размышляет: «Что скажу или что сделаю? Пойду к брату моему и скажу: будь мне отцом; ты брат мой и притом старший. Что велишь мне делать, господин мой?»

«Что если я пойду в дом отца моего? - думает затем Борис.- Там могут побудить меня прогнать брата моего, как сделал неко­гда, ещё до крещения, ради славы мирской, отец мой. Но что этим я приобрету для будущей жизни? Что приобрели этим братья отца моего или отец мой? Где слава их и всё богатство, серебро, золото, роскошные пиры и быстрые кони, красивые и большие дома, бесчисленные дани? Уже всего этого как будто и не было: всё с ними исчезло, и нет им помощи ни от имения, ни от множе­ства рабов, ни от славы мира сего. Потому и Соломон, всё пройдя, всё увидев и изведав и всё стяжав, сказал: всё суета сует и всяче­ская суета. Помощь только от добрых дел, от истинной веры и не­лицемерной любви».

И идя путём своим, помышлял он о красоте и о силе тела свое­го; разливаясь слезами, хотел удержать их и не мог. И все, кто видел его рыдающего, плакались о доброродном теле его и о чест­ном разуме его, и каждый в душе своей стонал от сердечной го­рести, и все смущались от печали. «И в самом деле,- добавляет от себя автор,- кто не восплачется, воображая очами сердца своего эту пагубную смерть?»

Но печаль вскоре сменяется у Бориса радостью при мысли о награде, которая ожидает его на небесах.

Между тем Святополк, сидя в Киеве по смерти отца, подкупает киевлян богатыми дарами, затем посылает к Борису людей, пред­лагая ему льстиво свою мобовь и обещая его щедро одарить, а сам отправляется тайно ночью в Вышгород, близ Киева, где заручается поддержкой воеводы Путьши и вышгородских мужей. Дьявол, рассуждает автор, искони ненавидящий доброго человека, поняв, что всю надежду Борис возложил на бога, уловил в свои сети, как некогда Каина, Святополка, этого второго Каина, и внушил ему мысль истребить всех наследников своего отца, чтобы самому принять всю власть.

Борис останавливается на реке Альте и разбивает там шатры. Дружина советует ему пойти в Киев и при её поддержке занять отцовский престол. Борис отказывается выступить против старшего брата, и тогда дружина покидает его; с ним остаются только его отроки.

В слезах и молитве, приводя себе на память смерть других, таких же, как и он, мучеников, Борис ждёт своей участи. Послан­ные от Святополка приходят в то время, когда Борис молится у заутрени. Они пронзили копьём тело князя и убили его люби­мого отрока угрина Георгия, вступившегося за своего господина. Тяжело раненный, но не убитый ещё Борис просит дать ему малое время помолиться, затем, окончив молитву, обращается умильно к воинам, обливаясь слезами и предлагая им окончить порученное им дело. Слышавшие его не могли от слёз произнести ни слова, но каждый в душе своей прославлял его душевное величие и кротость.

С Борисом были перебиты многие отроки его. Тело его повезли на повозке, но по дороге Борис стал поднимать голову, и Свято-полк приказал двум варягам проколоть сердце его мечом. Похоро­нили его в Вышгороде, у церкви святого Василия.

Очередь наступает за Глебом, княжившим в Муроме. Он ещё не знает о смерти Владимира. Святополк зовёт его будто бы от имени тяжко заболевшего отца. Глеб быстро отправляется в путь, но в Смоленске через посланных от брата его Ярослава, преду­преждающего его, чтобы он не шёл к Святополку, узнаёт о смерти Владимира и об убийстве Бориса. Услышав эту весть, Глеб возо­пил с горьким плачем и сердечной печалью, говоря так: «О увы мне, господине мой! От двою плачю плачюся и стеню; двою сето­ванию сетую и тужю. Увы мне! Увы мне! Плачюся по отци; плачю паче, зело отчаяхся, по тебе, брате и господине Борисе... Увы мне! Уне (лучше) бо ми с тобою умрети, неже уединену и усирену (оси­ротевшему) от тебе в семь житии пожити». В этом плаче Глеба как и в плаче Бориса, книжные элементы сочетаются с устнопоэти-ческими, обычными в народных похоронных плачах.

Внезапно приходят с обнажёнными мечами злые слуги Свято­полка. С умильным взором, сокрушённым сердцем, обливаясь слезами, Глеб просит воинов Святополка не убивать его, обещая быть слугой своего брата. Близко к народным причитаниям-за­плачкам звучит его просьба, обращенная им к своим убийцам: «Не пожьнете мене, от жития не созьрела,- умоляет он,- не пожьнете класа (колоса), не уже (ещё не) созьревша, но млеко беззлобия носяща! Не порежете лозы, не до коньца воздрастша, а плод имуща!» Но убийцы непреклонны. Глеб прощается с отцом, ма­терью, Борисом, Ярославом, с дружиной своей и даже со Свято-полком; потом ещё раз обращается к отцу и брату Борису, как бы ища у них защиты, затем произносит последнюю молитву, после чего, по повелению воина Святополка Горесяра, повар Глеба Тор-чин убивает его ножом, как агнца беззлобивого, в пятый день, в понедельник. Тело Глеба повержено было в пустынном месте. Над ним, говорится в «Сказании», видели проходящие купцы, астухи и охотники то огненный столп, то горящие свечи или слы- ша ли ангельское пение. Так лежало тело Глеба в небрежении до пор, пока Ярослав не победил окаянного Святополка. Победа совершилась на той же реке Альте, где был убит Борис и куда Святополк пришёл с множеством печенегов. Битва описывается в стиле, ставшем традиционным для воинских повестей: «И покры­та поле летьское (у реки Альты) множествомь вой, и сступишася всходящю солнцю, и бысть сеча зла отинудь (с обеих сторон). И сступашася трижды, и бишася через день весь». К вечеру Яро­слав одолел, и окаянный Святополк побежал, и напал на него бес, и ослабели кости его, так что не мог он сесть на коня, и понесли его на носилках. И затем, встав, «гонимый гневом божиим», он добе­жал до пустынной земли между чехами и ляхами и тут испустил дух свой, приняв возмездие от господа, лишившись здесь не только княжества, но и жизни, а на том свете приняв муку вечную. И есть могила его и до сего дня, и исходит от неё смрад «на показание человеком».

С тех пор прекратились усобицы в Русской земле, и Ярослав принял над ней всю власть. Он нашёл тело Глеба, оказавшееся, как повествует автор «Сказания», нетленным и благоухающим, и положил его в Вышгороде, рядом с телом Бориса.

«Сказание» заканчивалось похвалой Борису и Глебу и молит­вой, обращенной к ним же и к богу. Затем к «Сказанию» позже присоединены были краткое описание-характеристика внутреннего и внешнего облика Бориса и сведения о посмертных чудесах братьев Характеристика Бориса, являющаяся типичным образчи­ком древнерусского литературного портрета, читается так: «Сей убо благоверьный Борис, блага корене сый, послушьлив отцю бе, покаряяся при всемь отцю. Теломь бяше красень, высок, лицемь круглом, плечи велице, тонок в чресла, очима добраама, весел лицемь, борода мала и ус, млад бо бе еще, светяся цесарскы, кре­пок телом, всяческы украшен, акы цвет цветый в уности своей, в ратех хоробр, в советех мудр и разумен при всемь, и благодать божия цветяаше на немь».

«Сказание» о Борисе и Глебе значительно отличается от канонической формы византийского жития. В нём отсутствует после­довательное изложение всей жизни святых или хотя бы основных её моментов, как это обычно для жития, а рассказан лишь один эпизод - их убийство. «Сказание» является скорее исторической повестью, стремящейся к точному обозначению событий и фактов, с упоминанием исторических местностей и имён, и в то же время представляет собой произведение, лирически насыщенное плачами, монологами, в том числе и «внутренними» монологами, молитвами и размышлениями, влагаемыми в уста Бориса и Глеба. Сам автор не остаётся в стороне от рассказываемых им событий и обнаружи­вает повышенную лирическую эмоцию там, где повествование до­стигает своего наибольшего драматизма, и особенно в конце его, в похвале Борису и Глебу. Но, стремясь к документализму в чисто внешних приурочиваниях и в указании имён и местностей, автор во всём остальном следует тем нормам, которые так типичны для житийной литературы. Всё, что думают и говорят Борис и Глеб, и то, как они поступают и как поступают с ними до убийства,- плод чистейшего авторского вымысла, точнее сказать - результат приспособления готовых схем агиографического повествования к судьбе данных конкретных личностей. Риторика и лирический пафос, в ряде случаев довольно талантливые, господствуют на про­тяжении всего «Сказания», подменяя собой рассказ об индиви­дуальной судьбе его основных персонажей. Автор пытается изоб­разить психологическое состояние юных братьев перед грозящей им смертью (особенно удачно младшего - Глеба), их внутреннюю борьбу между страхом и отчаянием и верой в небесную награду, но это изображение сделано обобщённо, так сказать, понаслышке и по соображению о том, что вообще испытывают благочестивые люди в сходных случаях. Столь же обобщённо, не индивидуализи­рование дан портрет Бориса, гармонически сочетающий в себе идеальные внутренние и внешние качества христианского героя.

Как и все житийные произведения, «Сказание» - в первую очередь произведение тенденциозное, ставящее себе определённую публицистическую задачу, в данном случае защиту и поддержку 4 той политической ситуации, которая в лице Ярослава вышла по­бедительницей в междукняжеских личных счётах. Литературное прославление Бориса и Глеба и последовавшая через шесть лет после их смерти церковная их канонизация, впервые вводившая в христианский пантеон русских святых, были делом прежде всего явного политического расчёта.

Литературная и церковная апология Бориса и Глеба и про­клятие, тяготевшее над Святополком, одновременно выполняли две задачи: с одной стороны, осуждались княжеские братоубий­ственные распри, с другой же - всем поведением убитых братьев, не хотевших поднять руку на старшего брата, подчёркивалась и укреплялась идея родового старшинства в системе княжеского т наследования, проводившаяся в целях утверждения новой феодальной системы. Всё это было очень на руку Ярославу, и потому-то он так поспешил с канонизацией Бориса и Глеба.

Любопытно, что самоотверженный подвиг Георгия, дружин­ника Бориса, гибнущего исключительно из любви к своему князю и по христианским понятиям проявляющего этим высший пример христианской добродетели, упоминается в «Сказании» лишь мимо­ходом. С точки зрения политического эффекта фигура рядового воина и его подвиг были довольно безразличны, и ни литератур­ное, ни церковное прославление такого неименитого героя не могли входить в задачи агиографа-публициста.

В паримийном чтении о Борисе и Глебе (т. е. в чтении, вошед­шем в богослужебные книги - «Паримийники» и «Служебные Минеи») сгруппированы формулы воинского боя, типичные для описания воинских эпизодов: «Бе же пяток тогда, восходящго солнцю, приспе бо в той час Святополк с печенегы, и сступишася обои, и бысть сеча зла, якаже не была в Руси. И за рукы ся емлю-ще, сецаху, и по удолием кровь течаше, и сступишася тришьды, и омеркоша (покрылись мраком) биющеся. И бысть гром велик и тутен (гулкий), и дожгь (дождь) велик, и молнии блистание. Егда же облиетаху молния, и блистахуся оружия в руках их, и мнози вернии видяху ангелы помагающа Ярославу. Святополк же, дав плещи, побеже».

Анонимное «Сказание» пользовалось очень большой популяр­ностью и дошло до нас более чем в 170 списках; на его основе возник духовный стих о Борисе и Глебе. Оно, будучи в XIII в. пе­реложено на армянский язык, вошло в армянские Четьи Минеи 1 .

Сказание не было каноническим житием. Такое житие напи­сано было Нестором, автором «Чтения о житии и погублении... Бориса и Глеба», а также жития Феодосия Печерского. (Весьма возможно, что Нестор - автор житий - и Нестор-летописец были разные лица, о чём можно заключить по наличию противоречий между сведениями, сообщаемыми в обоих житиях, и теми сведе­ниями, которые сообщаются редактированной Нестором лето­писью.) Начав «Чтение» с молитвы к богу о помощи в писании жития и с признания «грубости и неразумия» своего сердца, Не­стор говорит затем о сотворении мира и грехопадении первых людей. Далее речь идёт об искуплении Христом человеческого греха и о том, как христианство дошло до Русской земли, которая сначала пребывала «в прелести идольстей». Сам бог призрел Рус­скую землю, ибо ни от кого она не слыхала о Христе, и не ходили по ней апостолы и не проповедовали слова божия. Владел в то время всей Русской землёй князь Владимир, муж правдивый, милостивый к нищим, к сиротам и к вдовицам; верою же он был язычник. И положил ему бог, как некогда Плакиде, быть христиа­нином. Язычнику Плакиде, мужу праведному и милостивому, явил­ся Христос, которого он чтил, не ведая его, и сказал ему, чтобы он крестился. Плакида крестился с женой и детьми, и дано было имя ему Евстафий. Так было и с Владимиром. И ему было «явле­ние божие», и он крестился и назван был Василием. Вчера ещё он велрл всем приносить идольские жертвы, сегодня же вельможам своим и всем людям повелевает креститься. Этим Нестор, так же как Иларион и как древнейший летописный свод, подчёркивает независимость Владимира от Византии в деле крещения. Но если Иларион говорит о том, что вслед за Владимиром крестились все, кто по своей воле, а кто и по принуждению, из страха перед князем, потому что благоверие его было сопряжено с властью, то Нестор утверждает, что крестились все с радостью.

Затем идёт повествование о Борисе и Глебе, которые светились «акы две звезды светле посреде темных». С детства Борис читал божественные книги и проводил время в молитве, а Глеб день и ночь, не отрываясь от брата, слушал его чтение. Оба брата оде­ляли милостыней всех нуждающихся. То, что Борис при крещении наречён был Романом, а Глеб - Давидом, побуждает автора к довольно многословному сопоставлению обоих русских князей с византийскими святыми Романом и Давидом. Как и в житии Алексея человека божия, юный Борис женится, уступая лишь воле отца. В анонимном «Сказании» говорится о том, что Борис послан был отцом в Ростов, а Глеб в Муром, в «Чтении» же Борис оказы­вается во Владимире, а Глеб, будучи ещё ребёнком, живёт с отцом. В области своей Борис показывает пример милосердия и кротости, так что все люди дивятся ему. Святополк задумывает погубить Бориса, чтобы после смерти отца самому завладеть всей Русской землёй. Узнав об этом, Владимир вызывает Бориса в Киев, чтобы предохранить его от покушения Святополка. Святополк же, думая, что Борис хочет по смерти отца занять престол, ещё больше раз­гневался на Бориса.

В дальнейшем факты в «Чтении» передаются приблизительно так же, как и в «Сказании», но конкретные имена и местности здесь почти не указываются. Так, Борис отправляется против «ратних» (а не конкретно против печенегов, как говорится в «Ска­зании»), не названо место смерти Бориса и Глеба и т. д. О битве Ярослава со Святополком в «Чтении» также нет речи. Святополка изгоняют жители «области», он убегает в чужие страны и там «живот свой сконца разверже». После этого власть в свои руки берёт Ярослав. «Чтение» заканчивается подробным описанием чудес, происходивших над гробами Бориса и Глеба (аналогичные чудеса в «Сказании» - позднейшее добавление), упрёками юным князьям за неповиновение князьям старшим, похвалой Борису и Глебу, их гробу и Вышгороду, в котором братья были погребены, и просьбой к читателям помолиться «блаженным страстотерпцам» за него, «Нестора грешнаго».

Написанное по установившимся агиографическим схемам, «Чте­ние» Нестора, как и принадлежащее ему житие Феодосия Печер-ского, представляет собой довольно типичный образчик житийного произведения. Риторизм и назидательность являются его преоб­ладающей чертой. Как литературное явление, оно менее значитель­но, чем анонимное «Сказание»; оно лишено той относительной лирической свежести, какая ощущается в «Сказании»; риторика его слишком холодна и напыщенна, и стиль очень искусствен. Это обстоятельство, видимо, было причиной меньшей, по сравнению со «Сказанием», популярности «Чтения», дошедшего до нас лишь двадцати с небольшим списках. В нём мы находим приблизитель- н0 ту же публицистическую тенденцию, что и в «Сказании».

В связи с прославлением Бориса и Глеба, в 1175 г., 2 мая, в день празднования их памяти, было произнесено в черниговском соборе неизвестным нам духовным лицом похвальное слово в честь братьев, известное под именем «Слова о князьях». Оно составлено в интересах будущего киевского великого князя Святослава, фигу­рирующего в «Слове о полку Игореве», соперничавшего тогда с младшим по возрасту князем Олегом Святославичем из-за чер­ниговского стола. Идея повиновения младших князей старшим и осуждение княжеских усобиц звучит в этом слове ещё более энергично, чем в «Сказании о Борисе и Глебе». «Слушайте, князья, противящиеся старшим братьям своим, рать на них воздвигающие и поганых приводящие! - читаем мы здесь.- Не обличит ли вас бог на страшном суде этими двумя святыми? Как претерпели они от брата своего потерю не только власти, но и жизни! Вы же и сло­ва брату стерпеть не можете и за малую обиду вражду смертонос­ную воздвигаете, помощь принимаете от поганых против своих братьев... Постыдитесь, враждующие против своих братии и еди­новерных друзей, вострепещите и плачьтесь перед богом! Своей славы и чести вы хотите лишиться за свое злопамятство и вражду!»

Значительная роль в развитии житийной литературы принад­лежала Киево-Печерскому монастырю как русскому религиозному центру. В его стенах, как мы знаем, велась летопись, вобравшая в себя ряд житийных сказаний, на основе которых частично в первой четверти XIII в. возник памятник, оформившийся впо­следствии в Киево-Печерский патерик. Ядром его была переписка епископа владимирского Симона (ум. в 1226 г.), бывшего инока Киево-Печерского монастыря, с иноком того же монастыря Поли­карпом. Не удовлетворённый скромной ролью рядового монаха в монастыре и претендовавший на занятие епископской кафедры, Поликарп, отличавшийся незаурядными литературными способно­стями и начитанностью, пожаловался своему другу Симону на то, что его обходят. В ответ Поликарпу, обнаружившему недостаток основной монашеской добродетели - смирения, Симон написал укоризненное письмо, присоединив к нему в назидание несколько кратких рассказов из жизни печерских иноков и повесть о построе­нии Печерской церкви. Весь этот материал должен был внушить Поликарпу сознание святости обители, скромным положением в которой он тяготился. Видимо, увещание Симона подействовало на Поликарпа, и он в свою очередь, в форме обращения к печер-скому игумену Акиндину, дополнил труд Симона рядом новых рассказов из жизни монахов Киево-Печерского монастыря. В даль­нейшем, точно когда - неизвестно, видимо, в середине XIII в., писания Симона и Поликарпа с присоединением к ним летописного сказания 1074 г. о «первых черноризцах печерских» были объеди­нены. Древнейшая рукопись, заключающая в себе такой объеди­нённый текст обоих писателей, с присоединением к нему сказания о первых черноризцах печерских, несторова жития Феодосия Пе-черского и некоторых других материалов, относится к началу XV в. (1406). Она создалась в Твери по почину тверского епископа Арсения, по имени которого текст этой рукописи называется «Ар-сеньевской» редакцией Киево-Печерского патерика. В том же, XV в., в 1462 г., в Киево-Печерском монастыре по инициативе инока Кассиана возникает новая редакция памятника, так называе­мая «Кассиановская», в которой он впервые получает название «Патерик Печерский» ". Она в свою очередь подверглась дальней­шим переработкам, вплоть до XVII в., когда в 1661 г. Киево-Печерский патерик по распоряжению архимандрита Иннокентия Гизеля был напечатан в Киеве.

Источниками писаний Симона и Поликарпа были преимуще­ственно не дошедшие до нас житие Антония Печерского, житие Феодосия, написанное Нестором, и Печерская летопись, а также устные предания. Кое-что обоими авторами написано по памяти. Известное влияние на эти писания оказывали византийские пере­водные патерики, преимущественно «Синайский» и «Иерусалим­ский», а также сочинения некоторых отцов церкви (Ефрема Сири­на, Иоанна Лествичника и др.). Можно думать, что находка жития Антония, проникнутого в известной мере грекофильской тенденцией, и побудила Симона взяться за труд, посвященный прославлению Киево-Печерского монастыря и выдающихся его деятелей 2 . В работе Симона и Поликарпа тенденции эти были значительно ослаблены, и на первое место выдвинут национальный момент.

Рассказы Симона и Поликарпа изобилуют элементами фанта­стики; в них, как и в произведениях житийной литературы во­обще, существенное место занимают чудеса, ведущие своё проис­хождение от местных устных преданий или книжных агиографи­ческих источников, а также описания необычайных аскетических подвигов монахов. Но вместе с тем в этих рассказах, особенно при­надлежащих Поликарпу, встречается немало реалистических, порой натуралистически окрашенных бытовых подробностей, характери­зовавших монастырский уклад.

Основная задача, которую ставили себе и Симон и Поликарп, сводилась к возвеличению Киево-Печерского монастыря как рус­ского религиозного центра. Тем самым возвышался и укреплялся авторитет русской церкви как серьёзного политического фактора в феодальном обществе. Одновременно создавалась апология и Киевского государства, к тому времени утратившего былое поли­тическое значение. Идея прославления оплота христианства на Руси - Печерского монастыря - свидетельствовала о возросшем самосознании русского духовенства, мыслившего себя солидной силой и влиятельной организацией в исторической жизни Руси.

По всей вероятности, Симон начал свой труд с рассказа о созда­нии Печерской церкви в честь богородицы, основанного преимуще­ственно на устных преданиях, обращавшихся в Киево-Печерском монастыре. По этому рассказу в создании церкви участвовали сын варяжского князя Шимон, пришедший на службу к сыну Ярослава Мудрого Всеволоду и принявший в Киеве православную веру, а также византийские зодчие и иконописцы, отправившиеся из Царьграда в Киев к Антонию и Феодосию по повелению богоро­дицы. Построение церкви сопровождается чудесными знамениями. Так, например, Антоний три дня молится о том, чтобы бог послал ему знамение, где должна строиться церковь: на всей земле пусть будет роса, а на том месте, где должна быть построена церковь, пусть будет сухо. Так и случилось. Затем - по вторичной молит­ве - произошло наоборот: всюду было сухо, а на том месте, где должна была быть построена церковь, была роса. Итак, место для церкви было определено. По молитве Антония сошёл с неба огонь, испепеливший вокруг хворост и терние, осушивший росу и сделав­ший углубление на отведённом для церкви месте. Подъезжая к Киеву, иконописцы, увидев церковь, большую по величине, чем та, которую они договорились расписывать, решили вернуться назад. Они поплыли вниз по Днепру, но дважды буря возвращала их вверх по течению к Киеву - к месту нахождения церкви. Тогда живописцы поняли, что украшение церкви иконами является их обязанностью, указанной им свыше, и взялись за работу. Она сопровождалась чудесным появлением образа богородицы, осле­пительно засиявшего. Из уст богородицы вылетел голубь и, летая по церкви, не давался в руки иконописцам. И поняли тогда при­сутствовавшие в церкви, что там пребывает «святой дух».

Эта легенда, как видим, связывает построение Печерской церкви, во-первых, со Скандинавией, а во-вторых, с Византией. Это было следствием того, что, с одной стороны, Киево-Печерский монастырь был в дружелюбных отношениях с княжеским домом Всеволода, находившимся в родственной близости с домом варяга Шимона, с другой - у Симона сказалось влияние популярной тен­денции, проводившейся византийской церковью и сводившейся к утверждению зависимости русского христианства от Визан­тии. Эта тенденция в известной мере свойственна была житию Ан­тония, бывшему, как сказано, одним из основных источников Кие-во-Печерского патерика, но в патерике, по сравнению с житием Антония, она заметно умеряется: рядом с Антонием тут почти всюду фигурирует Феодосии.

Киево-Печерский патерик ярко отражает борьбу, которая про­исходила между монастырём и князьями и в основе которой бы\и и соперничество на почве материальных интересов и столкновения из-за вмешательства монастыря в междукняжеские отношения. Киево-Печерский монастырь на первых порах пытался отстаивать свою самостоятельность и к князьям относился положительно лишь постольку, поскольку они благоприятствовали его росту. В про­тивном случае он с ними враждовал. Если Всеволод и его сын Владимир Мономах, покровительствовавшие монастырю, в патери­ке изображаются сочувственно, то иное отношение в нём сказы­вается, например, к Изяславу Ярославичу, его сыну Святополку Изяславичу и внуку Мстиславу Святополковичу. Так, для харак­теристики отношения патерика к Святополку Изяславичу очень показателен рассказ о Прохоре-чудотворце.

Святополк Изяславич был князем жестоким и немилостивым. Тяжёлое положение при нём киевлян усугублялось нападениями половцев, междоусобицей, разбоями и голодом. В то же время не пропускали в Киев купцов из Галича и Перемышля с солью, и вся Русская земля осталась без соли; киевские же купцы, воспользо­вавшись этим, сильно подняли на неё цену. На помощь населению приходит один из иноков Печерского монастыря Прохор, обла­давший чудодейственным искусством делать из лебеды хлеб и превращать золу в соль. Купцы пожаловались Святополку на то, что Прохор, раздавая киевлянам соль, лишает их прибыли. Свято­полк велел отнять у Прохора соль и свезти её на княжий двор, рассчитывая, что он сам обогатится, продавая её также по высокой цене. Но как только соль была изъята из монастыря, она сейчас же вновь превратилась в золу. Продержав три дня, Святополк велел её выбросить, и тогда зола опять превратилась в соль. Рассказ заканчивается сообщением о том, что Святополк, узнав о чудесах Прохора, устыдился и, отправившись в Печерский монастырь, примирился с игуменом Иоанном, под началом которого был Прохор. Прежде, добавляет рассказчик, Святополк враждовал против Иоанна, обличавшего его в корыстолюбии и в жестокости, и даже заточил игумена в Туров, но затем, убоявшись «восстания на ся христолюбиваго князя Владимира Мономаха», скоро вернул игумена с честью в Печерский монастырь. Таким образом, в рас­сказе одновременно с выражением нерасположения к Святополку подчёркивается симпатия к Владимиру Мономаху.

Или вот рассказ о Фёдоре и Василии. Фёдор был когда-то бо­гатым человеком. Но, поразмыслив о том, что его ждёт смерть, а богатством не обеспечить себе будущей жизни, решил постричься в Киево-Печерском монастыре, а имущество своё раздал нищим. Он поселился в пещере, где некогда был зарыт варяжский клад, отчего пещера эта называлась варяжской. Но затем Фёдор стал раскаиваться в том, что лишился богатства и радостей мирской жизни. Рядом с ним жил благочестивый инок Василий, который его воспитывал в духе монастырской добродетели и дисциплины, стараясь отвлечь его от мирских дум. Некоторое время Василий оказывал на Фёдора благотворное влияние. Но когда Василий от­лучился однажды на три месяца из монастыря, вступил в свои права дьявол. Он является к Фёдору сначала в образе Василия, а затем в ангельском образе, указывает ему местонахождение варяжского клада, подучает вырыть его и с ним уйти в другой монастырь. Когда Фёдор, найдя клад, собирается уйти из Киево-Печерского монастыря, возвращается Василий и удерживает его от такого поступка. Фёдор вновь зарывает в землю вырытый им клад и обращается к богу с молитвой даровать ему забвение того места, где спрятано золото, чтобы не было у него вновь искушения вырыть его. И сделалось так, как просил Фёдор. Бес, таким обра­зом, оказался посрамлённым: он превращается уже в мелкого бе­сёнка, которого Фёдор очень искусно приручает. Так, например, однажды он заставляет его намолоть пять возов зерна; в другой раз он велит бесу принести на высокую гору лес для постройки. Бес стал послушным орудием Фёдора. Но дальше в жизни Фёдо­ра происходит следующее: к советнику князя Мстислава явился дьявол в образе Василия и, желая отомстить Фёдору, рассказал, что тот скрывает в пещере клад. Мстислав, сам хотевший завла­деть кладом, насильно приводит к себе Фёдора и требует от нрго, чтобы он сказал, где находится золото. Фёдор чистосердечно гово­рит, что не помнит, ибо бог даровал ему - по его просьбе - забве­ние этого места. И Мстислав велит заковать инока в цепи, три Дня не даёт ему пищи и воды и затем пытает его. Пытает он и Ва­силия, призванного в свидетели. Оба монаха стойко переносят пытку и обличают князя. Мстислав пускает в Василия стрелу, ко­торую Василий извлекает из своего тела и предсказывает, что Мстислав сам будет ранен этой стрелой. Фёдор и Василий ночью умирают, но через некоторое время Мстислав, раненный при стол­кновении с князем Игорем Давидовичем, погибает.

В «Слове о полку Игореве» трогательно рассказывается о том, как в реке Стугне, переправляясь через неё, утонул юный князь Ростислав Всеволодович. Автор «Слова» выказывает явное распо­ложение к этому князю. Ему жалко его и убитую горем мать, ко­торая оплакивает сына, вызывая сочувствие цветов и деревьев. Тот же князь Ростислав фигурирует в совершенно иной окраске в Киево-Печерском патерике в рассказе о чудотворце Григории. Однажды, рассказывается там, Григорий вышел на берег Днепра, чтобы вымыть сосуд, в который попало какое-то нечистое живот­ное. В это время мимо проезжал Ростислав вместе с братом своим Владимиром Мономахом, намереваясь помолиться в Печерском монастыре перед отправлением на половцев. Дружина Ростислава грубо обошлась с Григорием, стала над ним издеваться. Тогда Григорий, разгневавшись, сказал: «За то, что вы ругаетесь надо мною, вы все потонете вместе со своим князем». Ростислав, возму­тившись, закричал: «Как же я утону, когда я так хорошо пла­ваю!» - и велел привязать Григорию камень на шею и утопить его в Днепре. Григорий утонул. Рассерженный Ростислав не зашёл в Печерский монастырь для молитвы, тогда как брат его, Влади­мир Мономах, помолился в монастыре и взял там благословение. Что же случилось? Случилось то, что рассказано в «Слове о полку Игореве» с сочувствием, а в Киево-Печерском патерике - с явным злорадством: Ростислав вместе со своими отроками, отступая перед половцами, утонул в Стугне, а Владимир Мономах был спасён за своё уважение к Печерскому монастырю.

Как видим, тяжёлое возмездие падает на голову князя, даже принадлежавшего к почитаемому печерскими монахами роду князя Всеволода, но надругавшегося над монастырём и его иноком.

Сочувственное отношение к Владимиру Мономаху выступает и в других рассказах патерика, например об иконописце Алимпии и о безмездном враче Агапите. В первом из этих рассказов, кроме того, рисуются наряду с положительными и отрицательные сторо­ны монастырского быта, обнаруживающиеся главным образом в корыстолюбии некоторых монахов.

Говоря о Киево-Печерском патерике (в письме к П. А. Плет­нёву в апреле 1831 г.), Пушкин восхищался в нём «прелестью простоты и вымысла». Отзыв Пушкина о патерике может быть иллюстрирован хотя бы легендой о Марке-печернике, копавшем пещеры для погребения в них умерших монахов.

Однажды Марк, копая пещеру, изнемог и не докопал её до конца, и, когда принесли мертвеца, гроб его не мог уместиться в ней. Среди монахов поднялся ропот, потому что, как говорится в рассказе, они не могли мертвеца «опрятати», т. е. обрядить и возлить на него масло, «занеже место узко бе». Марк повинился перед братией: «Простите, отцы мои, за худость мою, не окончил». Монахи же ещё больше стали его бранить. Тогда Марк обратился к самому мертвецу с такой просьбой: «Тесно, брате, так ты покрепись, возьми масло и сам на себя возлей». И случилось чудо: мёртвый простёр руку, возлил на себя масло, и гроб его поместился в узкой пещере.

В другой раз после смерти одного монаха его друг пришёл к тому месту, где должна была быть пещера для умершего, и спросил Марка, когда она будет готова. Марк ответил: «Брате, поди к умершему и скажи ему, чтобы он подождал до утра, пока я ископаю могилу». Монах говорит, что нельзя просить, чтобы его друг подождал умирать, так как он уже умер. Марк же стоит на своём: «Видишь, место не окончено, пойди и скажи: пребудь ещё один день, наутро умри, и будет готово место». Пришедший дол­жен был повиноваться. Он пошёл к умершему и передал ему прось­бу Марка. Все удивились ей, но мертвец прозрел, к нему вернулся дух, и пребыл он день и ночь живым, однако ничего не говорил. Утром монах, убедившись, что место для погребения его друга готово, вернулся к мертвецу и сказал: «Оставь живот свой временный и перейди в вечный, ибо место для принятия твоего тела готово». Оживший мертвец тотчас же вновь умер и был положен в той пещере, которая была для него выкопана Марком.

Любопытен ещё следующий рассказ, основанный на буквальном понимании слова, на точном осмыслении его этимологии и нахо­дящийся в родстве со сказочными мотивами. В нём идёт речь о том, как монах Феофил, желавший аккуратно учитывать свои добродетели, приобрёл специальный кувшин, в который собирал все слёзы, какие он когда-либо проливал во время молитвы. И вот, когда пришёл его последний час, к нему явился ангел с благоухаю­щим кувшином, где, оказывается, были собраны не те слёзы, кото­рые монах сам собирал, а те, которые он в буквальном смы­сле пролил (мимо кувшина). Эти-то не учтённые Феофилом слёзы, которых он не собирал, единственно оказались угодными богу.

Так сочеталась в Киево-Печерском патерике политически-тен­денциозная повесть с церковной легендой, в иных случаях восхо­дящей к устнопоэтическим мотивам.

Введение

Изучение русской святости в ее истории, и ее религиозной феноменологии является сейчас одной из насущных задач нашего христианского возрождения.

Житийная литература (агиография, от греч. hagios -- святой и...графия), вид церковной литературы - жизнеописания святых - которые для средневекового русского человека были важным видом чтения.

Жития святых - биографии духовных и светских лиц, канонизированных христианской церковью. Христианская церковь с первых дней своего существования тщательно собирает сведения о жизни и деятельности ее подвижников и сообщает их в общее назидание. Жития святых составляют едва ли не самый обширный отдел христианской литературы.

Жития святых были излюбленным чтением наших предков. Даже миряне списывали или заказывали для себя житийные сборники. С XVI века, в связи с ростом московского национального сознания, появляются сборники чисто русских житий. К примеру, митрополит Макарий при Грозном с целым штатом сотрудников-грамотеев, более двадцати лет собирал древнюю русскую письменность в огромный сборник Великих Четьих Миней, в котором жития святых заняли почетное место. В древности вообще к чтению житий святых относились почти с таким же благоговением, как к чтению Священного Писания.

За века своего существования русская агиография прошла через разные формы, знала разные стили и слагалась в тесной зависимости от греческого, риторически развитого и украшенного жития.

Жития первых русских святых - это книги «Сказание о Борисе и Глебе», Владимира I Святославича, «Жития» княгини Ольги, игумена Киево-Печерского монастыря Феодосия Печерского (11-12 вв.) и др.

Среди лучших писателей Древней Руси посвятили свое перо прославлению угодников Нестор Летописец, Епифаний Премудрый и Пахомий Логофет.

Все вышесказанное не вызывает сомнений в актуальности данной темы.

Цель работы: всестороннее изучение и анализ житийной литературы Руси.

Работа состоит из ведения, 3 глав, заключения и списка использованной литературы.

Развитие агиографического жанра

Появление первой житийной литературы

Еще св. Климент, еп. римский, во время первых гонений на христианство, поставил в различных округах Рима семь нотариев для ежедневной записи происходившего с христианами в местах казней, а также в темницах и судилищах. Несмотря на то, что языческое правительство угрожало записывателям смертною казнию, записи продолжались во все время гонений на христианство.

При Домициане и Диоклетиане значительная часть записей погибла в огне, так что когда Евсевий (умер в 340) предпринял составление полного собрания сказаний о древних мучениках, то не нашел достаточного для того материала в литературе мученических актов, а должен был делать разыскания в архивах учреждений, производивших суд над мучениками. Позднейшее, более полное собрание и критическое издание актов мучеников принадлежит бенедиктинцу Рюинарту.

В русской литературе издание актов мучеников известны у священника В.Гурьева «Мученики воины» (1876); прот. П.Соловьева, «Христианские мученики, пострадавшие на Востоке, по завоевании Константинополя турками»; «Сказания о мучениках христианских, чтимых православною церковию».

С IX в. в литературе жития святых появилась новая черта -- тенденциозное (нравоучительное, отчасти политически-общественное) направление, украшавшее рассказ о святом вымыслами фантазии.

Более обширна литература второго рода «житий святых»-- преподобных и других. Древнейший сборник таких сказаний -- Дорофея, еп. тирского (умер 362), -- сказание о 70-ти апостолах.

Много житий святых находится в сборниках смешанного содержания, каковы: пролога, синаксари, минеи, патерики.

Прологом называется книга, содержащая в себе жития святых, вместе с указаниями относительно празднований в честь их. У греков эти сборники называются синаксарями. Самый древний из них -- анонимный синаксарь в рукописи еп.Порфирия Успенского 1249 года. Наши русские прологи -- переделки синаксаря императора Василия, с некоторыми дополнениями.

Минеи суть сборники пространных сказаний о святых в праздниках, расположенных по месяцам. Они бывают служебные и минеи-четии: в первых имеют значение для жизнеописания святых обозначения имен авторов над песнопениями. Минеи рукописные содержат больше сведений о святых, чем печатные. Эти «минеи месячные» или служебные были первыми сборниками «житий святых», сделавшимися известными на Руси при самом принятии ею христианства и введении Богослужения.

В домонгольский период в русской церкви существовал уже полный круг миней, прологов и синаксарей. Затем в русской литературе появляются патерики -- специальные сборники житий святых. В рукописях известны переводные патерики: синайский («Лимонарь» Мосха), азбучный, скитский (несколько видов; см. опис. ркп. Ундольского и Царского), египетский (Лавсаик Палладия). По образцу этих патериков восточных, в России составлен «Патерик Киево-Печерский», начало которому положено Симоном, еп. владимирским, и киево-печерским иноком Поликарпом.

Наконец, последний общий источник для житий святых всей церкви составляют календари и месяцесловы. Зачатки календарей относятся к самым первым временам церкви. Из свидетельства Астерия Амасийского (умер 410 г.) видно, что в IV в. они были настолько полны, что содержали в себе имена на все дни года.

Месяцесловы, при евангелиях и апостолах, делятся на три рода: восточного происхождения, древнеитальянские и сицилийские, и славянские. Из последних древнейший -- при Остромировом Евангелии (XII в.). За ними следуют месяцесловы: Ассемани, при глаголитском Евангелии, находящемся в Ватиканской б-ке, и Саввин, изд. Срезневским в 1868 г.

Сюда же относятся краткие записи о святых (святцы) при церковных уставах иерусалимском, студийском и константинопольском. Святцы -- те же календари, но подробности рассказа приближаются к синаксарям и существуют отдельно от Евангелий и уставов.

С начала XV века Епифаний и серб Пахомий создают в северной Руси новую школу - школу искусственно изукрашенного, пространного жития. Ими - особенно Пахомием - создается устойчивый литературный канон, пышное «плетение словес», подражать которому стремятся русские книжники до конца XVII века. В эпоху Макария, когда переделывалось множество древних неискусных житийных записей, творения Пахомия вносились в Четьи Минеи в неприкосновенности.

Огромное большинство этих агиографических памятников находится в строгой зависимости от своих образцов. Есть жития почти целиком списанные с древнейших; другие развивают общие места, воздерживаясь от точных биографических данных. Так поневоле поступают агиографы, отделенные от святого длительным промежутком времени - иногда столетиями, когда и народное предание иссякает. Но и здесь действует общий закон агиографического стиля, подобный закону иконописи: он требует подчинения частного общему, растворения человеческого лица в небесном прославленном лике.

Рекомендуем почитать