В XVII веке, пережив Смутное время, Россия стояла на перепутье. Она могла войти в семью европейских держав, постепенно распространяя свое влияние на соседей. Наша страна также могла изолироваться от мира в собственных религиозно-философских догматах или превратиться в теократическое государство, где светская власть полностью подчинена духовным иерархам. Этот непростой выбор пришлось сделать царю Алексею Михайловичу (1629-1676 гг.)

Решение, которое он принял, неизбежно привело к расколу Русской православной церкви. Почему же глава нашего государства сначала поддержал реформу патриарха Никона (1605-1681 гг.), а затем сослал его в дальний монастырь?

Вопрос о будущем России

Три пути, которые были открыты перед обновленной Россией, олицетворяли три политические фигуры. Царь Алексей Михайлович видел будущее страны в союзе с другими православными государствами. Патриарх Никон, реализуя свою церковную реформу, рассчитывал на верховенство духовных иерархов над светскими властителями. Протопоп Аввакум (1620-1682 гг.) – лидер старообрядцев, не принявших реформу Никона – ратовал за традиционную патриархальную Русь.
Сам по себе вопрос – креститься двумя перстами или тремя – не имел принципиального значения для представителей светской и духовной власти. За церковным расколом стояла политическая борьба, это был выбор дальнейшего пути развития государства.
Алексей Михайлович поддержал реформу, инициированную патриархом Никоном и его сторонниками, поскольку унификация церковного обряда в соответствии с греческим каноном (которого придерживались в большинстве православных стран) позволило бы России упрочить свое международное положение. Это бы подтвердило концепцию «Москва – Третий Рим». То есть, наша столица стала бы восприниматься соседними странами как духовный центр всего православия. Поэтому унификация церковного обряда была просто необходима.
Еще одной важной причиной, повлиявшей на решение царя Алексея Михайловича, стало присоединение к России территории Украины, ранее находившейся под юрисдикцией Польши. Произошло это в 1654 году по решению Переяславской Рады. Поскольку в Киеве молились по греческим канонам, церковная реформа помогла бы сближению двух братских народов.
Кроме того, установление единых правил церковного богослужения на территории всей страны позволило бы стабилизировать непростую политическую ситуацию, доставшуюся в наследство от Смутного времени. Нельзя было допускать, чтобы каждый священник мог самостоятельно решать: по каким канонам совершать литургию. Это не способствовало единству Русской православной церкви, а значит, представляло угрозу для страны.
Царь отлично понимал все последствия своего решения. Это было беспрецедентное для русской истории вмешательство светской власти в духовную жизнь народа. Алексей Михайлович стремился укрепить влияние Москвы на соседние страны. Тем самым глава нашего государства предопределил дальнейший путь развития России, которая стала могущественной империей, объединившей многие народы под своей властью.

Царь или патриарх: кто главнее?

Получив полную поддержку царя на проведение церковной реформы, патриарх Никон взялся за ее осуществление с завидным рвением. Первый официальный документ, предписывающий народу креститься тремя перстами – так называемая «Память» – был принят в 1653 году. Многие священники и представители паствы этому воспротивились. Однако Церковный собор 1656 года официально утвердил греческий канон богослужения. И начался раскол.
Патриарх Никон остался в истории как человек решительный, честолюбивый и жесткий в отстаивании своих взглядов. Он считал, что божий закон выше царского, и видел будущее России в создании теократического государства, когда мирская власть подчинена религиозной. Его методы вызвали негативное отношение среди московской политической элиты того времени. Многие бояре, недовольные укрепившейся властью патриарха и его амбициями, стремились настроить царя против Никона. И это им удалось.
Впрочем, Алексей Михайлович и сам не собирался делиться властью с патриархом. В 1658 году отношения между главами светской и духовной власти обострились окончательно. И Никон демонстративно покинул свой пост, удалившись в Воскресенский монастырь. Священнослужитель рассчитывал, что под давлением паствы, оставшейся без своего духовного лидера, царь будет вынужден умолять его вернуться на патриарший престол. Алексей Михайлович этого не сделал.
Несколько лет, проведенные Никоном в Воскресенском монастыре, наглядно показали, что Россия вполне может обойтись без его духовного руководства. Церковный собор, состоявшийся в 1666-1667 годах в Москве, на который прибыли Александрийский и Антиохийский патриархи, официально лишил Никона всех его регалий. Честолюбивый священнослужитель был сослан в отдаленный Белозерский монастырь.
Однако тот же самый собор окончательно утвердил все церковные реформы, реализованные низложенным патриархом. А старообрядцы были приравнены к еретикам. В результате, Россия осталась светским государством, в то же время позиционирующим себя как оплот православия.

Гонения на старообрядцев

Негативное отношение к Никону, сложившееся у московской политической элиты, во многом было связано с жесткостью его методов при реализации церковной реформы. С теми, кто не принял нововведений, сторонники патриарха не церемонились. Они насильно отбирали у людей церковные книги, иконы и другие святыни, если те чем-то не соответствовали греческому канону православия. Затем эти предметы культа прилюдно сжигались.
У людей возникло чувство, что их веру уничтожают по приказу светских властей, а им навязывают другую религию. Раскололась не просто церковная паства, произошло глубинное разделение русского народа. Спасаясь от гонений, учиненных патриархом и руководством страны, старообрядцы бежали на окраины государства. Они стали придерживаться политики изоляционизма, считая всех остальных жертвами заблуждения.
Московские же власти стремились укрепить свои позиции на международной арене. Этот процесс логически завершился в эпоху Петра I, который окончательно направил Россию по европейскому пути развития.

Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович

Предисловие

Изучением времени патриарха Никона я занимался еще в восьмидесятых годах прошлого столетия. В журнале Православное Обозрение 1887 года мною начаты были печатанием статьи под общим заглавием: Патриарх Никон как церковный реформатор.Но эти статьи, при самом своем появлении, в некоторых кругах, вызвали против меня целую бурю негодования и обвинения чуть не в еретичестве.

До тех пор история возникновения у нас старообрядства изучалась и писалась по преимуществу полемистами с расколом, которые, в большинстве случаев, изучали события с тенденциозно-полемической точки зрения, старались видеть и находить в них только то, что содействовало и помогало их полемике с старообрядцами, поставленной ими очень своеобразно. Тогдашние полемисты с расколом на вопрос: откуда и как произошли у нас искажения древних православных чинов и обрядов, и каким образом эти искаженные чины и обряды попали в наши церковно-богослужебные книги, обыкновенно отвечали: древние православные обряды и чины исказило вековое русское невежество, а в наши печатные церковные книги они внесены были при патриархе Иосифе невежественными книжными справщиками: Аввакумом, Нероновым, Лазарем и другими, которые, восставая потом против реформы Никона, в существе дела отстаивали только творение своих собственных невежественных рук. Так смотрели топа на дело все полемисты с расколом и во главе их профессор нашей академии H. И. Субботин, редактор и издатель полемического противообрядческого журнала Братское Слово.

Между тем в своем исследовании, опиравшемся главным образом на Материалы для истории раскола, изданные тем же самым профессором Субботиным, мною ясно было показано, что Аввакум, Неронов, Лазарь и др. никогда не были книжными справщиками и вообще никогда к книжной справе никакого отношения не имели, что они ранее совсем не жили в Москве, а только некоторые из них появились в ней незадолго до смерти патриарха Иосифа и потому никак не могли иметь при нем влияния на книжную справу. На вопрос необходимо отсюда возникший: кто же, в таком случае, и когда испортил наши древние православные церковные чины и обряды, которые потом Никону пришлось исправлять, мною был дан такой ответ: древние наши церковные чины и обряды никогда ни кем у нас не искажались и не портились, а существовали в том самом виде, как мы, вместе с христианством, приняли их от греков, только у греков некоторые из них позднее изменились, а мы остались при старых, неизмененных, почему впоследствии и явилась рознь между московскими церковными чинами и обрядами и позднейшими греческими. Это свое общее положение я иллюстрировал на форме перстосложения для крестного знамения, причем выяснил, что в христианской церкви древнейшею формою перстосложения было единоперстие, а потом единоперстие у православных греков заменено было двоеперстием, которое мы от них и заимствовали при своем обращении в . И в то время как греки не остановились и на двоеперстии, а позднее заменили его у себя троеперстием, русские остались при прежнем, воспринятом ими от греков, двоеперстии, которое и было у нас, до Никона, господствующим обычаем.

Указанные два наши положения: что Аввакум, Неронов, Лазарь и др. главнейшие противники церковной реформы Никона и основатели старообрядчества никогда не были книжными справщиками и никакого влияния на книжную справу при патриархе Иосифе не имели, что двоеперстие является не искажением и порчею древнего обряда русским невежеством, а есть настоящий древний православный обряд, перешедший к нам от православных греков, у которых он ранее употреблялся, произвело очень сильное впечатление на тогдашних наших полемистов с расколом. В том же 1887 году, когда мною начато было печатание своего исследования, проф. , в издаваемом им журнале Братское Слово, выступил против меня с целым рядом статей, в которых особенно усиливался показать, что мой взгляд на перстосложение для крестного знамения неправилен, так как совпадает со взглядами старообрядцев, и по самому существу не есть взгляд православный, а старообрядческий, и что будто бы к защите собственно старообрядства направлено и все мое исследование. Мне пришлось отвечать на нападки г. Субботина (Прав. Обозр. за 1888 г.). Из моего ответа г. Субботин убедился, что научно-литературным путем подорвать правильность моих воззрений и доказать правоту свою – дело едва-ли возможное. Тогда он прибегнул к другому способу, чтобы заставить меня замолчать окончательно. Человек, близко знакомый тогдашнему обер-прокурору Св. Синода и его помощнику, он представил им начавшееся печатанием мое исследование как очень вредное для православной церкви, а мою личность как неудобную для профессуры в духовной академии. Выгнать меня из академии ему однако не удалось, но цензор журнала Православное Обозрение, свящ. Ив. Дм. Петропавловский, получил приказание от К. П. Победоносцева не допускать к дальнейшему печатанию моего исследования о патриархе Никоне, почему оно и было прекращено печатанием, остановившись только на времени патриарха Иосифа.

Между тем мои взгляды на старый обряд в последующее время не только не были кем-либо опровергнуты, но и получили полное подтверждение, как научно правильные. Известный историк русской церкви E. Е. Голубинский в 1892 г. издал особое исследование под заглавием: К нашей полемике с старообрядцами,в котором новыми данными, относящимися к вопросу о перстосложении и другим спорным обрядовым вопросам, вполне подтвердил научную верность моих взглядов на старый обряд. Теперь они приняты всеми в науке и уже не возбуждают никаких споров среди самих полемистов с старообрядцами и никто в них ничего вредного для церкви не находит.

Так как прошло уже более двадцати лет, когда остановлено было печатание моего исследования о патриархе Никоне, а в этот промежуток времени появились по данному вопросу и новые материалы, то естественно, что настоящее исследование представляет из себя не воспроизведение старого сочинения, а совершенно новую работу, написанную после повторного изучения всех относящихся к делу документов, причем некоторые факты и явления мною поняты и объяснены теперь значительно иначе, нежели как это было сделано ранее.

Задача настоящего исследования состоит в том, чтобы, с одной стороны, представить Никона как церковного реформатора, со всеми сопровождающими эту его деятельность обстоятельствами; с другой – показать те особые отношения Никона к светской государственной власти, в какие он, в своем лице, поставил патриаршую власть и какие потом он всячески старался обосновать и защитить, как законные, уже и после оставления им патриаршей кафедры. Решение первой задачи составляет содержание первого тома, решение второй задачи войдет в содержание второго тома.

Наши историки обыкновенно видят в Никоне единственного виновника произведенной при нем церковной реформы: он был ее инициатором, только ему она обязана своим проведением в жизнь, так что она – церковная реформа была исключительно делом одного Никона, она составляет главное дело его патриаршества, его главную заслугу пред церковью. Мною высказывается и выясняется на это дело совершенно другой взгляд, более согласный с историческою действительностью, именно: инициатива произвести церковную реформу, в смысле объединения наших церковных чинов, обрядов и богослужебных книг с тогдашними греческими, принадлежит не Никону, а царю Алексею Михайловичу и его духовнику – протопопу Стефану Вонифатьевичу. Они первые, еще до Никона, задумали произвести церковную реформу, ранее наметили ее общий характер и начали, до Никона, понемногу приводить ее в исполнение; они еще до Никона вызвали в Москву из Киева знающих греческий язык книжных справщиков, с помощью которых еще до Никона уже начали исправлять наши книги с греческих и, что главное, они же создании и самого Никона, как реформатора-грекофила. Никон, сделавшись патриархом, только выполнял ту программу, какая ему дана была, конечно в самых общих чертах, царем и Стефаном Вонифатьевичем. Правда, что в самое выполнение программы царь активно не вмешивался, предоставив в этом деле Никону полную свободу, почему практическое проведение реформы в жизнь, в том или другом виде, зависело уже исключительно от Никона, от его личных взглядов, понимания дела, его характера и такта. Сам Никон никогда не считал себя инициатором в деле книжных исправлений и никогда не считал книжные исправления первою и главною задачею своего патриаршества. Оставив патриаршую кафедру, он совсем перестал интересоваться своею церковною реформою и, в конце, даже отнесся резко отрицательно как к тем самым грекам, по указаниям которых он производил свои церковные реформы, так и к самым печатным греческим книгам, на основе которых главным образом и велись все книжные исправления во время его патриаршества.

Сам Никон главную задачу, смысл и, так сказать, душу своего патриаршества видел и поставлял вовсе не в книжных и обрядовых исправлениях, а в том, чтобы освободить церковь, в лице патриарха, от подавляющей ее всецелой зависимости от государства, чтобы сделать патриарха, как духовного главу церкви, не только независимым от государя, но и поставить его рядом с царем, как другого великого государя, подчинить его контролю, как блюстителю и охранителю вечных незыблемых божественных законов, не только церковную, но и всю государственную и общественную жизнь, поскольку последние должны быть проявлением всегда и для всех обязательных божественных заповедей и законов. Никон верил и учил, что священство выше царства, и всячески старался осуществить эту идею во время своего патриаршества практически, а после оставления патриаршей кафедры, горячо и усиленно старался защитить ее теоретически. Об этом я подробно буду говорить во втором томе моего исследования, который подготовляется к печати.

Царь Алексей Михайлович как убежденный грекофил и инициатор грекофильской реформаторской деятельности Никона. Он предоставил Никону полную свободу действий в проведении церковной реформы, активно, во время патриаршества Никона, не вмешиваясь в это дело. По удалении Никона Алексей Михайлович делается фактическим управителем русской церкви. Меры предпринятые Алексеем Михайловичем для умиротворения русской церкви и признания ею реформы Никона. Собор русских иерархов 1666 года, открытый 29 апреля, как совершенно отличный от собора того же 1666 года, открытого 29 ноября в присутствии восточных патриархов. Деятельность собора русских иерархов 1666 года и его особое отношение к старообрядчеству.

Царь Алексей Михайлович, воспитавшийся в грекофильских воззрениях, был искренним, убежденным грекофилом. Вместе с своим уважаемым духовником, – благовещенским протопопом Стефаном Вонифатьевичем, он пришел к мысли о необходимости полного единения во всем русской церкви с тогдашнею греческою и уже ранее патриаршества Никона, как мы знаем , предпринял ряд мер для осуществления этой мысли, которой он остался верен до конца своей жизни. Сам Никон, как реформатор – грекофил был, в значительной степени, созданием царя Алексея Михайловича и, сделавшись благодаря ему патриархом, должен был осуществлять в. свое патриаршество мысль государя о полном единении русской церкви с тогдашнею греческою, причем

1 царь оказывал ему в этом деле постоянную, необходимую поддержку. Без энергичной и постоянной поддержки государя одному Никону, только своею патриаршею властью, провести свои церковные грекофильские реформы было бы решительно невозможно.

Сделав Никона патриархом, уверившись в его полной готовности провести все необходимые церковные реформы в духе полного единения русской церкви с тогдашнею греческою, сделав Никона своим исключительным доверенным лицом – »собиным другом», Алексей Михайлович предоставил ему полную свободу проводить нужные церковные реформы и не считал себя в праве вмешиваться в это дело, почему оно и ведено было исключительно Никоном, ведено им так, как он – Никон находил это лучшим и более достигающим предположенной цели. Конечно во всех важных случаях Никон обо всем докладывал государю, советовался с ним и всегда действовал с его согласия и одобрения. Но несомненно также и то, что мнения и воззрения именно Никона по тому или другому церковному вопросу всегда имели решающее значение И в тех случаях, когда в чем либо и не были согласны с мнением Алексея Михайловича, который уступал своему более компетентному и сведущему, предполагалось, другу, благодаря чему в церковной сфере Никон, во все время своего патриаршества, был самостоятельным и независимым деятелем. Именно на такое отношение царя к церковно-реформаторской деятельности Никона имеются прямые положительные указания современников.

Иоанн Неронов, в письме к царскому духовнику Стефану Вонифатьевичу, от 2-го мая 1654 года, говорит: «о себе самом пишеши к нам убогим, яко царь удивляется моему упрямству, и на себя такого чина не взимает, что управити ему, государю, благочестие... А еже рекл еси, о вселюбезне, яко царь – государь положил свою душу и всю Русию на патриархову душу: не буди ему, государю, тако мудрствовати». Неронов говорил Никону патриарху: «государь тебе волю дал и потому ты теперь поступаешь по-своему. Аз грешный, говорит он в другом случае, в крестовой пред собором всех властей говорил те слова (Никону): подал равноапостольный, благочестивый государь... тебе волю, и ты, не узнався, тако великия ругания творишь, а ему, государю, сказываешь: я-де делал по евангелию и по отеческим преданиям». Действительно Алексей Михайлович остерегался вмешиваться в церковные дела и в церковное управление, хорошо зная, что такое вмешательство возбудит неудовольствие в Никоне и даже может вызвать с его стороны какой либо резкий поступок. Когда Неронов примирился с Никоном, чего усиленно желал царь, последний, раз увидев Неронова в соборе, весело обратился к Дикону, с словами: «благослови его (Неронова) рукою». И патриарх государю рек: «изволь, государь, помолчать, – еще не было разрешительных молитв». И государь рек: «да чего же ты ждешь?» И в палату свою отыде»; т. е. Никон публично и резко сделал замечание царю, что он вмешивается не в свое дело, которое он, Никон патриарх, знает лучше нежели царь, почему и не нуждается в его указаниях. Павел Алепский, при описании своего пребывания в Саввинском монастыре, где он был вместе с антиохийским патриархом и государем, рассказывает: «дьякон митрополита Миры, сосланный царем в этот монастырь, где он пребывал в полном довольстве, – не знаем, в чем он провинился и за что патриарх Никон запретил ему служить, в этот день, поздним вечером, явился к царю, поклонился ему земно и просил дать ему разрешение служить обедню на другой день. Но царь отказал и ответил ему: «боюсь, что патриарх Никон отдаст мне свой посох и скажет: возми его и паси монахов и священников; я не прекословлю твоей власти над вельможами и народом, зачем же ты ставишь мне препятствия, по отношению к монахам и священникам?» Услышав эти слова, замечает Алепский, мы изумились и подивились такой вере, благочестию и почтению к архиереям» .

С своей стороны и первые противники церковной реформы Никона, почти единогласно уверяют, что в церковных реформах Никона царь играл совершенно пассивную роль: он на все смотрел глазами Никона, во всем соглашался с ним, только подтверждал и оправдывал все, чтобы ни делал в церковной сфере Никон. Протопоп Аввакум говорит: «Никон ум отнял у милова (т. е. царя), у нынешнего, как близь его был. Я ведь тут тогда был, все ведаю». В другом месте Аввакум замечает: «житие (царя) было и нарочито исперва, да расказил собака Никон еретик». На соборе 1666 года Аввакум на вопрос: православен ли царь? отвечал: «а государь наш царь православен, но токмо простою своею душею принял от Никона, мнимого пастыря, внутреннего волка, книги, чая их православны, не рассмотря плевел еретических в книгах, внешних ради браней, понял тому веры, и впредь чаю по писанному: праведник, Аще падет, не разбиется, яко Господь подкрепляет руку его». Дьякон Федор говорит, что Никон разорял правую веру на Руси, «а самодержец ему о всем том не возбрани; виде матерь свою святую церковь от разбойник разоряему, и не зазирает, но паче заступает. Дивлюся помрачения разума царева, как от змия украден бысть! Или рещи: яко забвение и неразумие на всех хвалится. Человек бо есть. Не ведый бо исперва льсти, не узна волка во овчей кожи пришедша... В символе льстец он – Никон лестию своею истинного изверг, на книги разгласные и пометные письмянные, кои валяхуся вне церкви, и не свидетельствованные, на те указуя: и таковым коварством благоверного царя душу окраде. По сему же образу и в иных догматах, яко змия Еву прельсти лукавством своим, утаивая от него истину, яко враг, и сказуя ему, помазаннику Божию: ни в коих книгах не обретается истинного, государь, токмо в печатных московских книгах приложено истиннаго... Вся он, еретик Никон, от царя закрыл и загладил ложными словесы, да свое хотение совершит... Самодержец о всем том Никону не возбрани; виде матерь свою святую церковь от разбойника разоряему, и не поможе. Понеже, льстец он, улови его в начале патриаршества, и рукописание взя от него, государя царя, да ни в чем ему не возбраняет, что начнет творити, еще же и от боляр его заступает, да не возбраняют и не препинают ему хотения своего творити» . Сам царь Алексей Михайлович в одном случае решительно и прямо заявляет, что во всех делах, касающихся церкви, он предоставлял Никону полную свободу действий и утверждал без возражений то, что считал нужным и правым патриарх Никон. Именно, в грамоте к константинопольскому патриарху Дионисию, от 26 декабря 1662 года, царь, о своем отношении к церковной деятельности Никона, говорить: «мы вся правления церковная на рассуждение его (Никона) полагахом и совету его склоняхомся». .

Наконец и сам Никон признает, что царь, во время его патриаршества, по всем церковным делам слушал его – Никона, подчинялся его советам и указаниям и сам не решался вмешиваться в церковные дела. В письме к царю в июле 1659 года Никон пишет: «дивлюся о сем: како вскоре в такое дерзновение пришел еси (т. е. царь), иже иногда страшился еси на простых церковных причетников суд наносити, яко же и святые законы не повелевают; ныне же всего мира иногда бывша, акн пастыря, восхотел грехи и таинства видети?» В грамоте к константинопольскому патриарху Никон заявляет: «первее царь был благоговеен зело и милостив, и во всем Божиим заповедем искатель, елико мы возвещахом, и милостию Божиею и нашим благословением победи Литву». Свой принципиальный взгляд на отношение царя к церковным делам Никон выразил в следующих словах в письме к царю: «Господа ради, воздержися нe своих яскати, или исправляти», т. е. Никон принципиально устраняет царя от всякого вмешательства в церковные дела, как совсем неподлежащие его ведению. .

Таким образом оказывается, что царь Алексей Михайлович дал Никону, при вступлении его на патриаршую кафедру, только руководящую основную идею для его будущей реформаторской деятельности: достигнуть полного единения во всем русской церкви с тогдашнею греческою. Самый же способ и характер выполнения этой задачи, во всех ее церковных частностях и подробностях, он предоставил усмотрению Никона, от которого исключительно и зависело проведение всех церковных реформ. Царь, с своей стороны, считал своею непременною обязанностью всячески поддерживать и подкреплять своею властью и авторитетом все реформаторские шаги Никона. Но когда Никон, по неудовольствию на царя, неожиданно оставил патриаршую кафедру и все управление русскою церковью фактически перешло в руки государя, когда к нему отовсюду стали приходить заявления, что Никон не исправлял русские церковные книги, чины и обряды, а только портил и искажал, когда царь увидал, что реформы Никона внесли большие соблазны и смуты в русскую церковную жизнь, от чего она пришла вся в полное расстройство, и что в русской церкви быстро нарождается раскол, – он не мог тогда не обратить серьёзного внимания на церковную жизнь, не мог не заботиться о приведении ее в порядок: дальше оставлять церковные дела в их тогдашнем состоянии было невозможно. Царю Алексею Михайловичу поневоле пришлось теперь взять на себя патриаршие обязанности по приведению церковных дел в порядок, и он с честью и энергией выполнял их в течении восьми слишком лет, пока не выбран был новый патриарх.

Очень трудную и тяжелую задачу приходилось выполнить царю Алексею Михайловичу в церковных делах. Ему необходимо было прежде всего разобраться в том, каковы на самом деле были книжные исправления Никона, о которых так много говорят и спорят, и могут ли они во всем объеме, во всех частностях и подробностях быть признаны церковью как правильные, необходимые и потому для всех обязательные? Это был самый главный и настоятельно неотложный вопрос, так как противники книжных никоновских исправлений указывали на тот факт, для всех очевидный и неоспоримый, что вновь исправленные Никоном книги не только были несогласны с старыми московскими печатными книгами, но несогласны и. между собою: при Никоне было три выхода книги служебника и каждый выход был несогласен с другим, что прямо-де указывает на царивший в книжных исправлениях произвол справщиков, иначе между разными выходами служебника не могло бы быть различия. Чтобы положить конец спорам, и препирательствам, чтобы уничтожить смуту и брожение в умах по поводу никоновских книжных исправлений, чтобы устранить упрек в произволе, самочинии и «безсоветии» при книжных исправлениях, какой обыкновенно делали Никону, царь решил действовать в этом деле чрез церковный собор, который должен был выработать определенный церковный и авторитетный взгляд на реформу Никона и потом сделать этот взгляд уже обязательным для всех истинных сынов церкви. В этих видах Алексей Михайлович 21 декабря 1662 года издал повеление созвать церковный собор, который должен был, между прочим, порешить вопрос и о книжных исправлениях Никона, причем на собор решено было пригласить и восточных патриархов. По повелению царя немедленно образована была предсоборная комиссия, в состав которой вошли: Иона митрополит ростовский, Иларион архиепископ рязанский, боярин князь Никита Иванович Одоевский и боярин Петр Михайлович Салтыков, думный дворянин Прокофий Кузмич Елизаров, думный дьяк Алмаз Иванов и дьяк Лукьян Голосов. Этой предсоборной комиссии между прочим поручалось собрать справки «книжного печатного двора у справщиков: сколько при патриархе Никоне было выходов книг печатных и каких, и одних книг выход с выходом во всем ли сходны были, и будет не сходны, в чем рознь и какая, я старые печатные и письменные и харатейные книги, из греческих присыльных книг переводы, с которых новые книги печатаны на печатном дворе ныне все-ль есть, или которых нет и где они ныне? У старца Арсения Суханова (спросить), что он в Палестине купил каких книг на патриарха и иного всего, и что за все дано денег и куда отдано?» . Это собирание точных справок предсоборной комиссией вызывалось, по словам царской грамоты, тем обстоятельством, что по поводу церковных исправлений, бывших при Никоне, «ныне в народе многое размышление и соблазн, а в иных местех и расколы». Значит, имелась в вицу соборная проверка книжных исправлений Никона в целях прекращения смут и волнений, возникших тогда в церковной жизни. Как предсоборная комиссия выполнила возложенную на нее царем задачу и какие данные она собрала о книжной справе при Никоне, мы, к сожалению, не знаем. Здесь только заметим, что соборного рассмотрения и решетя всех спорных, волновавших тогдашнее общество вопросов желали и противники церковной реформы Никона, о чем и заявляли царю, думая одержать на соборе решительную публичную победу над сторонниками книжных никоновских исправлений. Неронов в челобитной обращается к царю: «нужно, христолюбивый царю, собору быти о прелестном его (Никона) мудровании я исправлении церковном». Дьякон Федор заявляет в челобитной царю: «аще не собереши, государь, всех нас во едино, кои стоят за старое и кои за новое, и обоих стран словес не услышиши: не познаеши, государь, истины. Егда будет праведный между нами судия, или ты сам, христианская наша надеждо, или ин кто верный твой царев слуга в тебе место, Аще мы пред твоим царским лицом недостойни стати: тогда сии святии себя оправят и лесть прогонят от церкви далече, да паки чиста явится церковная нива от соблазн». На допросе у саркского митрополита Павла в 1665 году дьякон Федор заявлял: «а о служебниках де новые печати говорить не смеет, а служить де по тем служебникам новые печати не будет до собору. И преосвященный митрополит его, дьякона Федора, допрашивал, кто ему сказывал и почему ведает, что о книгах новые печати собор будет. А по допросе сказал: сказывал де ему про собор протопоп Аввакум, а к нему де Аввакуму, присылало от великого государя, как был на Москве, – что б терпел до собору а кто присыпан, того не упомнит». Инок Авраамий обращается к царю: «вонми себе, Бога ради, дай праведный суд зде нам со отступники, от Никона мудрость приимшими, да будущего суда тамо убежиши. Вся тягота церковная ныне на твоей выи висит; а на властей ни на которых ныне нечево смотрит – времени служат, а на пред не озираются беднии пастуси. А ты, государь, Аще на суде Христове хощеши стати прав, дай нам зде суд прав . Очевидно, соборный пересмотр книжных исправлений Никона, задуманный царем Алексеем Михайловичем, вполне соответствовал и желаниям противников книжных исправлений Никона, которые, с своей стороны, тоже на собор возлагали все свои надежды на возврат старых, дониконовских порядков.

Понятно само собою, что деятельность предсоборной комиссии и самого собора должна была получить то направление, какое даст им царь Алексей Михайлович, сделавшийся, но удалении Никона, единственным фактическим управителем всей русской церкви, почему его взгляды, убеждения и желания во всех тогдашних церковных делах имели решающее значение. Но Алексей Михайлович был убежденным грекофилом, он был инициатором грекофильской реформаторской деятельности Никона, которой оказывал, во все время патриаршества Никона, полное одобрение и энергическую поддержку, почему церковно-реформаторская деятельность Никона в существенной своей части была выражением воззрений и желаний самого царя. Естественно было, поэтому, что Алексей Михайлович никак не мог быть принципиальным противником произведенной Никоном церковной реформы, ни под каким видом не мог стать на сторону ее противников и врагов, не мог отнестись к ней отрицательно. Наоборот. Он должен был, по указанным причинам, и по удалении Никона, всячески добиваться признания всеми реформы Никона в ее полном объеме. К этому, за последнее время, у него явились и новые особые побуждения, вызванные последними политическими событиями. Малороссия отделилась от Польши, признала своим царем Алексея Михайловича и вошла в состав московского государства, как его нераздельная часть. Но в Москве малороссов, как » православие тогдашних греков, возбуждало сильное сомнение потому единственно, что церковно-обрядовая практика южноруссов сходилась с тогдашнею греческою и разнилась от московской. Недаром, конечно, многие и от самого Никона слыхали, как он говаривал на Москве, до своего патриаршества: «гречане де и малые Росии потеряли веру, и крепости и добрых нравов нет у них, покой де и честь тех прельстила, и своим де нравом работают, а постоянства в них не объявилося и благочестия ни мало». Когда Никон, уже патриарх, в свой Иверский монастырь переселил из Кутеинского монастыря 30 человек малороссов иноков с их игуменом Дионисием, которого он сделал игуменом Иверского монастыря, тогда иноки великороссы, ранее поселившиеся в Иверском монастыре, немедленно оставили его и разбрелись по другим монастырям, не желая жить вместе с малороссами, как сомнительными, на их взгляд, в деле православия и истинного благочестия. Казначей Иверского монастыря Нифонт, донося Никону об уходе из монастыря прежней братии и о поселении там Кутеинских иноков, замечает: «а священника у нас в монастыре нашея русския веры нету ни единого и нам помереть без покаяния», т. е. Нифонт Кутеинских иноков не считал иноками «нашея русския веры» и не считал возможным ходить на исповедь к иеромонахам малороссам . Очевидно отсюда, что если царь Алексей Михайлович решил навсегда и прочно присоединить казацко-киевскую Русь к Москве, то церковная реформа, в смысле полного единения русской церкви с тогдашнею греческою церковью, а следовательно и с южно-русскою, была решительно необходима, так как церковная рознь, существовавшая тогда между северною и южною Русью, непризнание малороссов строго православными со стороны москвичей, легко могло породить вражду и ненависть между северною и южною Русью и сильно препятствовать их политическому объединению и слиянию в одно государство.

Царь Алексей Михайлович прекрасно был осведомлен о существовании оппозиции реформам Никона не только в среде белого приходского духовенства я черного – монастырского, но и в среде высшей церковной иерархии т. е. в среде самих архиереев. Это последнее обстоятельство было для него особенно важно и заставляло его действовать очень осторожно, так как требовало от него прежде всего уничтожить оппозицию реформам Никона среди тогдашних епископов. В этих видах царь не спешил выбором нового патриарха на место Никона, хотя собор 1660 года и настаивал на этом. Алексей Михайлович хорошо понимал, что при существовавшей смуте в умах относительно церковной реформы, при всеобщей ненависти к Никону и характеру всей его деятельности, под давлением пропаганды и настояний приверженцев старины, в патриархи может попасть человек враждебный Никону и его реформе, человек, который будет стараться восстановить старые дониконовские церковные порядки, на что действительно и рассчитывали приверженцы старины. Недаром конечно Неронов в глаза говорил Никону: «что ты один незатеваешь – непрочно, другой патриарх по тебе все переделывать будет». Это действительно легко могло случиться, если бы царь решился избрать нового патриарха на место Никона, вскоре после удаления последнего с патриаршей кафедры, на чем особенно усиленно настаивал Неронов и другие противники Никона. Но царь нарочно медлил избранием нового патриарха, а в то же время ставил и выдвигал на первый план таких архиереев, которые безусловно были преданы произведенной церковной реформе, готовы были энергично постоять за нее. К числу таких лиц принадлежали: Павел, митрополит крутицкий, Иларион, архиепископ рязанский и Иоаким, тогда архимандрит Чудова монастыря, а впоследствии патриарх. Они были главными органами, проводниками и исполнителями предначертаний государя при устроении в известном духе тогдашних церковных дел, они, как говорят современные сторонники старины, были главными потаковниками царя, ревностными исполнителями всяких царских желаний и повелений. Дьякон Федор говорит: «власти оклеветали нас царю Алексию лестными глаголы и ложными баснями заочно, понеже бо оные власти – темные и пестрыя – всегда пред царем бяху, мы же вси – страдальцы пред царем пе бехом никогда же поставляеми, ни един от нас. Такоже и патриархом греческим оклеветали нас они же, наши лучшие архиереи, два лучшие отступницы: Павел крутицкий митрополит, да рязанский архиепископ Иларион, и третий Иоаким архимандрит чудовской, человекоугодницы царевы. Сии три лукавии змии зельне цареву душу возмущаху и на кровопролитие христианское поучаху его присно, и в прелести Никонове укрепляху его, чести ради и славы века сего». Тот же дьякон Федор говорит, что Никоновы церковные реформы окончательно утвердили на соборе «не греческие патриархи, но наши русския власти по страсти своей то учинили, стыда ради своего, и царь восхоте сему быти, понеже уже многа лета по новому его (Никона) уставу служили они вси, я новые многия книги напечатали, и многих христиан примучили, сначала еще, и в заточение загнали, кои не приняли тех новых преданий Никоновых. И сего ради они архиереи, и книжницы, и старцы обратитися не восхотеша на прежнее отеческое правоверие, глаголюще нам втайне и яве: Аще уже нам, пастырем, и погибнути за отступление свое, а обратитися паки на первое невозможно! Вси христиане укорят нас, и оплюют, и иновернии иноземцы посмеются нам, вси в России живущий! Великий государь то изволил, а мы бы и рады по старым книгам пети и служити Богу, да его, царя, не смеем прогневати, и сего ради угождаем ему; а тамо уже Вог судит, – не мы завели новое! Вси сими глаголы оправдаются безумнии пастыри новые, презирающе святого Духа, глаголюща пророком; убояшася страха, идеже не бе страха, и; яко Бог рассыпа кости человекоугодником. Они бо, врази, – вышереченнии человекоугодницы я душегубные царевы потаковники: Павел митрополит крутицкий и Ларион архиепископ рязанский, не по святым правилом наскочиша на престолы архиерейския; попы убо быша в мире. Святая же правила постригшемуся попу не повелевают священствовати, не токмо архиерействовати, и святый Афанасий Великий измещет таковых презорцов: и те убо два законопреступные архиереи утвердили все никонианство, по хотению цареву; а прочие все власти нехотя последовали им, славы ради и чести временныя: возлюбиша бо славу человеческую, нежели славу Божию». Про Иоакима чудовского архимандрита, а потом патриарха, Федор рассказывает, что царь, после многих искательств Иоакима, всячески стремившегося занять видное положение, «разуме его угодна быти себе, и приказа его испытати Михаилу Ртищеву, которые он (Иоким) держится веры – старые или новые. Михаил же исповеда его тамо у себе о всем. Яким же сказа ему: аз де, государь, не знаю ни старые веры, ни новые, но что велят начальницы, то и готов творити и слушать их во всем. И Михаил сказал се царю. И посем поставили в Чудов, монастырь архимандритом на Павлово место, – пришол вор на вора, а вси на Бога! Павла же поставили митрополитом на Крутицы, пасти ветры, и всех бо, елицех ставили при мне во власти, и пестрые и черные, со отречением: Аще кой чернец отречется древнего благочестия церковного всего и приимет новое все никоново, того и поставят во власти будана. Аз бо, грешный Федор дьякон, всему тому самозритель Федор же рассказывает, что пред собором 1666 года к митрополиту крутицкому Павлу «во двор собирахуся все архиереи, я книжняцы, и старцы, якоже, к Каиафе древле на Господа нашего Исуса Христа, советующе лукавая, како бо убити Его, – тако же и на нас у него. Ему бо единому – Павлику и второму Иоакиму сказа царь тайну сердца своего, а они и прочих всех властей уже освоеваху, и утверждаху всех в новинах стояти, а древнее предание все презирати и не во что же вменяти, а не хулити бы явно при нас». В частности про Иоакима, когда он уже сделался патриархом, Федор говорит: «патриарх Яким, отступник отеческого предания и паршивый пастырь не восхоте тому (старому) быти, и приказал по новому вся творити, стыда ради своего: понеже на соборищи том лучший сват бысть, всякия от царя ответы и лести, и страхи и ласки, и прощения и моления и обличения ва новые бл..и относил» .

Таким образом, по свидетельству тогдашних защитников старины, очевидцев происходивших событий, Алексей Михайлович единолично, после оставления Никоном патриаршей кафедры, управляя церковью, проводил свои планы в церковных делах строго систематически и настойчиво: о всех кандидатах на высшие и влиятельные церковные должности он производил предварительные справки, – за новое или за старое они стоят, и давал места только тем лицам, которые заявляли себя решительными стородниками и приверженцами никоновских реформ, благодаря чему постепенно происходил, при занятии высших церковных должностей, систематический подбор лиц строго определенного направления, от которых царь уже не мог ожидать противодействия в признании совершенных церковных реформ. Главными органами в проведении и укреплении этих реформ царь сделал, по единогласному свидетельству современников, Павла митрополита Крутицкого, Илариона архиепископа рязанского и чудовского архимандрита Иоакима, которые во всем исполняли волю и желания царя, воздействовали в известном направлении на всех остальных архиереев, так что последние шли уже за этими тремя лицами. Впрочем царю и его ближайшим креатурам очень нетрудно было уничтожить оппозицию реформам Никона среди тогдашних архиереев.

Дело тут заключалось в следующем: начальная оппозиция архиереев реформам Никона главным образом основывалось на их нерасположении и вражде лично к Никону, который не хотел признавать подчиненных ему архиереев своими братьями, чрезмерно возвышался над ними, обращался с ними гордо, надменно и даже очень грубо. Свое нерасположение лично к Никону архиереи естественно переносили и на его реформы, которые, казалось им, были только произведением личного самочиния и высокоумия Никона, пренебрегавшего советами и указаниями своих собратий – архиереев, и нетерпевшего с их стороны ни малейшего противоречия себе. Стараясь повредить и дискредитировать деятельность своего угнетателя, иерархи нападали и на реформы Никона, так как в их представлении Никон и реформы сливались в одно. Но когда они уверились, что Никон уже не будет более их патриархом т. е. тяжелым, грозным начальником, когда они убедились, что за церковные реформы твердо стоит сам царь и доверенные и особенно близкие ему иерархи – Павел и Иларион, тогда они стали реформы Никона отделять от его личности, стали порицать лично Никона, но уже не порицали его реформ.

С другой стороны. Если из нерасположения лично к Никону, из желания добиться его конечного низвержения, наши иерархи враждебно отнеслись к самой церковной реформе Никона, старались отказаться от всякой солидарности с ней; то все-таки они не могли отвергнуть того несомненного и очевидного для всех факта, что Никон, как церковный реформатор, действовал опираясь на соборные одобрения, каким бы образом они ни получались. В виду этого, если бы присутствовавшие на соборах при Никоне архиереи захотели решительно отказаться от реформ Никона и признать их для церкви неприемлемыми, то им тогда пришлось бы торжественно и публично признаться, что присутствуя на соборах при Никоне и решая на них важные по тому времени церковные вопросы, они высказывали на соборах не свои искренние настоящие мнения и убеждения, а только то, что считали приятным всемогущему и грозному патриарху; они тогда должны были бы открыто сознаться, что для них личное их положение, различные материальные выгоды, соединенные с положением архиерея, личное спокойствие и безопасность, гораздо важнее и ценнее самых дорогих и священных интересов церкви и паствы, что они не истинные пастыри, а только трусливые, эгоистичные наемники. Это было бы тем более справедливо, что истинные пастыри, с самого начала ставшие за святую старину, смело и безбоязненно высказывали прямо в глаза Никону свой отрицательный взгляд на его реформы, смело обличали его и боролись с ним, мужественно терпели за свои убеждения разные преследования, ссылки, казни. В виду указанных обстоятельств архиереи волей – неволей должны были в конце признать свою солидарность с церковно-реформаторскою деятельностью Никона, оправдывать ее, как законную и полезную для церкви, так как противоположное решение вопроса окончательно сгубило бы в мнении общества их архипастырский авторитет и вызвало бы в церковных делах еще большую смуту и шаткость. Протопоп Аввакум говорит; «а никониане забрели во глубину зол за стыд свой; о совестьми теми бодоми, яко жидовя, ведают, что своровали над церковью. Бывает то, яко и не ради тому, за совесть стало, – невосможно стало покинуть дóндеже извод возмет». То же утверждает дьякон Федор. Он говорит: «Никона убо изгнали, а ново собранные развратные его уставы и чины и новые книги вся утвердили. И се не греческие патриархи совершили, но наши русския власти по страсти своей то учинили, стыда ради своего, а царь восхоте сему быти». Дьякон Федор даже утверждает, что будто бы сами архиереи ему лично говорили, что они, по совести и убеждению, готовы служить по старым книгам, и не делают этого единственно ради царя. Он заявляет: «сказа ми Павел архиерей правду свою в крестовой патриаршей, пряся со мною, тихо и к слову некоему сказав, рече ми: и мы, диаконе, знаем, яко старое благочестие церковное все право и свято, и книги непорочны; да нам бы царя оправить, того ради мы за новые книги стоим, утешая его... Великий государь то изволил, а мы бы и ради по старым книгам нети и служити Богу, да его, царя, не смеем прогневати, и сего ради угождаем ему: а за то уже судит, – не мы завели новое» .

Много помогли и сами защитники старины и ярые борцы за нее тому обстоятельству, что все, даже колеблющиеся тогдашние архиереи, очень скоро самым решительным образом и окончательно стали на сторону реформы Никона, всячески стали настаивать на ее церковном признании и обязательности для всех, и в то же время решительно отрицательно отнеслись ко всем сторонникам и защитникам до-никоновской церковной старины, как к врагам и ругателям всей церковной иерархии и самой православной вселенской церкви.

Противники Никона – реформатора, Признавая реформы только личным делом Никона, и всячески нападая на него как врага и развратителя русской правой веры и истинного благочестия, в то же время вместе с Никоном нападали и на всех тогдашних архиереев, осыпая их всевозможными ругательствами и оскорблениями, всячески издеваясь над ними, презрительно не признавая их за истинных, настоящих архипастырей церкви. Протопоп Аввакум, например, обращается к царю с такою речью: «я, бедной, тебе ворчу, – архиереи же не помогают мне, злодеи, но токмо потакают лише тебе: жги, государь, христиан тех; а нам как прикажешь, так мы в церкви и поем; во всем тебе, государю, не противны; хотя медведя дай нам в алтарь, и мы рады тебя, государя, тешить, лише нам погребы давай, да кормы с дворца. Да, право, так. Не лгу». Он же презрительно – насмешливо говорит про современных архиереев: «а то малое-ли дело, Богом преданное скидали с голов, и волосы расчесав, чтобы бабы блудницы любили их, выставя рожу всю, да препояшется по титкам, воздевши на себя широкий жупан! Так ли то святии предали смирения образ носить?.. Или ты чаешь, потому святы нынешние законоположники – власти, что брюха-те у них толсты, что у коров: да о небесных тайнах не смыслят, понеже живут поскотски и всякому беззаконию ползки». Или, например, он восклицает: «ох, воры, бл...ы дети! Каковы митрополиты и архиепископы, таковы и попы наставлены». Лазарь упрекает царя, что он боится клятвы «студных и мерзких архиереев и иереев». Дьякон Федор заявляет царю: «ей, государь царь православный, Аще бы не твоя христоподобная к нам кротость и отеческия щедроты, давно бы пастыри и кости наши измождили, возмущаючи твою царскую душу». Иллюстрируя эту свою мысль, Федор рисуете такую картину: некоторым главнейшим противникам никоновской реформы, между прочими и самому Федору, вырезали языки, но Господь чудесно снова возвратил им дар речи. Тогда архиереи, повествует Федор, «умыслиша ин ков на нашу кровь грешную, лютейше первого сугубо, еже бы не быти живым нам. И приидоша к царю и начата жалобу творити на тех, братию нашу о Христе, благочестия поборников, и на нас клеветали ему, глагодюще: развратники-де, государь, изгнаные и осужденные от нас, пишут к Москве людем многим и хвастают, после казни будто им паки Христос дал языки иные, и говорят по-прежнему ясно. Царь же рече им: слышах и аз о том. Тии же кровососы начата роптати и клятися пред царем, и широкими ризами потрясати, и колокольчиками, яко сучьки плясовые, позвякивати, и глаголати царю лестные глаголы: никако, государь тишайший, нестатное то дело, еже Христу дати им языки после нашея клятвы, – ни государь, лгут, или мало им отрезали уже то! И сего ради, говорят, пошли, государь, паки нарошно к ним, врагом нашим, и повели при всем народе до основания вырезати языки у них, и по руце отсещи, за Христово то их знамение крестное, и мы в то время услышим и правду их узнаем: даст ли им Христос, Сын Божий, языки – те, и как-то станут говорить паки и паки! Царь же рече им: батки, суть не устать казнить-то; да боюся Бога! была уже им казнь, – и духовная ваша, и наша градская! Они же, темные власти, яко же жидовстии архиереи рекоша Пилату о Христе, тако и они о нас: кровь их на нас, государь, и на чадех наших! не подобает уже им противником быти и живым! К сему же иную злую казнь возвели на ны в то же время они, лукавые змии, будто мы послания писали на Дон к казаком и мир весь восколебали. И тем они, лестцы, возмутили паче цареву душу на ны, еже бы чем пригнати нас к смерти. Царь же поверил им, послуша их, и повеле на Москве тех рабов Христовых хватати, и в темницы такоже сажати, и за караул передавати и мучити всяко. К нам же, в Пустозерье, посла полуголову Полтева, приказу Ивана Елагина, и повеле нам паки языки вырезать до основания последнего и по руце отсещи. Пригнав же скоро полуголова, и сотвори нам тако при всем народе, и к болезни язв наших приложиша болезни, и к ранам раны нам прибавиша смертныя. Аще бы не Господь помогл нам паки – в то время лютое, смертное, невозможно бы нам уже и дыхати, и приничати. Праведный же судия и сердцеведец, Христос истинный наш, хотя лестное их умышление посрамити, и прелесть никониянскую и козни их обличите преславная сотвори о нас, рабех своих, и в том же часе по казни той даде нам паки глаголати ясно, и раны вскоре исцели, яко всем людем дивитися и славити Бога о бывшем чудеси». Инок Авраамий говорит о тогдашних архиереях: «беднии епископи руки свои приложиша к Никонову мудрованию, мню, яко не хотяше лишитися чести маловременные и за церковь Христову пострадати любоплотски, или яко пси немии не могуще лаяти на еретика: аможе он, яко слепых водяше, туды в путь и идяху, и ни в чем не супротивляхуся, яко скоти безсловеснии; нехотящихжеся с ними отторгвутися от догмат православия, таковых на муки различные предавшие и вместо учительства мучительства сан на себе восприимше. И воистиву збытся писание, яко пастырие века сего водны быша». Подобно Федору Авраамий тоже утверждает, что все жестокости против защитников старины исходят от архиереев. «Воистинну, Государь, пишет он, власти, паче того богоотступного Никона, правоверных христиан люто озлобляют, а православную веру до конца истребляют, или рещи, яко и всю искоренили. И таковым злым своим советом и правлением лукавым и тебя, государя, на гнев привели, еже оскорбляти страдальцев, языки резати, дабы не глаголали о истине, и руце отсекати, дабы не писали на прелесть их обличительных словес от божественных писаний; многих и в струбах сожигали... .

По мнению защитников старины не только русские архиереи перестали быть настоящими, истинными пастырями, но и вся русская церковь перестала быть истинною православною церковью и в мире наступают времена антихриста. Эту общую всем им мысль дьякон Федор выражает так: «на месте святем мерзость запустения стояти будет, по Христову словеси и до Даниилову речению пророчю, сиречь: священство покупное и скверное будет стояти в алтарех церковных, и крайние самые архиереи яко повапленные болваны будут, глупы и неучительны, и на всякое дело благо не искусны, точию бо на творение пиров, и на составление медов и прочих питий благовонных, и на собрание богатства тщательны будут и на блуд лакомы. Поставляемые же от них попы и диаконы ометие человеческое будут, ни к чему же годны и пусты всякого блага, токмо бо на соблазн миру и на погибель душевную и на всяко зло потаковники будут, и людем простым научитися и вопрошатися о пользе душевней не от кого будет, яко слепец слепца Аще водит, и оба в яму впадут... Тако бо и ныне есть и будет в скончание века сего». .

Наконец, защитники старины, при малейшей к тому возможности, смело стремились вмешиваться в самое церковное управление, влиять на него в тех видах, чтобы придать всему течению церковных дел то направление, какое соответствовало их воззрениям, вкусам и желаниям. Протопопа Аввакума, по возвращении его из Даур, встретили в Москве – царь, бояре и многие знатные лица, очень ласково и даже с почетом, как пострадавшего от суровости Никона. По поводу такого приема в Москве Аввакум возмнил, что Никон с его реформами уже осужден безвозвратно, что в Москве начинается поворот к старым до никоновским порядкам, и что он – Аввакум призван содействовать скорейшему возвращению к старине, почему он и спешит подать от себя государю «Роспись, хто в которые во владыки годятца». Сам Аввакум указывает на эту роспись в своей второй челобитной царю. Он пишет: «грех ради моих и ныне скорбь к скорби достиже мя, мню, маленькова ради моего моленьица к тебе, великому государю, о духовных властех, ихже и нужно тебе, великому государю, снискать, истинных молитвенников за тя к Богу и праве исправити могущих благочестия ради Духа пресвятого благодати, живущей в них». Из челобитной Неронова государю, от 6 дек. 1664 года, мы узнаем и о некоторых лицах, которые значились в упомянутой росписи Аввакума. Неронов пишет: «оклеветали ево (Аввакума) тебе великому государю, власти, гневался на нево, что он тебе, великому государю, подал моленейцо о Сергие Салтыкове (бывший строитель Безюкова монастыря) и о Никаноре (бывший Саввинский архимандрит, а после один из главных руководителей соловецкого бунта) и о иных ко жребию святительского чина, и рьяся за то, составили ложь, будто он, протопоп, ходячи по улицам и по стогнам градским, развращает народы, уча, чтоб к церквам Божиим не приходили» .

В виду всех указанных обстоятельств, тогдашним архиереям, которые сами официально уже давно служили по новоисправленным книгам, крестились тремя, а не двумя перстами и вообще держали весь Никоном исправленный церковный чин и обряд, и на которых, ради этого, вместе с Никоном, подало обвинение со стороны старообрядцев в неправославии, в развращении правой веры и истинного благочестия, – приходилось выбирать одно из двух: или отказаться от реформ Никона и этим признать, что русская церковь в течении нескольких лет, вследствие новшеств Никона, действительно не была строго православною, а они настоящими строго православными епископами, им пришлось бы признать, что не они – высшие иерархи церкви, а Аввакум, Лазарь, Федор, и им подобные, в действительности были единственными верными хранителями, мужественными поборниками и защитниками православия и что им, вследствие этого, по праву и справедливости должно принадлежать действительное высшее руководство делами веры и благочестия. Или же архиереям приходилось признать законность и правильность реформ Никона и противление им – за проявление самочиния, невежества и непонимания со стороны неразумных ревнителей старины. Естественно, что архиереи избрали последний выход, тем более, что этого желал царь, а желание царя всегда было для них законом, которому они безусловно подчинялись.

Тем не менее царь Алексей Михайлович и теперь действовал с величайшею осторожностью и предусмотрительностью. Он решил, еще до открытия собора, иметь в своих руках такой строго официальный акт, который бы делал невозможным малейшую попытку со стороны членов собора воспротивиться признанию и окончательному утверждению церковной реформы Никона. И он вполне достиг этой цели. 29 апреля 1666 года царь пригласил на собор в Москву всех русских архиереев и настоятелей важнейших монастырей. Но прежде открытия собора Алексей Михайлович устрояет предварительное предсоборное присутствие из архиереев и приглашенных настоятелей монастырей и делает им предложение, чтобы каждый из них письменно, за собственноручною подписью, дал ответы на следующие три вопроса «первое: как нам долженствует исповедати святейших греческих патриархов: константинопольского, александрийского, антиохийского и иерусалимского, Аще они православни суть? Второе: книги греческие печатные и древние рукописные, иже святейшие греческие патриархи употребляют и по ним все славословие Божие исполняют, и чины церковные, како исповедати долженствуем? Третие: собор, бывый в богоспасаемом, преименитом, царствующем, великом граде Москве, при благочестивейшем и богохранимом государе нашем царе и великом князе Алексее. Михайловиче, всея великия и малые и белые России самодержце, и при святейшем Никоне патриархе, и царского пресветлого величества при всем его синклите, подписанный священных руками, как исповедати ныне нам долженствует, иже содеяся в царских палатах в лето от создания мира 7162, от по плоти рождества Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа в лето 1654-е?» Понятно само собою, что все находившиеся в предсоборном собрании архиереи, архимандриты и игумены прекрасно знали, какой ответ на поставленные вопросы желает получить царь, и что иного ответа, несогласного с желанием царя, им дать невозможно, тем более что каждый из них должен был дать свой письменный ответ в отдельности от других, за своею собственноручною подписью. Кроме того, относительно некоторых членов предсоборного собрания заранее было известно, что они напишут свои ответы согласно желанию государя, почему, при таких условиях, охотников проявлять свое несогласие с царем конечно не нашлось. Вследствие этого все важнейшие члены собора; еще за два месяца до соборных заседаний, уже дали государю, каждый в отдельности, письменное заявление, что тогдашних греческих патриархов, их печатные и рукописные книги, они признают вполне православными, точно также и собор 1654 года, решивший произвести у нас церковную реформу, признают настоящим собором, а его постановления для себя обязательными. Следовательно, еще до открытия собора его члены уже письменно выразили полное свое согласие на признание правильности всей произведенной Никоном реформы .

Обеспечив, еще до открытия собора, признание никоновских церковных реформ голосами всех важнейших членов будущего собора, Алексей Михайлович обратил, внимание и на другую не менее важную сторону дела: на тех лиц, которые открыто и решительно заявляли себя доселе непримиримыми врагами никоновских реформ. Относительно их царь Алексей Михайлович держался совершенно иной тактики, чем патриарх Никон. Последний проводил реформы только опираясь на свою громадную власть, на тот страх, который он внушал всем, на те суровые насильственные меры, какие он употреблял против всех, кто был не согласен с ним и противился ему. Но запрещения, лишения сана, ссылки, заточения и казни, которые Никон пускал в ход против своих противников, никого, конечно, не убеждали в правоте его реформ и нисколько не уничтожали оппозиции, напротив, – она все более усиливалась и разрасталась. Очевидно для ее уничтожения, или по крайней мере ослабления, нужны были другие меры. Это хорошо понял Алексей Михайлович. Уже по своему сравнительно мягкому и благодушному характеру Алексей Михайлович не мог быть сторонником одних только крутых и насильственных мер, какие практиковал Никон, – он несомненно не одобрял их, хотя ии не противодействовал в этом Никону, считая его единственно правомочным и вместе единственно ответственным за все меры, какие он, будучи патриархом, находил нужным предпринимать в церковных делах. Что Алексей Михайлович далеко не всегда сочувствовал и одобрял крутые меры и расправы Никона с его противниками, это, между прочим, видно из следующего: когда Никон сослал Неронова в Спасокаменный монастырь, царь поддерживал сношения с ссыльным протопопом чрез своего духовника – Стефана Вонифатьевича и всячески старался примирить Неронова е Никоном. Когда Неронов, по совету Стефана, с согласия и разрешения государя, постригся тайно в монахи, он целые сорок дней после этого проживал тайно, рядом с Никоном, у Стефана, о чем хорошо знал и царь. Но он не выдал Неронова Никону, который всюду разыскивал его, и не мог найти, не подозревая, что Неронов живет рядом с ним и что об этом хорошо знает царь, который даже приказал освободить двух работников Неронова, арестованных было Никоном. Конечно по желанию и с одобрения царя Неронов пошел на примирение с Никоном, которое, к удовольствию царя, наконец и состоялось. Тактику – умиротворять и примирять, а не раздражать и ожесточать, Алексей Михайлович пытался приложить, как мы видели, и в своих отношениях к протопопу Аввакуму. Он нарочно вызвал его из Сибири в Москву, где встретил его с честью, оказывал ему свое особое внимание и ласку, а в то же время настоятельно требовал от него, чтобы Аввакум, по крайней мере открыто и публично, не восставал против новых церковных порядков и не восстановлял против них других. Аввакум не выполнил этого требования царя и потому должен был отправиться в ссылку на Мезень. Но и теперь царь не оставил мысли примирить Аввакума с церковью. С этою целью, пред собором 1666 года, Аввакум заранее привезен был из ссылки в Москву и поселен в Боровском Калужском монастыре. Царь посылал сюда разных лиц уговаривать и убеждать Аввакума примириться с церковью на почве признания церковных реформ Никона. Царь даже шел будто бы на какие-то уступки, лишь бы только примирить Аввакума с церковью. Но крайней мере, по рассказу последнего, царь присылал к нему говорить от его лица: «пожалуй-де послушай меня (государя): соединись со вселенскими теми хотя не большим чем». Кроме Аввакума в Москву были вызваны и другие известные сторонники и защитники церковной старины для предварительных увещаний и уговоров, в видах примирения их с новыми церковными порядками. Архиереям и другим лицам, которые должны были вести собеседования и увещания с приверженцами церковной старины, дана была инструкция действовать только убеждением, уговорами, ласкою, никак не раздражать и не обижать защитников старины, и, особенно, не хулить пред ними старопечатных книг и прежних церковных обычаев. Дьякон Федор, который также призывался для увещаний, рассказывает про себя: когда царь, в 1666 году, разослал всем властям приглашение явиться на собор, то, говорит Федор, «мнеже, между съездом их, многие поставки были, и расспросы, и ласкания, и уговоры от Павла митрополита, по приказу цареву, во дворе его, и в соборной церкви, и патриаршей крестовой, дабы аз приложился к соборищу их, и приял бы вся новые книги, и ничего бы в них не хулил. И мне не восхотеся последовати отступлению их». Затем рассказывая, что у крутицкого митрополита Павла собирались все съехавшиеся на собор архиереи и что на эти архиерейские собрания призывали и его – дьякона Федора для уговоров и увещаний, он повествует: «вопрошахом же мы их всех купно архиереев и всего собора их: православны-ли быша прежние цари наши московския, и великия князи, и святейшие патриархи, и митрополиты, и архиепископы, прочия вси святители русския, и при них рукописные и печатные книги церковные вся правы-ли суть и непорочны? Отвещаху они вси нам воедино слово, яко вси прежний цари и великия князи, и святейшия патриархи и святители православни быша, и при них рукописные и печатные книги вся правы и непорочны суть, – их мы не хулим. Тако сказовали нам, яко правы старые книги и не хулим их, а не стоят за них, и в руце свои взять не хотят их: а инии и хотят взять их, но не смеют и боятся начальных отступников. И тако их змий лукавый опутал всех страхом земным и самолюбием века сего, и отторже их от истины». Современный событиям составитель жития боярыни Морозовой рассказывает, что Павел митрополит крутицкий и Иоаким чудовский архимандрит пытались, по приказу государя, кроткими мерами подействовать на Морозову: «Павел митрополит начат ей глаголати тихо, воспоминая ее честь и породу: и сие тебе сотвориша старцы и старицы, прельстившия тя, с ними же любовне видалася еси и слушалася учения их, и доведоша тя до сего безчестия, еже приведене быти честности твоей на судище. Потом же многими словами кротяще ю увещеваху, яко да покорится цареви. И красоту сына ее воспомннаху, яко да помилует его и да не сотворит дому его разорену быти своим прекословием. Она же противу всех их словес даяше им пред боляры ответы... Митрополит спрашивал еще: и како убо ты о нас всех мыслиши, – еда вси еретицы есмы? Она же отвеща: понеже он, враг Божий Никон, своими ересьми яко блевотиною наблевал, а вы ныне то осквернение его полизаете, и посему яве, яко подобни ему есте. Тогда Павел возопи вельми, глаголя: о что имамы сотворити? Се всех нас еретиками называет... И бысть ей прения с ними от второго часа нощи до десятаго». Инок Авраамий о бывших ему увещаниях рассказывает: «нача ми говорити рязанской архиепископ Иларион: как, бедной Аврамей, дело Божие творите без страха! Уже у вас соборная апостольская церковь не церковь, таинство не таинство, архиереи не архиереи, вера православная христианская не вера! Приди, братец Аврамей, в разум! И паки рече еще: тебя брата исповедую себе, Аще приидет в разум и истину познает. Прииди, брате Авраме, в разум и помилуй сам себя! Престани прекословити архиереом, хотящим тебя видети во истине и о спасении твоем пекущимся. Да и сие, брате Аврамей, помысли: мы сами себе хотим-ли погибели?» Во время этих увещаний и прений архиереи указывали ревнителям старины, откуда собственно происходит их противление никоновской реформе и всяким вообще новшеством: «а вы, брате Аврамей, говорил архиепископ Иларион, конечно за неведение погибаете. Не учася риторства, ни философства, ниже граматического здравого разума стяжали есте, а начнете говорить выше ума своего» .

Иногда увещания архиереями защитников старины переходили в горячие прения с ними, которые, вследствие несдержанности спорящих, взаимных резких обличений в неправославии, принимали довольно бурный характер. Так протопоп Аввакум свои прения с увещевавшими его митрополитом крутицким Павлом и архиепископом рязанским Иларионом характеризует таким заявлением, что он «с кобелями теми грызся, яко гончая собака с борзыми – с Павлом и Иларионом». Иногда я сами увещатели иерархи, в виду резко-обидных заявлений увещаемых, не выдерживали до конца своей умиротворяющей роли, приходили в крайне возбужденное и гневное состояние и пускали в ход, относительно увещаемых, кулачную расправу. Инок Авраамий, вызванный для увещаний в предсоборную комиссию, изображает такую характерную картину бывших ему увещаний: Авраамий стал говорить крутицкому митрополиту Павлу, что в России теперь велят всем учиться новой вере, о какой ранее и не слыхали, а прежнюю православную веру уже считают не правой и что, значит, теперь следует всем, не исключая самих архиереев, креститься вновь в эту новую веру, так как старое крещение более уже недействительно. «И сие мое рассуждение, говорит Авраамий, Павлу митрополиту зело полюбилося: не усидел на месте своем, и востав прииде ко мне, и любезно ми от своего смирения почал подавать благословение – взем мя левою своею рукою за бороду и нача браду мою крепко держати, паче же и терзати. И сие творя святитель, болезнуя о мне, исповедал брады моея, крепка ли есть, что бы было за что держати, егда станет десницею своею благословлять; ведая сие крепкое благословение, сего ради держа мя, что бы не пошатился от его благословения, и о помост палатный не ушибся. Егда исповедал браду мою, начал десницею своею по ланитам моим довольно мя благословляти, да и по носу довольно мя благословил. А приговаривал, благословляя, сице: за крещение свое я стану, – я крестился крещением, что Никон патриарх на соборе с архиереи исправил. И зело распалялся на меня яростию, и збил с главы моея клобук и камилавку на пол, простовласа водя мя по палате за бороду, говорил сице: скажи, что разньство в старом и новом крещении? Аз же рех ему: не бранитися аз с вами аде приидох: довольно ми есть твоего благословения, и сие ми любезно есть. И радуяся сердцем и лицем улыскаяся, рех ему: припамятуй владыко, что писано в святых правилех: иерей, бия верна и неверна, извержется. Кольми паче архиерею должно смирение имети, не яко обладающе причтом, ио яко образ стаду бывающе. Он же глагола ми: несть ми в сем порока, – я хощу тебя, врага довольно бити, яко Николай Ария еретика. Прочия же власти, вологодской и чудовской, якобы уетыдилися и говорили с тихостию Павлу митрополиту, что бы престал от дерзости», и Павел действительно прекратил наконец свою дикую расправу с увещеваемым. Когда недели через две Авраамия вновь поставили пред увещательной комиссией, в которой находился теперь и рязанский архиепископ Иларион, последний старался подействовать на Авраамия ласкою и убеждением, называл его своим братом и, в видах несколько оправдать пред ним поведение Павла митрополита, во время предшествующего увещания, говорил ему: «ты, прекословя истине, архиерея прогневал. Да и о сем зазираешь архиереом, что за твое прекословие дерзнул рукою. А Господь наш непокоривых бил, нам образ показал, егда бич сотворил от вервии, изгнал купующих из церкви», т. е. Иларион признал, что архиерей, будто бы по примеру самого Христа, может и в праве, в известных случаях, прибегать к личной кулачной расправе с человеком, прогневавшим архиерея своим противлением истине .

Таким образом прежде чем открыть собор, который должен был заняться окончательным устройством и приведением в порядок всех церковных дел, царь Алексей Михайлович предпринял предварительные меры, что бы на соборе церковные реформы Никона были признаны правыми, для всех обязательными, и чтобы противящиеся им были доведены до сознания необходимости признать их. С этою целью Алексей Михайлович, с одной стороны, еще до созвания собора уничтожил всякую возможную оппозицию реформам Никона среди архиереев и других членов собора; с другой стороны – путем настойчивых увещаний и убеждений важнейших защитников церковной старины, старался подготовить почву к окончательному.уничтожению на соборе всякого противодействия с их стороны новым церковным порядкам. И только предприняв эти предварительные меры царь 29 апреля 1666 года открыл собор.

Прежде чем говорить о деяниях собора 1666 года, мы должны сделать о нем несколько предварительных замечаний, которые помогут нам лучше разобраться в ходе последующих событий.

Подлинных записей о деяниях собора 29 апреля 1666 года до нас не дошло, а дошла только их литературная обработка, сделанная, по поручению государя, известным тогдашним ученым, выходцем юго-западной Руси, – старцем Симеоном Полоцким. Полоцкий, при обработке соборного материала, относился к нему довольно свободно и даже вносил в соборные деяния и нечто свое личное. Так он приделал к соборным деяниям сочиненное им вступление, совершенно бессодержательное, не имеющее никакой исторической ценности и к делу прямо неотносящееся, – обычный продукт тогдашнего пустого красноречия. Затем. Вместо подлинной речи царя к собору, поместил в деяниях речь своего собственного сочинения. То же он сделал и с речью митрополита Питирима, которую тот говорил от лица собора в ответ на речь царя. Причем сам Полоцкий в своих соборных деяниях делает такие простодушные пометы: «Слово великого государя ко освященному собору. Зде написать речь великого государя, или, доложив его, великого государя, сию последующую» и действительно затем в деяниях помещает речь своего сочинения. Или им надписано: «здесь речь преосвященного митрополиты (т. е. Питирима) написати, или, вместо ее, сей ответ» и помещает далее ответ им самим составленный. Иногда Полоцкий в своих деяниях совсем опускал целые соборные заседания с происходившими на них прениями по очень важным вопросам. Так, на соборе 1666 – 1667 года, в течении нескольких заседаний, происходили очень характерные и горячия прения о власти царской и патриаршей в их взаимных отношениях. Между тем в деяниях Полоцкого мы не находим и намека на эти заседания и прения, как будто в действительности их вовсе и не было, хотя с ними нас подробно знакомит другой достоверный современный источник. К соборным деяниям Полоцкий относит и такие события, которые не были собственно соборными деяниями, а только предшествовали им, как предварительные предсоборные действия. Так, например, его первое соборное деяние, в котором описывается, как собравшиеся на собор архиереи, прежде чем приступать к рассмотрение каких либо дел, решили наперед «соиспытатися и совзыскати», как сами они, архиереи, смотрят на греческих патриархов, на греческие книги и на новоисправленные с них русские, на бывший при Никоне собор 1654 года, – не было в действительности соборным деянием, а предварительным предсоборным актом, устроенным по приказанию государя, для уничтожения всякой возможности со стороны архиереев проявить на соборе какое либо противодействие признанию никоновской реформы. Свои письменные заявления по указанным вопросам все архиереи уже подали в феврале, между тем как собор был открыт только 29 апреля. Некоторые бывшие на соборе события протекали в течении двух заседаний, а в деяниях Полоцкого они представлены происходящими в одном заседании; или: что происходило несколько позже, у него поставлено ранее и наоборот. Даже хронологические данные, когда происходило то или другое заседание, у него почти совсем отсутствуют. Но что самое главное и существенное: Полоцкий два совершенно различных собора слил в своих деяниях в один и описал их деяния, как деяния одного собора. Между тем в действительности у нас было в 1666 году не один, а два совершенно различных собора: первый был открыт 29 апреля, а закрыт, судя по дате на соборном наставлении, не позже 2-го июля. Второй собор того же года был открыть 29 ноября т. е. чрез пять месяцев после закрытия первого и продолжался потом в 1667 году. Эти два собора были существенно различны между собою не только по времени, но еще – прежде всего: по самому составу своих членов. Собор открытый 29 апреля 1666 года состоял исключительно из одних русских архиереев. Между тем Полоцкий в своих деяниях говорит, что в феврале 1666 года собрались «в царствующий и богоспасаемый град Москву, на святый собор, преосвященнии архиереи благочестивые великороссийския державы и иностраннии, в то время прилунившийся в царствующем граде Москве». В действительности же, хотя в то время в Москве были иностранные митрополиты: сербский Феодосий, газский Паисий Лигарид, иконийский Афанасий и амасийский Козьма, но ни один из них не был приглашен на собор, открывшийся 29 апреля, и ни один из них не присутствовал и не принимал в его деяниях никакого участия, в чем ясно удостоверяют сохранившиеся под соборными деяниями подписи присутствовавших на соборе архиереев, между которыми нет ни одной подписи иностранных архиереев, что было бы невозможно, если бы они присутствовали на соборных заседаниях. Да это и понятно. На соборе 1666 года, 29 апреля, занимались только допросом и увещаниями отдельных защитников старины и решением чисто местных вопросов относительно церковного благочиния. Очевидно иностранцы, вследствие незнания ими русского языка, были на таком чисто русском соборе совсем ненужны и бесполезны, не говоря уже о том, что русское правительство сначала имело в виду бороться с местными беспорядками русской церковной жизни своими собственными домашними силами и средствами, не прибегая пока к помощи иностранцев. Наконец собор 29 апреля не только составом своих членов отличался от собора, открытого 29 ноября, но и по самому характеру своих решений и поставлений, как это мы увидим ниже, почему и с этой стороны указанные два собора никак не следует смешивать и соединять в один собор, а нужно их рассматривать как два отдельные самостоятельные собора.

29 апреля 1666 года царь открыл собор, состоявший исключительно из одних русских архиереев, речью к отцам собора, в которой он изображал плачевное состояние тогдашних церковных дел и всего положения церкви, и приглашал отцов собора ревностно потрудиться к искоренению возникшего зла и к водворению прочных церковных порядков. Указывая на возникающий в русской церкви раскол, царь говорил: «уже богохульное их (противников церкви) плодоношение не точию по различных царствия, Богом нам врученного, странах, градех же и весех, обносится, но и в самый сей град престола нашего вомчеся, даже и нашима в свитцех рукама, в словесех же ушесома, прикоснутися. Яже услышавше мы и прочетше, абие богонаставлением познахом диаволе быти семя, сицевые хулы содержащее: яко нынешняя церковь несть церковь, тайны божественные не тайны, крещение не крещение, архиереи не архиереи, писания лестна, учение неправедное и вся скверна и не благочестна. Имже душеубийственным злоплодием мнози скудноумнии повреждошася, аки вне ума бывша, заблудиша от церкве в новопрозябшая сонмища, крещение отложиша, грехов, своих иереом Божиим не исповедаша, тайнам животворящим не причащахуся, вкратце рекше, весма от церкви и от Бога отчудишася». Нарисовав такую печальную картину тогдашнего состояния русской церкви, царь обращается с увещанием к архиереям, чтобы они позаботились И порадели очистить Божию ниву от злых диавольских плевел. «Мелим убо вы и увещеваем, говорил царь, яко да со всяким тщанием прилежите о сем деле Божии, во еже бы нам о непопечении, вам же о нерадении и небрежении, в страшный день отмщения Судии нелицемерному слова не воздати». О себе же царь заявляет: «се мы свидетельствуем безначально живущего и безконечно царствующего, яко готовы есмы вся наша и самых нас положите на поборение по церкве Божии; вы точию, о делателие нивы Христовы, небрежением отягчени не будите». Затем царь говорил, что он, размышляя и прилежно заботясь об утолении мятежа церковного, с особою помощию Божиею нашел в своей царской сокровищнице «драгий и безценный бисер, преизрядное и преугодное орудие на искоренение расколов, богодухновенную книгу, Хризовул именованную», которая представляла из себя не что иное, как деяние цареградского собора 1593 года об учреждении в России патриаршества, где, между прочим, сполна приведен символ веры. Это деяние цареградского собора уже давно хорошо было известно и самому царю и некоторым присутствовавшим сейчас на соборе лицам, так как оно, с заключающимся в нем символом, читано было на соборе 1654 года Никоном в присутствии государя, который, следовательно, уже ранее слышал и хорошо знал Хризовул и вновь открывать его с особою Божией помощью, как что-то неизвестное, не имел нужды. Как на соборе 1654 года Никон, так на соборе 1666 года царь лично прочел Хризовул и затем обратился с вопросом к архиереям и боярам, тоже присутствовавшим на соборе: «тако-ли символ святый и прочия по написанному в Хризовуле держат?» На этот вопрос, от имени собора, отвечал целою речью важнейший и старейший из иерархов новгородский митрополит Питирим. В своей речи, которая впрочем представляет из себя сочинение Полоцкого, Питирим, прославляя ревность царя, заявляет, что все они принимают «богодухновенную книгу (Хризовул), яко истинную брань веры. Тако верим, тако держим, яко же в ней святейший четыре восточнии патриарси, написавшие руками си и печатьми утвердивше, прислаша, и якоже твое пресветлое царское величество благоволи нам во всеуслышание всем прочести. К сим вовеки ничесоже имамы приложите, отяте, или измените, инако же держащия, прилагающия отъемлющия, или изменяющия за враги имамы церкве Божия, ихже властью, от Бога нам данною, потщимся в покорение любезно приводити; на не брегущые же о сем и жезла нашего духовные силы не усумнимся употребити, способием прекрепкия твоея царския десницы ». После такого ответа Питирима от лица собора, царь сам сначала поцеловал символ, находящийся в Хризовуле, «и вручи и просвещенному собору, его, вси почину целовавшие архиереи, предаша и благородным болярам, окольничим и думным людем, ко еже целовати». Это целование символа всеми членами собора, не исключая присутствовавших на соборе бояр, окольничих и думных людей, заменяло, так сказать, поименную голосовку в пользу признания всеми членами собора новоисправленного при Никоне символа, а вместе и всех вообще книжных исправлений. После этого царь закрыл первое соборное заседание, и на следующие более не являлся. Самые соборные заседания, открытые в его царской столовой палате, начиная со второго заседания, происходили уже в патриаршей крестовой палате в присутствии только одних духовных лиц.

На втором заседании собор имел дело исключительно с вятским епископом Александром. Последний, как мы знаем, будучи личным врагом Никона, который, закрыв коломенскую епархию, перевел из нее Александра в далекую Вятку, подавал парю челобитную, в которой он сильно нападал лично на Никона, изображая его, как патриарха, в самых мрачных красках. Но на этом Александр не остановился, а перешел к нападению на книжные исправления Никона, почти во всем сходясь в этом случае с защитниками старины, у которых, поэтому, Александр и пользовался особым уважением и расположением. Естественно, что собор, единодушно решившийся признать правыми церковные реформы Никона и осудить всех противящихся им, не мог оставить без внимания Александра, вносившего разлад в единодушную епископскую среду и оказывавшего, уже благодаря своему епископскому сану, сильную нравственную поддержку всем защитникам старины. Александр был подвергнут соборным увещаниям, ему показана была ошибочность и неправота его нападений на новоисправленные книги, и он принужден был сознаться в своих заблуждениях и принести в них раскаяние, признав, вместе с другими архиереями, полную правильность и законность всех новых церковных порядков. Это отречение от прежних воззрений Александр выразил письменно, причем, вполне присоединяясь к признанию, вместе со всеми другими архиереями, православия тогдашних греческих патриархов, греческих печатных книг и московского собора 1654 года, писал еще: «а еже, пред сим временем, яко человек метохся о вышеписанных, паче же о прилагательном имени во святом символе, еже истинного, якоже возмнеся немощи моей, его же коварству сам в себе не сведех, мнех, яко прав мысля, та вся моя сомнения весьма повергаю, отреваю, и оплеваю; понеже о всех о нех ныне истинно уверихся добрым уверением, паче же о прилагательном имяни во святом символе от древних рукописных книг, и от греческих, яко святая соборная апостольская восточная церковь, мати наша, в символе веры прилагательного имяни никогда же име и не имать. Сего ради отныне и аз без всякого сомнения тако держу и от сердца моего исповедую».

Покаяние епископа Александра на соборе имело большое нравственное значение и должно было влиять на успех усилий примирить поклонников и защитников старины с новыми церковными порядками. На их стороне доселе был один архиерей, но и тот теперь, по убеждению, отказался от них, как от защитников неправых мнений и публично перешел на сторону их противников. Пример епископа Александра, очевидно, должен был повлиять и на других сторонников старины, побудить и их к примирению с церковью.

Последующие заседания собора были посвящены тому, что на них, но очереди, призывались главнейшие и влиятельнейшие представители и поборники церковной старины, ранее доставленные в Москву, которым отцы собора производили увещания и разъяснения их недоумений, приводили Доказательства и опровержения их мнений, всячески старались примирить их с церковью. Они привлечены были на соборный суд не за то собственно, что держались старых до никоновских церковных книг, чинов и обрядов, но за то именно, как прямо говорят соборные деяния, что приверженцы старины всем и всюду публично проповедывали и писали: «яко нынешняя церковь несть церковь, тайны божественные не тайны, крещение не крещение, архиереи не архиереи, писания лестна, учение неправедное и вся скверна и неблагочестна». Собор призывая главнейших борцов за церковную старину, перечислял каждому его заблуждения, за которые он и подвергнут соборному суду. Но при этом собор ни одному из них ни разу не поставил в вину того обстоятельства, что они держатся старых книг, чинов и обрядов, как по существу неправых, или еретических и потому чуждых православной церкви. Относительно, например, протопопа Аввакума собор указывает следующие его вины, за которые он предан соборному суду: «писа бо хулы на святого символа исправление, на триех первых перстов в креста воображении сложение, на исправление книжное и исправители, на согласие пения церковного; оклевета же и священники московския, аки неверующия во Христа вочеловечьшася, и не исповедающия Его воскресения, еще же аки именующих несовершенна быти Царя со Отцем на небеси Христа Господа, и Духа Святого не истинного исповедающих, и иные многия сим подобные иже и клеветы не убояся Бога написати, к нимже приложи, яко епилог, матересловие, возбраняя православным Христианом от священников, новоисправленных книг во священнодействии употребляющих, божественных тайн комкания сподоблятися. О сих веех от священного собора стязан бяше и не покорися, клеветник и мятежник, паче же злобу злобе прилагая, укори в лице весь священный собор, вся неправославным нарицая». За подобные же вины собор судил и всех других защитников старины, причем настоятельно требовал от них только одного, чтобы они не хулили новоисправленных книг и их приверженцев, не произносили бы хулы на всю русскую церковь за то что она будто бы, ради признания новоисправленных книг, потеряла и сделалась еретическою. При этом собор терпеливо старался разъяснить каждому подсудимому законность я правильность Никоновской реформы и вместе полную ошибочность и несостоятельность их возражений против нее. Относительно, например, суздальского священника Никиты Добрынина соборные деяния говорят: «начата ему архиереи отверзати умная очеса и являти его невежества, толковати же божественных писаний трудности; он же, окаянный, уподобися аспиду, затыкающему ушеса своя на глас овевающего, не хоте и слушати архиерейских увещаний, но гордостию диявольскою напыщен быв, глагола единого себе искуснейша быти божественных писаний, ниже вси архиереи. Обаче они, яко добрии врачеве, презирающе и завывающе вся укоризны и ругания его нестерпимая, не престаша его молити же и увещати ко обращению». Или, например, относительно дьякона Федора соборные деяния говорят: «начата его архиереи увещати со любовию, да приидет в чувство, и показаша ему, яко вся по преданию святых отец благочестно исправились, благодатию пресвятого и животворящего Духа; он же, от князя тьмы помрачен сый во уме своем, ничесому же внимающе, но во своем упорстве укрепляшеся». Но даже и к таким непокорным лицам собор оказывал возможное снисхождение. Так, в соборных деяниях относительно Аввакума заменено, что за свое упорство и нераскаянность он подвергся конечному соборному суждению; однако же и после того «паки увещен бе ко обращению; но тщетен труд и ждания бяше», и уже только после этого последнего увещания он сослан был в Пустогерский острог. О Лазаре в соборных деяниях говорится: «многими поученьми добрие пастырие на пут истинный наставляху и вред его душевный врачеваху, давше ему многих месяцев поприще ко исправлению, терпяще его даже до пришествия святейших патриарх: Паисия александрийского и Макария антиохийского. Но ни мало успеша. .

Вполне естественно было, что указанный в высшей степени тактичный и примирительный образ действий русских иерархов на соборе 1666 года, какого они держались относительно приверженцев старины, согласно желанию и приказу государя, сопровождался самыми благими последствиями. Почти все привлеченные к соборному суду защитники церковной старины, благодаря кротким, разумным и примирительным увещаниям архипастырей, остерегавшихся раздражать и озлоблять увещеваемых порицательным отношением к родной старине, сознались в ошибочности взводимых ими ранее обвинений на новоисправленные книги, покаялись в своих заблуждениях и соединились с церковью. Только очень немногие, именно: Аввакум, Лазарь, дьякон Федор и подъяк Федор – всего четыре человека, не смотря на увещания собора, остались непреклонными в своих заблуждениях, не захотели отказаться от обвинений церкви в еретичестве и потому подвергнулись конечному соборному осуждению (лишению сана и анафеме) за свое упорство. Но это, очевидно, были только единицы, которые к тому же уже не имели под собою прежней твердой почвы и потому не могли быть особенно опасными в будущем для мира церкви. Даже возможно думать, что и эти лица, если бы к ним и к защищаемой ими старине и потом относились строго в духе собора 1666 года, с течением времени одумались бы и тоже соединились с церковью.

Так думать дает право то обстоятельство, что и на указанных нами не многих самых упорных и ожесточенных защитников старины находили однако минуты сомнения, колебаний, неуверенности в правоте защищаемого ими дела. Протопоп Аввакум рассказывает о своем настроении после лишения его собором сана и предания анафеме следующее: «егда мне темные власти волосы и бороду остригли и проклявши за твоим (т. е. царским) караулом на Угреше в темнице держали, о, горе мне, не хочется говорить, да нужда влечет! – тогда нападе на мя печаль, и зело отяготихся от кручины и размышлях в себе: что се бысть, яко древле и еретиков так не ругали, яко же меня ныне, – бороду и волосы отстригли и прокляли и в темнице затворили: никониане пуще отца своего Никона надомною бедным сотворили. И о том стужах Божеству, да явит ми, не туне-ли мое бедное страдание? «Дьякон Федор про себя рассказывает, что когда он сидел в заточении в Угрешском монастыре, «по триех неделях помысли окаянный молити всещедраго Бога, дабы известил сердцу моему Христос: Аще неправо что старое наше благочестие и новое что добро». Он же рассказывает про себя: «егда прииде нам весть, яко Соловецкий монастырь взят бысть и разорен: и аз грешный вельми оскорбихся о том, и правило отверг того дни, и начат седя стужати Христу – свету, я от горести с досадою глаголати, яко Вскую попусти последнюю обитель разорити и осквернити, – бия рукама своима в перси и о постелю свою от зельные жалости; презрел мя еси Господи – глаголаше, – и не хощу уже впредь просити у Тебя ни очем, ни псалмов дети, токмо едино: создавый мя, помилуй мя, глаголати, буди воля Твоя!... По сем аз о клятвах сумневахся и сетовах некогда. В пост Филипов отпев заутреню рано, и повалихся на скамейку, и налах размышляти в себе, глаголя: что се, Господи, будет? тамо, на Москве, клятвы вси власти налагают за старую веру и на прочих верных, и зде у нас между собою стали клятвы и мои друзи мене проклинают за несогласие с ними в вере же, во многих догматех, болши и никонианских!... Да еще ми бысть, продолжает рассказывать Федор, печаль велия после казни нашея зде, яко дни три лишитимися и правила обычного всего: зане стужих ся продолжения ради мучительского томительного, бысть в смущении велице, и по премногу отяготихся скорбию от зельного томления, яко разорен есть и обруган от отступник, и разлучен со всеми своими, и в далекую страну заточен, и обрезан двократы языка, и обсечен рукою, и жив в земли загребен, яко во гробе, и заключен и злою стражею огражен, и гладом и наготою я всякою теснотою утомляем есмь, и дымом повсядневным и горким чадом умерщвляем всегда. И стенах зело к Богу о сем, глаголя: Господи сердцеведче всех праведный судия! Что будет по сем Твоя святая воля о нас бедных? И проклинах день рождения своего, яко же Иов, от зельные печали тоя».

На возможность, при благоприятных условиях, примирения с реформою Никона и самых упорных ее противников указывает следующий случай, бывший с Аввакумом. В Тобольске, рассказывает про себя Аввакум, он стал было ходить из простого любопытства в православную церковь и сначала только ругался над новым богослужением, «а как привык ходить, так и ругаться не стал, что жалом – духом антихристовым и ужалило было». Кроме того в среде отделившихся в церкви из за обряда и книжных исправлений, еще очень рано появились уже распри, несогласия, нетерпимость, взаимные обличения в неправославии. Сами главари старообрядчества в своих сочинениях рисуют такую картину положения дел среди их приверженцев: протопоп Аввакум пишет: «меня никонияня еретиком зовут, дети духовные еретиком же зовут». Он же говорит о своих последователях: «затекаете во многом мудровании своем и уже друг друга гнушаетеся, и хлеба не ядите друг с другом. Глупцы! от гордости што черви капустные, все пропадете... Да не дивися ты тому, что несть согласия между верными... У нас повсюду ропот, да счет, да самомнение с гордостию, да укоризны друг друга, да напыщение на искренних, да всяк учитель, а послушников и нет». Дьякон Федор поучает своих последователей: «от всякия злые вещи огребайтеся, и пустых распрей и свиров бегайте. Сими злыми диавол в нас любовь разоряет, еже есть начало и конец всякому благу: исполнение бо закона любви есть .

Наряду с распрями и несогласиями, проявившимися так рано между противниками церковной реформы Никона, скоро обнаружилось между ними и нечто более важное, именно: мудрования неправославные и прямо еретические. Дьякон Федор говорит: «есть бо ныне мнози отцы и братия наша и матери и сестры страждут и умирают с нами за старые книги и церковные, добре зело, по истине; нецыи же от них к той истине по неразумию много приплетают ложное мудрование о святых тайнах тела и крови Христове: веруют бо и мнят неподобно, еже освящатися и прилагатися хлебу и вину в тело и кровь Христову на проскомидии, преже еще и начала литоргии, и с никонияны всуе прятся о том, л страдание праведное тою неправдою безчестят, и вину укоризненную врагам своим сами дают на ся праведну.., Есть бо неции невежи от нашего священного чина и от простолюдин, кои мнят и просто веруют, прежде начала обедни совершенно тело Христово и кровь, и к тому приводят от Херувимския песни: «яко царя всех подемлюще». К числу таких «невежд от нашего духовного чина», имевших «ложное мудрование» о времени пресуществления святых даров принадлежал прежде всего известный суздальский священник Никита Добрынин, обыкновенно называемый Пустосвят. В челобитной государю Никита не раз настойчиво заявляет, стараясь привести в доказательство разные свидетельства, что еще на проскомидии «силою и действием пресвятого и животворящего Духа хлеб в самое истинное тело Христово, иже нас ради на кресте прободенное, претворяется, и вино и вода в самую истинную боготочную кровь и воду, истекшу из пречистых прободенных ребр его, умне же и невидимо, паче всякого естественного смысла, яко же той сам воплотившийся и пострадавший плотию Христос Бог весть» .

Таких же «неподобных» верований на время пресуществления святых даров держались и такие столпы старообрядства, как Аввакум и Лазарь. Но к этим неподобным верованиям у них присоединялись еще ложные мудрования о св. Троице и по другим вопросам христианского вероучения. В этом отношении особенно любопытны и характерны прения, происходившие между дьяконом Федором, Аввакумом и Лазарем. Протопоп Аввакум говорит об этом: «увы мне грешному! Ей, слезам достойно есть! , у меня здесь диявол от десных ссору положил, – в догматах считалися да и разбилися. Молодой щенок, Федор дьякон, сын духовный мне, учал блудить над старыми книгами и о святой Троице предкнулся и о Христове во ад сошествии и о иных, догматствуя по никониянки, нелепотно. В книге моей написано и послано к вам о Господе. Аз же, не утерпев безумию его, и слышати не мог хулы на Господа Бога моего, отрезал его от себя и положил под клятвою, не ради внешних досад, – никакоже! – Но ради безстудства его на Бога и хулы на старых книг. Буди он проклят он – враг Божий!» Дьякон Федор, с своей стороны, подробно рассказывает в чем именно состояли его прения с Аввакумом и Лазарем. «А распри со мною у них, говорит он, много было зело, и брани и клятвы друг с другом о многих догматех великих сих. Они убо, протопоп Аввакум и поп Лазарь, начали Троицу на трех престолех исповедовати, и трибожну, и трисущну глаголют; и в трех лицах по три состава глаголет Лазарь; а Христа четверта Бога глаголют быти и на четвертом престоле седяща, и самого существа божественного не исповедывают, но силу и благодать от сыновни ипостаси, излиявшуюся в девицу, глаголют, а самое де существо сыновне и Духа святого на землю никогда не сходит, но сила и благодать посылается. Дух свят не сам же сходил в пятидесятницу глаголют. Местом убо описуют они божество Св. Троицы, поиюдейски, плотским разумом. А во ад схождение Христово с плотию по востании от гроба исповедует Аввакум, и востание Христово от гроба не называет воскресением, но востанием токмо, а воскресде, как изо ада вышел. А Лазарь глаголет едину душу бывшу во аде с силою Божества и без плоти, до восстания от гроба, и восстание Христово от гроба называет воскресением, – Лазарь и Аввакуму противится в том. И о преложении святых даров оба они мудрствуют – сначала проскомидии совершенно тело Христово и кровь. И основание церкви на Петре апостоле глаголют, а не на Христе самом. Аз же диякон Феодор всего их мудрования не приемлю, но отметаю и обличаю, и прения творю с ними за ты вся, вышереченная зде... А протопоп Аввакум востания Христова из гроба не называет воскресением, но востанием токмо, а воскрес, глаголет, как изо ада вышел, а до востания душа его в руках Отчих бысть на небеси: тамо, глаголет, ходила к Богу Отцу, и кровь Христову гостинца носила и на жидов била челом, еже они Христа убили напрасно... А он, Лазарь поп, часто пряся со мною, вопит, глаголя: Троица рядком седит, – Сын одесную , а Дух святый ошую Отца на небеси на разных престолах, – яко царь с детьми седит Отец, – а Христос на четвертом престоле особном сидит пред Отцем небесным! И Аввакум от него приял той алый толк, еже четверити Троицу трисвятую... Явно уже и глаголют так, – увы! – Аще бы самое существо-де сошло в Девицу – ту, Христову мать, так бы и сожгло ее чрево-то... У ангелов он, Лазарь, глаголаше власы быти, и торочки на главах, и зерцала в руках и крыла у них... И после казни нашея вскоре начася у нас размова о сошествии Христове во ад, о немже писано выше сего, и сошествии святого Духа на апостолы во огненных языцех. Те убо языки на главах апостольских не Духа святого седение глаголал он, Аввакум, но благодать пришедшую из апостолов сквозь темя: не вместилась-де в них вся, да и на главы вышла!.. А в колесах живых, еже виде пророк Езекиил пред престолом Господним, в тех он самую ипостась святого Духа глаголет живушу... А союзник мой, отец Аввакум, клятву налагает на мя за сия, еже аз во едино Божество верую и три лица святые Троицы во едином Божестве исповедую, и царю уже и царевнам писал на мя: диякон-де во единобожество впал, прельстился!» Очевидно, некоторые даже главнейшие столпы старообрядчества, в своем религиозном миросозерцании еще не вышли из стадии грубых антропоморфических представлений о Божестве, от которых они никак не могли отрешиться и в своих умствованиях о христианском догмате Св. Троицы.

Указанные колебания, распри, нестроения, взаимные обличения, поражающие крайнею грубостью невежественные богословские мудрования, которые так резко проявились уже на первых порах возникновения старообрядчества, ясно указывали на внутреннюю его непрочность и несостоятельность, на полную возможность успешной борьбы с ним, если бы только и в последующее время она велась в духе и направлении деятельности русского собора 1666 года. Окончательно утвердив реформу Никона, осудив ее противников не за приверженность к святой русской старине, а только за хулы на новоисправленные книги, чины и обряды и за хулы на всю вообще церковь, и тем положив прочное начало к прекращению возникавшего было церковного раскола, собор 1666 года, обратил, в заключение, свое внимание на необходимость водворения более строгого церковного благочиния, на усиление надзора за жизнью и пастырскою деятельностью духовенства, поскольку она служила поводом к соблазну и нареканию на существующие церковные порядки. Сделать это было тем более необходимо, что первые представители старообрядчества, как мы знаем, принадлежали к кружку ревнителей благочестия, который образовался в начале царствования Алексея Михайловича и задался мыслью уничтожить различные пороки и недостатки в жизни народа, самого духовенства, как белого так и черного, различные беспорядки, сильно укоренившиеся тогда в отправлении различных церковных служб и т. под. Именно реформы в этой сфере кружек ждал и требовал от Никона патриарха, как своего бывшего сочлена и сторонника. Но Никон, как известно, сделавшись патриархом, сосредоточил всю свою деятельность исключительно на исправлении церковных книг и обрядов, оставив неисправленною ту сторону жизни, на исправлении которой особенно усиленно и энергично настаивали ревнители, убежденные, что в исправлении нуждается самая жизнь, а не книги. В этом смысле ревнители не переставали делать заявления и в последующее время. Поп Ирадион (дело о котором разбиралось в 1660 году) писал: «священство в мире яко душа в теле. Ведомо убо буди: епископ убо вместо всех Бога, священник же – Христа, прочий же святых ангелов; аз же мню: несть уже ни единого епископа, чтобы жил по епископски, ни священника, чтобы жил по священнически, ни инока, чтобы жил по иночески, ни христианина, чтобы жил по христиански, вси свой чин презреша. Игумени оставиша свои монастыри и возлюбиша с мирскими женами и девицами содружатися, а попове, оставльше учительство, и возлюбиша обедни части служить и кадило от грабления и от блуда на жертву Богу приносити, и мерзостное и дальнее своф житие всем являти, и благочестием лицемерствующееся, мняще частыми обеднями Бога умилостивити, недостойни и пияни, помрачени различными злобами, а слова Божия и слышать не хотяще». Дьякон Федор, указывая на существующие злоупотребления при поставлении в священно и церковно-служительския должности, замечает: «сие бо им подобаше исправляти, а не отеческия превращати». Инок Авраамий тоже замечает: «подобает им, государь, самих себе исправити, еже по закону божественному свое житие устроити, а не закон божественный своими умыслами развращати» .

Справедливость указанных жалоб и обличений ревнителей была для всех очевидна. Все истинно благочестивые люди действительно соблазнялись тогда разными церковными беспорядками и нестроениями и искренно желали, чтобы архипастыри уничтожили их. Б виду этого собор русских иерархов 1666 года решился восполнить реформу Никона, сделать то, что Никон не мог, или не успел сделать т. е. решился по возможности уничтожить те злоупотребления и недостатки в религиозно-церковной жизни, на которые жаловались ревнители еще при патриархе Иосифе и на которые потом с ударением указывали противники церковной реформы Никона, поясняя при этом, что современные архипастыри занимаются только никому ненужными и не для кого неполезными переделками святой старины, а о том, что действительно требует исправления и переделки, что служит постоянным соблазном для всех верующих, – об исправлении этого они не заботятся.

Собор 1666 года обращается ко всем пастырям с особым довольно обширным воззванием, в котором он заповедует пастырям церкви по новоисправленным книгам «исправляти церковное все славословие чинно и немятежно и единогласно, и гласовое пение пети на речь, час же девятый велеть пети купно с вечернею, а не по литургии, ниже прежде литургии». Заповедует, чтобы священники наблюдали за опрятным содержанием всех церковных предметов, за правильным ведением записей о рождении и крещении, умерших, о браках, чтобы священники и дьяконы провожали умерших на кладбища, не погребали у церкви и не отпевали тех, которые не были на исповеди без особенно уважительных причин, чтобы они «страха ради человеческого, или сана величества стыдяся, мзду некую получив», не допускали до приобщения ев. тайн лиц недостойных, и чтобы для напутствовавия болящих, шли к ним без всякого замедления, «дабы не един христианин, мал и велик, не отошел света сего без покаяния и елеосвящения и причащения тела я крове Христовы». Собор предписывает поповским старостам и десятским накрепко смотреть, «чтобы священноиноцы и священницы, и прочий иноцы и причетницы не упивались и в корчмы пити бы не ходили и от сквернословия и срамословия и кощунства всякого удалялися» и хранили бы священный чин священства «беззазорным своим жительством». Предписывается чтобы священники поучали мирских людей «по вся воскресения по литургии, раздав антидор», внушали бы своим прихожанам неопустительно посещать все церковные службы, и приносить в дар церкви свечи, ладон и вино, а для нищих милостыню, «комождо по силе от праведного притяжания, а не от грабления и обиды и проклятого мздоимания неправеднаго»; чтобы молящиеся «стояли в церквах тихо и немятежно, и пению бы я чтению внимали и Господу Богу о оставлении грехов своих молилися от всея души, со умилением, и воздыханием, и со слезами, и в молитвах своих поклонения во время учиненное творили со знамением на себе честного креста». В видах соблюдения чинности и тишины во время богослужения собор «накрепко» наказывает священникам наблюдать, «чтобы нищие в церкви, во время пения, по церкви не бродили милостыни просити, а стояли бы в церкви нищие тихо во время божественного 4 пения, или бы стояли на паперти», где и должна им подаваться милостыня, непокорных же нищих «велети смиряти священникам за безчинство». В этих же видах собор предписывает священникам: «тако же бы велети имати и власы растящих, и ризы черные носящих, и босых ходящих, иже мнятся благоговейна быти, не суть же такови, – сих имати и приводити на патриаршей двор, а в прочих епархиях по градам приводити на митрополии и архиепископлии и епископлии дворы». Относительно черного духовенства собор заповедует архимандритам и игуменам, под угрозою епитимии, чтобы черные попы и дьяконы, без особого разрешения местного архиерея, ни под каким видом не переходили из монастыря в монастырь, и чтобы никто и ни кого не смел постригать в иноческий чин в домах, а постригали бы только в монастырях, при свидетелях, я не иначе бы, как после долгого искуса на монастырских работах.

В своем воззвании к пастырям церкви собор 1666 года внушает всем пастырям держаться новоисправленных Никоном книг, при этом однако вовсе не упоминает о старых книгах, как неправых; вовсе умалчивает и о старом обряде, как испорченном, а только рекомендует обряд новоисправленный, не показывая его отношения к старому. Так, собор предписывает знаменовать себя в крестном знамении тремя перстами, но при этом вовсе не говорит, чтобы двоеперстная форма перстосложения, которой в то время держалось большинство, была неправославная, еретическая-армянская, как ранее торжественно уверял в этом антиохийский патриарх Макарий, не говорит, чтобы двоеперстие было недопустимо для православных. Собор предписывает при крестном знамении говорить молитву: Господи И. Христе, Боже наш, помилуй нас, а не так, как говорят некоторые: Господи И. Христе, Сыне Божий, помилуй нас, при чем замечает: «от обычая неких глаголется и сия молитва, и не обхуждаем ю сим, зане предводительствует сей молитве предложенная от нас зде молитва». Священникам повелевается при благословении слагать персты имянословно, но рядом с этим вовсе нет запрещения употреблять при благословении и иное перстосложение. Только относительно аллилуии отцы собора решительно требуют, чтобы всеми обязательно употреблялась трегубая аллилуиа, а никак не сугубая, так как, говорят отцы собора, «еже в житии святого Ефросима псковского писано глаголати дважды аллилуиа, в третье: слава тебе Боже, и о сем не мозите претися, зане тамо писано велия и несказанная хула на святую живоначальную Троицу, ее же и писанию предати не мощно» . Таким образом, принцип: не хулить старые книги, чины и обряды, не порицать и не укорять держащихся их, был очевидно, строго проведен и в соборном воззвании русских иерархов ко всем пастырям церкви, чем, конечно, отнимались поводы к препирательствам и взаимным неразумным обличениям в неправославии между держащимися старого и новоисправленного обряда и создавалась прочная основа для их примирения, которое, при таком положении дел, составляло уже только вопрос времени. Если же в действительности этого не случилось, то на это были особые причины, о которых будем говорить ниже.

В деятельности собора 1666 года относительно старообрядчества было однако и нечто недоговоренное, что препятствовало окончательному и быстрому водворению церковного мира и настоятельно требовало разъяснения. Собор 1666 года признал и узаконил существование в русской церкви новоисправленного церковного чина и обряда. Но и старый церковный чин и обряд тоже был торжественно узаконен таким же собором русских иерархов 1551 года и, к тому же, был освящен вековым употреблением церкви. Значит и новый и старый обряд одинаково опирались на постановления соборов русских иерархов и с этой точки зрения были, конечно, вполне равноправны. Но практически новый обряд уже признавался теперь церковью высшим и совершеннейшим нежели старый, который осуждался на вымирание. При спокойном течении дел этот процесс вымирания старого обряда и постепенной его замены новым, совершился бы конечно сам собою незаметно, в течении более или менее продолжительного времени. Но совсем другое дело, когда явился сильный и энергичный протест относительно замены старого обряда новым, причем этот протест решительно и твердо опирался на существующие и никем еще неотмененные постановления Стоглавого собора 1551 года. При таком положении дел, очевидно, требовалось точное и ясное определение того, как постановления собора 1666 года относятся к постановлениям собора 1551 года, так как одного умолчания о соборе, ранее узаконившем старый обряд, как единственно православный, при данных обстоятельствах, было недостаточно. Собору 1666 года необходимо было решительно высказаться: ровноправен или нет старый обряд с новым, считать ли постановления Стоглавого собора отмененными или еще имеющими свое значение? А между тем собор 1666 года, подобно патриарху Никону, совсем умалчивал об этих насущных вопросах, что конечно немало препятствовало успеху умиротворения враждовавших из-за церковного обряда. Был и другой очень важный пункт, оставшийся совершенно неуясненным собором 1666 года. Дело в том, что приверженцы старины постоянно и настойчиво проповедывали всем и всюду, что если Никон и его последователи изменили церковный обряд и чин, то значит они переменили и самую веру, ибо, по их убеждению, обряд так же всегда един и неизменен, как всегда едино и неизменно самое учение веры, изменение обряда есть необходимо изменение самой веры, почему они считали всех державшихся новоисправленного обряда оставившими старую веру и заменившими ее новою. Дьякон Федор, например, прямо говорит: подобает вам по новым книгам сызнова и крещение прияти от новых своих святителей, а то уже старое крещение не во спасение будет вам, но во осуждение вечное и на проклятие». Правда, новообрядцы старались заверить старообрядцев, что приняв исправленные Никоном церковные чины и обряды, они этим вовсе не изменяли своей веры, которая остается у них все тою же, какою она была и ранее, что принятый ими новоисправленный обряд вовсе не вводит чего либо нового в их прежние верования, так что о замене старой веры новою не может быть, в данном случае, и речи. Но старообрядцы никак не могли понять того, каким образом можно изменять обряд, а в то же время не изменять самой веры, каким образом приняв новый обряд, в то же время можно остаться при прежней вере. Вот именно этот-то пункт, совершенно непонятный тогдашним старообрядцам и служивший для лих главнейшим камнем преткновения в деле принятия новоисправленного обряда, и требовалось прежде всего объяснить я сделать вполне понятным. А между тем ни ранее, ни на соборе 1666 года, этот в высшей степени важный пункт не был однако выяснен, вследствие чего у приверженцев старины и не было уничтожено недоверие к новоисправленному обряду, не было уничтожено их подозрение, что принявшие новый обряд не изменили, ради этого, своей старой веры, а это необходимо вело к дальнейшим прискорбным столкновениям между сторонниками старого я нового обряда. Впрочем, указанные нами пункты, обойденные собором русских иерархов 1666 года, были потом решены на соборе 1667 года в присутствии восточных патриархов, но решены были так своеобразно, что вызвали формальное появление в русской церкви раскола старообрядчества, о чем подробно скажем ниже.

Кротким, благоразумным правлением отец Алексея Михайловича, Михаил Федорович , достиг той цели, для которой государственные чины призвали его на царство: прекратив все споры за московскую корону, примирив партии, враждовавшие внутри отечества, восстановив власть закона, он утвердил свою династию, так что, казалось, не было перерыва между поколением Ивана Калиты и домом Романовых. Главный вопрос был решен, но к началу царствования Алексея Михайловича многое оставалось еще неоконченным: продолжительные войны, истощив казну, вынудили правительство ввести разные налоги, обременительные для низших сословий, со всех произведений, сельских и городских, взимались тягостные пошлины в разных видах, установлены откупы, обогащавшие не столько казну, сколько людей частных высшего сословия. Вкрались, сверх того, многочисленные злоупотребления: люди знатные, пользуясь прежними неустройствами, закрепили за собой целые слободы и посады в городах, избавили их от общественных повинностей и дали им средства отбить промыслы у других городских обывателей. Значительные поместья перешли, вопреки постановлениям прежних государей, в ведение монастырей и, подобно отчинам боярским, пользовались многими выгодами, которых не имели земли государственные. При многочисленных изъятиях, при разных льготах, дарованных частным лицам и обществам, не было равенства ни в платеже податей, ни в суде и расправе. Купечество в первые годы Алексея Михайловича роптало явно на гостей иноземных, присвоивших исключительное право беспошлинной торговли и захвативших в свои руки всю внутреннюю промышленность. В кругу людей знатных наконец обнаруживался дух вражды по расчетам местничества. Одним словом, хотя прежние партии замолкли, дух мятежа исчез и все сословия изъявляли беспредельную преданность к дому Романовых, но по стечению обстоятельств внутри государства господствовало общее неудовольствие.

Там Никон единственно по внушению оскорбленного самолюбия говорил смело про двор, про царицу. Этого мало: в пылу негодования он написал оскорбительное для самого Алексея Михайловича письмо к греческим первосвятителям. Дерзкие речи его были доведены до сведения царя; письмо перехвачено. Многочисленные враги Никона, светские и духовные, спешили очернить его. Патриарх легко мог бы возвратить утраченную милость доброго государя, если бы изъявил смирение. Вместо того он стал действовать еще высокомернее, торжественно проклинал врагов и, самовольно явившись в Москве, невзирая на прежнее отречение от патриаршего престола, спорами с сановниками царя Алексея в Успенском храме произвел столь сильное впечатление в народе, что надлежало опасаться серьезных беспорядков, обыкновенных в тогдашнее время. Уже возникала соблазнительная распря о пределах власти царской и патриаршей. Алексей Михайлович постиг всю опасность и спешил подавил зло в самом начале – он просил вселенских патриархов рассудить его с Никоном. Первосвятители Александрийский и Антиохийский прибыли в Москву, нарядили суд и на торжественном соборе (1666–1667) из светских и духовных чинов признали Никона виновным в оскорблении царской особы, в излишнем властолюбии, в непристойных поступках: он был лишен сана и сослан в Белозерский Ферапонтов монастырь в звании монаха. (После кончины Алексея Михайловича Никон был переведен в Кириллов монастырь, откуда новый царь Федор Алексеевич дозволил ему возвратиться в Воскресенский. Никон умер на дороге туда, в Ярославле, в 1681 году.) Неблагоразумные поступки Никона озаботили Алексея Михайловича на целых три года, и именно в то время, когда внешняя политика требовала всего внимания государя. Обязанный успехами первой войны с Польшей личному предводительству, устранявшему все споры о местничестве, царь Алексей теперь не решался отлучаться из Москвы и вести войска свои к победам.

Андрусовский договор 1667

Занятые внутренними неустройствами, русские и поляки вели войну слабо и неоднократно предлагали мир. Переговоры тянулись целых три года и, вероятно, при неуступчивости обеих сторон продлились бы еще несколько лет, если бы вмешательство Турции в дела Малороссии не ускорило развязки. Поводом к тому было безрассудное честолюбие правобережного гетмана Дорошенко. С 1665 года Малороссия разделялась Днепром на две половины: левая сторона, признавая гетмана Брюховецкого, была в подданстве России; правая, избрав вождем Чигиринского казака Петра Дорошенко, находилась в зависимости от Польши. Оба гетмана, по обыкновению, питали непримиримую ненависть и старались вытеснить друг друга. Брюховецкий, в надежде удержаться помощью России, ублажал московский двор, принял сан боярина, женился на дочери Шереметева, допустил наместникам Алексея Михайловича наложить поголовную подать на казаков. Дорошенко стремился к иной цели другими путями: решительнее всех предшественников считая возможным самобытное существование Малороссии в виде отдельного государства, неподвластного ни Польше, ни царю Алексею, по примеру Молдавии и Трансильвании, он успел взволновать казаков мечтой о полной независимости. Мужество в боях, пылкий нрав, увлекательный дар слова, порывы к необузданной воле, все согласовалось с тогдашним расположением умов, и казаки привыкли смотреть на Дорошенко как на второго Богдана Хмельницкого. Вооружая против себя и Россию и Польшу, для вернейшего успеха он обратился с просьбой к султану принять Малороссию в покровительство Порты. Султан, занятый войной в Кандии, не хотел развлекать своих сил, однако же обещал прислать войско. Переговоры Дорошенко не могли укрыться ни от московского двора, ни от варшавского. Предугадывая грозу и не видя надежды удержать Малороссию, Казимир спешил примириться с Алексеем Михайловичем. Договор был заключен (1667) в Андрусове на следующих условиях: 1) прекратить неприязненные действия на 13 лет 6 месяцев, между тем условиться о вечном мире; 2) Смоленску и Северскому княжеству остаться за Россией; 3) Полоцк, Витебск и города южной Лифляндии, занятые русскими войсками, возвратить Польше; 4) Малороссию разделить на две половины: полкам на левой стороне Днепра быть под властью Алексея Михайловича, на правой в зависимости от Польши; 5) Киев возвратить Польше через два года; 6) запорожцам состоять под покровительством обеих держав с обязанностью оберегать пределы их от татар и турок.

Андрусовский договор , избавив Россию от тягостной войны с Польшей и доставив ей значительные выгоды, из которых главнейшей было расширение пределов ее по самый Днепр, не успокоил Малороссии. Казаки с горестью услышали, что государь отказался от Заднепровской Украины, что самый Киев должен быть возвращен полякам. (Неточное исполнение поляками Андрусовского договора побудило Алексея Михайловича удержать Киев. Варшавский двор, после многократных домогательств, отказался от него в 1686 году.) Более всего не нравились условия договора честолюбивому Дорошенку и митрополиту Иосифу Тукальскому: первый помышлял о господстве над всей Малороссией; второй опасался прежнего гонения православной церкви униатами. Ропот распространился и по Русской Украине, где носилась молва, поддерживаемая Нежинским епископом Мефодием, что двор Алексея Михайловича ведет переговоры с варшавским об уступке Польше всей Малороссии. Дорошенко восстал явно против условий Андрусовского договора, объявил Казимиру, что ни он, ни казаки не хотят слышать о повиновении Польше, что полякам не владеть Киевом, и предложил царю Алексею принять его в подданство со всей Малороссией, как было при Хмельницком. Алексей Михайлович советовал ему смириться. Дорошенко восстал и на Россию как союзницу ненавистной Польши, склонил на свою сторону Брюховецкого надеждою турецкого покровительства и коварным обещанием признать его гетманом всей Малороссии. Брюховецкий рад был случаю избавиться от русских воевод, которых Алексей Михайлович назначил наместниками в малороссийские города, произвел всеобщий мятеж в подвластной ему Украине и спешил встретить, как друга, хитрого Дорошенка, который велел его схватить и предать в жертву разъяренной черни, а сам провозгласил себя гетманом всей Малороссии, независимым от Польши и России.

Восстание Разина

Никогда не было в Малороссии столь ужасного волнения. Оно отозвалось на Дону и по Волге. Буйные головы запорожские, вероятно, подстрекаемые Дорошенко, с намерением развлечь наши силы пробрались на Дон, возмутили там целые станицы, которые правительство Алексея Михайловича старалось унять от грабежей, провозгласили атаманом удалого казака донского Степана Разина и бросились к берегам Волги, где этот злодей за несколько лет перед тем испытал удачу разбоя. В 1668 году Разин ограбил окрестности Астрахани и, разорив несколько городов персидских при Каспийском море, едва не вооружил на Россию шаха, но потом получил прощение. Предводительствуя сильным скопищем, Разин взял приступом Царицын и Астрахань, распустил молву, что защиты его ищет мнимый сын Алексея Михайловича, царевич Алексей, с патриархом Никоном, что он идет освободить крестьян от помещиков, и взволновал все Приволжье. Саратов сдался мятежнику, который с 200 000 шел уже к Нижнему Новгороду, ознаменовав свой путь неописуемыми злодействами. В Астрахани от руки воровских казаков соратника Стеньки, Василия Уса , погиб смертью мученика митрополит Иосиф.

Волнение южных и восточных пределов могло быть для России и Алексея Михайловича тем опаснее, что султан турецкий уже собирал войска для поддержания Дорошенка. Благоразумные меры правительства прекратили неустройства прежде, чем турки появились в Малороссии. Спокойствие в Украине было восстановлено без труда: государь уверил обитателей ее, что он не предаст их полякам. Дорошенко же союзом с неверными возбудил против себя негодование и должен был удалиться за Днепр; казаки охотно согласились признать гетманом полковника Многогрешного, усердно преданного престолу. Долее упорствовали сообщники Разина, но мужественная оборона Симбирска боярином Шереметевым остановила распространение мятежа по Волге, а деятельность других воевод Алексея Михайловича, разбивавших отряды Разина по частям, в особенности боярина Милославского, овладевшего Астраханью, так ослабила злодея, что он был выдан правительству и получил достойную казнь. Строгость наказания усмирила Дон и Приволжье.

Борьба с турками

Между тем гроза, которую и царь Алексей, и Польша равно старались отклонить, разразилась в Заднепровской Украине, не коснувшись наших пределов. Ненависть обитателей ее к польскому владычеству обнаружилась с такой силой, что, утратив надежду на присоединение к России, они решились признать покровителем своим лучше турецкого султана, чем польского короля, и охотно стекались под знамена Дорошенка, видя в нем единственного избавителя от ненавистного ига. Магомет IV спешил воспользоваться столь благоприятными обстоятельствами в надежде утвердить свою власть не только в Малороссии, но и в Польше, где царствовала всеобщая анархия, по случаю отречения Казимира от престола. Многочисленное войско турецкое под личным предводительством султана со всей крымской ордой вступило в польские пределы. Падение Каменца Подольского, осада Львова и опустошение многих городов до того устрашили преемника Казимира Михаила Вишневецкого, что, опасаясь потерять все королевство, он предложил султану мир и согласился на весьма тягостные условия: договором в Бучаче король обязался платить туркам ежегодно дань и уступить им Малороссию. Правда, варшавский сейм, по удалении Магомета, считавшего войну конченной, не подтвердил Бучачского договора, и польский полководец Ян Собесский, возобновив войну, разбил неприятелей под Хотином. Но полякам не удалось вытеснить турок из занятых ими городов в Польской Украине. Началась жестокая борьба.

Заднепровская Малороссия, осыпанная пеплом городов, облитая кровью несчастного народа, неоднократно обращалась к царю Алексею Михайловичу с убедительной просьбой спасти ее от турок и поляков. Государь, уже недовольный Польшей за неоднократное нарушение Андрусовского договора, за явную неприязнь, за упорное уклонение от вечного мира, вознегодовал на нее еще более после того, как слабое правительство ее, постоянно утесняя казаков, допустило туркам вмешаться в дела Малороссии. Очевидно было, что султан, овладев Польской Украиной, не оставит в покое и Русской. Безопасность государства обязывала Алексея Михайловича принять участие в стране, которая так усердно желала быть ему подвластной и которую польский король так равнодушно предал в добычу туркам. В 1674 году царь Алексей объявил заднепровским казакам, что он согласен принять их в подданство. Все десять полков, находившихся за Днепром, с радостью присягнули ему, оставили Дорошенка и признали гетманом всей Малороссии Самойловича.

Утверждая свою власть за Днепром, Алексей Михайлович предвидел, что ни король, ни султан, не оставят его спокойным обладателем. Он не страшился войны с обоими совместниками и ревностно готовил свои меры. Но смерть пресекла его жизнь в то самое время, когда надлежало решить и участь Малороссии и запутанные отношения России к Польше и Турции.

Воспользуемся драгоценными записками Павла Алеппского, чтобы бросить взгляд на то, что происходило в эту зиму в Москве при царском дворе, кроме торжественных приемов австрийского и шведского посольств и переговоров с ними.

Государь с боярами, по обычаю, усердно посещал храмы и присутствовал при богослужении, которое совершалось Никоном с особой торжественностью, благодаря возвышенному настроению после победоносного похода, а также пребыванию в Москве антиохийского патриарха Макария, которому царь оказывал большое уважение и ласку. Никон настоял на том, чтобы и царица с боярынями присутствовала за обедней в Успенском соборе; здесь для нее было устроено особое место в виде трона и занавес, который закрывал ее и боярынь от глаз народа.

Любя строить новые здания и переделывать старые, Никон задумал воздвигнуть в Кремле патриаршие палаты на месте прежних митрополичьих, которые находил тесными и низкими. Он выпросил у царя соседнее с собором дворцовое место, и с помощью немецких мастеров в течение трех лет построил просторное каменное двухэтажное здание; в нижней части его устроены были кухня и разные приказы патриаршего ведомства, а в верхней – приемные палаты с небольшой церковью во имя свв. митрополитов Петра, Алексея, Ионы и Филиппа. Стены ее были расписаны портретами московских патриархов, с Никоном включительно. Самая обширная и наиболее украшенная палата названа Крестовою (ныне Мироваренная). К ней примыкало деревянное строение с патриаршими зимними келиями; ибо в Москве тогда зимой не любили жить в каменных домах, по причине сырости и угара. Свое новоселье или водворение в новых палатах Никон обставил большой торжественностью и приурочил его к празднику в память св. Петра митрополита, 21 декабря. В этот день он обыкновенно после обедни угощал у себя царя, бояр и духовенство. Так как на тот год праздник случился в пятницу, когда рыба не разрешалась, то Никон перенес празднование на следующий день, т. е. на субботу. Он совершил в Успенском соборе продолжительную литургию, в сослужении Антиохийского патриарха, Сербского митрополита, нескольких архиереев и пр.; причем воспользовался сим праздником, чтобы переменить свой низкий клобук московского покроя на высокий греческий с изображением спереди херувима, вышитого золотом и жемчугом. (Вообще он оказывал пристрастие ко всему греческому). По условленному с ним заранее плану, Антиохийский патриарх после обедни подошел к царю с новым клобуком и камилавкой в руке и просил позволения возложить его на Никона, чтобы он в этом уборе не отличался от других четырех вселенских патриархов. Алексей Михайлович охотно согласился, велел Никону снять старый клобук и камилавку и сам надел на него новые. Лицо Никона засияло, и тем более, что новый убор шел к нему лучше старого; но, как он и опасался, русские архиереи, игумны и даже миряне сильно возроптали на него за эту перемену старого, освященного обычаем, убора. Однако потом архиереи и даже монахи стали приходить к патриарху Макарию с просьбой дать им греческие клобук и камилавку; так как у него их не было, то стали заказывать и, таким образом, монашеский головной убор у нас с того времени был введен греческого покроя.

Когда царь и бояре вышли из собора, весь народ удалили, двери затворили и никого не впускали, пока царица, предшествуемая патриархом, по обычаю, прикладывалась к иконам и мощам. После того Никон с духовенством поднялся наверх в свои новые палаты. Тут архиереи, игумны, потом священники и миряне стали подносить ему в дар позлащенные иконы, золоченые кубки, куски парчи, бархата, сороки соболей и пр. Но патриарх принимал преимущественно иконы и хлеб-соль. Пришел царь с боярами и поднес патриарху хлеб-соль и сороки лучших соболей от себя, царицы, сына, сестер и дочерей; всего 12 хлебов и 12 сороков. Что особенно удивило антиохийцев, он брал от бояр эти дары по порядку и собственноручно с поклонами подносил их патриарху. Сей последний посадил царя за особый стол, уставленный золотой посудой; близ него помещались особые столы для обоих патриархов и четырех царевичей (Грузинского, двух Сибирских и новокрещенного Касимовского); а за большим столом сидели бояре и духовенство. Во время трапезы анагност (псаломщик) нежным, мягким голосом читал на аналое посредине палаты житие св. Петра митрополита. Время от времени чтение это прерывалось пением патриарших певчих. Особое удовольствие царю и патриарху доставил хор, составленный из малороссийских мальчиков-казаков, которых царь привез в Москву и отдал патриарху, а тот образовал из них особый певческий хор. Пение их было приятнее басистого и грубого пения московских певчих. После трапезы патриарх одарил царя куском древа Честного Креста, частицей мощей одного святого, двенадцатью позолоченными кубками, двенадцатью кусками парчи и пр. Из каменной палаты перешли в новое деревянное помещение, где пирующим предложены были превосходные напитки. Поздно вечером царь поднялся и собственноручно роздал всем присутствующим кубки за здравие патриарха; после чего Никон, в свою очередь, раздавал напитки за здравие царя, потом царицы и их сына. Выпив кубок, обыкновенно опрокидывали его себе на голову, в знак того, что осушили здравицу до капли. Гости разошлись, а царь все еще оставался у патриарха; когда же ударили к заутрени по случаю памяти св. Филиппа, они оба отправились в собор, откуда вышли только на рассвете. Такое усердие к церкви и такая выносливость царя приводили в удивление антиохийцев, едва державшихся на ногах от продолжительного московского богослужения и от сильной стужи на холодном церковном полу.

Наступившие вскоре Рождественские праздники сопровождались обычными церковными торжествами и царскими пирами. В первый день праздника Никон служил в новом саккосе, который оценивали в 7.000 золотых, а царь был в новой чудесной короне и в верхнем кафтане из тяжелой парчи с каймой из драгоценных камней, жемчуга и золота. На плечах у него была перелива также из золота, драгоценных камней и жемчуга, обрамленная образками Господских праздников, вырезанных на изумруде или отчеканенных на золоте. На шее у него висел на золотой цепи большой крест из белой (слоновой?) кости с вырезанными на обеих сторонах Господскими праздниками. Это полное облачение, очевидно, имело значительную тяжесть, и потому двое вельмож поддерживали царя под руки; третий держал его жезл, выточенный из белой кости и присланный в подарок шахом персидским.

Во время Рождественских праздников пришло известие о военных действиях в Червонной Руси и обратном походе гетмана Хмельницкого и боярина В. В. Бутурлина, которым царь, как сказано выше, остался недоволен. Вскоре привезли в Москву каменецкого кастеляна Павла Потоцкого, под Каменцом взятого в плен вместе с сыном. Его убедили принять православие; шесть недель продержали в Чудове монастыре в качестве оглашенного; а затем сам патриарх окрестил его; причем царский тесть Ил. Дан. Милославский был его восприемником. Царь наградил его именьями и большим жалованьем, и он ежедневно являлся во дворец вместе с боярами, причем держал себя с свойственным ляхам высокомерием. Тогда многие западнорусские паны дали присягу на верность царю и были награждены; многие шляхтичи поступили на службу в московскую конницу и были пожалованы поместьями. По замечанию Павла Алеппского, Москва в это время наполнилась разнообразной добычей, которую ратные люди привезли из своих походов в польские и литовские владения. Поэтому торговые ряды столицы изобиловали дорогими вещами и редкостями, которые можно было купить почти за бесценок; а многочисленные пленники продавались на рынке. Тогда же будто бы впервые появились в Москве привезенные из завоеванных областей буйволы, и ослы или ишаки (мулы).

Во время Крещенского водосвятия, совершаемого патриархом на Москве-реке в присутствии царя и вельмож, был такой мороз, что воду в проруби постоянно мешали, чтобы не дать ей замерзнуть. На следующий день в Успенском соборе после обедни служили благодарственный молебен о новой победе над ляхами, которые пытались обратно взять Вильну. В донесении о том воеводой помещена была такая легенда: когда воевода спросил пленных, почему Ляхи обратились в бегство, те объяснили его внезапным видением на небе царя Алексея и впереди его св. Михаила, устремляющегося на них с мечом. Патриарх Никон прочел этот рассказ всему народу из письма воеводы. Царь при сем плакал от радости, а Никон сказал ему и вельможам приветственное слово с разными примерами, изречениями и молитвенными благопожеланиями. Царь отвечал ему в том же роде. Певчие пропели многолетие тому и другому, причем называли Алексея царем и самодержцем Великой, Малой и Белой России. Царь велел также именовать Никона «патриархом Великой, Малой и Белой России». 12 января Алексей Михайлович, по обычаю, устроил пир по случаю именин своей младшей сестры Татьяны Михайловны. А в день Симеона и Анны он праздновал большим пиром именины своей последней дочери Анны, которая родилась год тому назад. Потом 12 февраля, в память св. Алексея, именин царевича, была продолжительная служба в Чудове монастыре и опять большой пир у царя. 1 марта опять пир у царя, по случаю дня рождения его старшей дочери Евдокии. А 17 марта пир в день царского ангела; но Антиохийский патриарх на этом пиру почему-то не был.

Вскоре после Крещения патриарх Никон уехал в свой новоустроенный Иверский монастырь; а спустя несколько дней, царь с боярами 17 января отправился на богомолье в свой любимый звенигородский Саввы Сторожевского монастырь, расположенный в сорока верстах от столицы, на берегу Москвы-реки. Он заново отстроил этот монастырь, не щадил для него трудов и издержек и хотел по зданиям и укреплениям сделать из него подобие Троицкой Лавры. 19-го числа праздновалась память обретения мощей св. Саввы Сторожевского; Алексей Михайлович приехал лично присутствовать на этом празднике, и накануне его прислал в столицу гонца с приказанием привести туда же своего гостя, антиохийского патриарха Макария. Последний отправился в царских санях, запряженных вороными конями. Он ехал почти всю ночь, при большом холоде и метели, и все-таки не застал уже обедни. Алексей Михайлович сам встретил патриарха в монастырских воротах, и велел поместить его со свитой в царицыных покоях. В этот день царь угощал трапезой монахов, причем сам прислуживал им. Затем он посадил с собой за один стол патриарха Макария; бояре же и прочая свита обедали за отдельным столом. Вблизи царя был поставлен стол для нищих, слепых и калек, и он сам раздавал им пищу и питье. В то же время он милостиво беседовал с патриархом, причем удивил его знанием разных обстоятельств, лично касавшихся гостя; очевидно, он очень интересовался Ближним востоком и имел агентов, о многом ему доносивших. По окончании трапезы, по обыкновению стольники подносили царю кубки с напитками, которые он сам раздавал присутствующим, заставляя их пить за здоровье патриарха Московского, а потом патриарха Антиохийского. Сей последний в свою очередь провозгласил здравицу за царя, царицу, царевича и весь царствующий дом. Во время этих здравиц певчие возглашали многие лета.

Вообще поведение царя, его замечательное знание церковной службы, необыкновенное смирение, а также чрезвычайная подвижность и впечатлительность постоянно возбуждали удивление восточных гостей. Архидиакон Антиохийского патриарха приводит, например, следующие черты из пребывания в Саввине монастыре.

Означенный праздник происходил в субботу. Вечером отстояли с царем малое повечерие; а в третьем часу утра воскресения, по звону колоколов, собрались ко всенощному бдению. Царь стал подле раки святого, имея под ногами подстилку из соболей; а рядом на разостланном ковре поставил патриарха Макария. По окончании службы царь и патриарх сели на кресла; всем присутствующим тоже велено было сесть. Псаломщик приступил к чтению из жития святого, начав его обычным обращением к настоятелю «благослови отче». Вдруг царь вскакивает и с гневом укоряет чтеца, называя его мужиком, т. е. невежей, который не знает того, что в присутствии патриарха надобно говорить: «благослови владыко». Чтец упал в ноги со словами: «Государь, прости меня». «Бог тебя простит», отвечал царь. Затем во время утрени он постоянно учил монахов, и, обходя их, говорил: «читайте то-то, пойте такой-то канон, такой-то ирмос, такой-то тропарь, таким-то голосом»; если же они ошибались, то он бранил их и сердился за то, что они обнаруживали свое незнание в присутствии иноземного патриарха. В то же время он сам зажигал или тушил церковные свечи и снимал с них нагар. За обедней, в которой участвовал Макарий, его архидиакон Павел во время чтения Апостола кадил крестообразно в царских вратах и обратил кадило сначала на царя; но тот пальцем показал ему на мощи святого, с которых следовало начать. Евангелие Павел прочел по-гречески и по-арабски; он уже выучился читать его по-славянски; но стеснялся сделать это в присутствии царя, а, окончив свое чтение, взял местное славянское Евангелие, очень тяжелое по своему большому размеру и по обилию золота и крупных драгоценных камней, его украшавших, и с трудом понес его к царю; но тот знаком показал ему на патриарха и приложился после него. После обедни царь подвел Макария к раке святого и велел открыть для него мощи; причем рассказал ему, как вынимал мощи из земли и заметил, что не достает одного коренного зуба, который после тщательных поисков нашел, и как у него самого прошла зубная боль от трения этим зубом. В этот день царь угощал патриарха и его свиту трапезой в своих собственных покоях.

Вечером того же дня произошел такой любопытный случай. Один патриарший дьякон, которому Никон запретил служить и который был заточен в этот монастырь, явился к царю и, упав ему в ноги, просил разрешения служить на другой день обедню. Но царь не разрешил и ответил ему: «Боюсь, что патриарх Никон отдаст мне свой посох и скажет: возьми его и паси монахов и священников; а я не прекословлю твоей власти над вельможами и народом, зачем же ты ставишь мне препятствия, по отношению к монахам и священникам?».

Царь велел показать гостям все здания и отделения своего монастыря, и они удивились его крепким, изящным и богато украшенным постройкам, на которые, как по секрету допытался Павел, было уже истрачено 378.000 динаров (рублей), а они еще не были окончены. В одном углу монастыря был устроен род отдельной обители, с особым настоятелем, собственно для увечных, слепых, расслабленных и заразнобольных монахов. Эта обитель еще не была достроена, означенные монахи еще находились в своем прежнем деревянном помещении. Царь повел к ним патриарха, чтобы он благословил этих «братьев Христовых» и прочел над ними молитву. Антиохийцы были поражены отвратительным зловонием сего помещения и едва могли его выносить; а царь подходил к каждому больному после патриаршего благословения, и целовал его в голову, уста и руки. В разговоре с Макарием Алексей Михайлович горько жаловался на бывшую моровую язву, после которой в Саввином монастыре из 300 с лишком монахом осталось только 170.

Вечером, по-видимому того же воскресенья, Алексей Михайлович уехал из Саввина монастыря, оделив священников, простых монахов и нищих деньгами; которые были для сего заранее приготовлены и завернуты в бумажки. Но он отправился не прямо в Москву, а заехал на один день еще в одну обитель.

1-го февраля Никон возвратился из своей поездки в Иверский монастырь, и царь выехал к нему навстречу за 20 верст. Игумны монастырей, по обычаю, поздравили патриарха с приездом, и поднесли ему иконы и хлеб-соль. Спустя три дня, происходило новое церковное торжество, по случаю прибытия в Москву креста из Честного Древа, которым воевода В. В. Бутурлин овладел при взятии Люблина. Царь, патриарх, бояре и народ после молебствия с умилением прикладывались к нему в Успенском соборе; потом совершено было ночное бдение, а на следующий день торжественное патриаршее служение; установлено ежегодное празднование в этот день. Крест величиной в палец длины и ширины был помещен в коробочку, имеющую подобие книжки и устроенную из серебра и хрусталя. Благодаря сему приобретению царь дозволил тело опального воеводы (Бутурлина) привезти из Киева в Москву и похоронить в Чудове монастыре.

Около этого времени антиохийцам удалось видеть партию донских казаков, которые со своим атаманом приехали и доложили царю об их удачном походе в Черное море на 40 чайках. На каждой было по 90 человек, из которых обыкновенно одна половина гребет, а другая сражается, и так они чередуются. Казаки сначала взяли турецкую крепость Тамань, и прислали гонцов к царю с вопросом, что с ней делать. По его приказу разрушили ее, пушки бросили в море, взяли большую добычу и поплыли отсюда к Синопскому берегу, где произвели большие опустошения, после чего с добычей и пленными вернулись на Дон. Сюда явились родственники пленных и многих выкупили. А остальных казаки привезли в Москву и тут продали их вместе с своей добычей, состоявшей из разных вещей, золота, серебра и турецких монет (османие). Антиохийцы дивились, смотря на мужественную наружность и высокий рост донских казаков. Вскоре затем от кизильбаша, т. е. персидского шаха, пришло письмо с московским гонцом, которого царь посылал к шаху по делу грузинского царя Теймураза. За прочтением этого письма Посольский приказ обратился к Павлу Алеппскому.

В воскресенье мясопуста после обедни Никон повел антиохийцев к трапезе в свою новую Крестовую палату, и тут они имели случай наблюдать его обращение с одним юродивым или «человеком Божиим», по имени Капризном, который ходил голым по улицам и которого москвичи очень почитали. Патриарх посадил его подле себя за стол, собственными руками подавал ему кушанья, поил из серебряных кубков и остававшиеся в них капли сам проглатывал. Любопытны далее у Павла Алеппского описания: Прощеного дня, когда вельможи явились к царю и патриарху просить прощения; службы в Новодевичьем монастыре, куда были приведены монахини из некоторых украинских монастырей; торжественного богослужения в неделю Православия, т. е. в первое Воскресение Великого поста, когда с одной стороны возглашали анафему еретикам и грешникам, а с другой пели вечную память военачальникам, убитым на войне с ляхами. Мало того, за этой службой вынимали из ящика листы бумаги и читали имена всех простых ратников, убитых в последние два года и пели им вечную память, как павшим за веру. Служба сия тянулась так долго, что по словам Павла, антиохийцы чуть не падали от усталости, а ноги их совсем замерзли на холодном полу.

Патриарх Макарий и его свита, зажившиеся в Москве, начали скучать по родине и усердно просили царя об отпуске. Алексей Михайлович, наконец, согласился и отпустил патриарха, щедро одарив его. 23-го марта на пятой неделе великого поста антиохийцы выехали из Москвы; но едва они с большим трудом по причине распутицы добрались до Волхова и встретили там праздник Пасхи, как прискакал царский гонец и воротил патриарха назад. Гонец объявил, что царь имеет нужду в нем для важнейших тайных духовных дел. На этом обратном пути от греческих купцов, ехавших из Москвы, патриарх услыхал, что царь поссорился с Никоном вследствие высокомерия и грубости последнего. Неизвестно, из-за чего собственно вышла ссора; узнали только, что вспыльчивый Алексей Михайлович в пылу спора с Никоном назвал его мужиком, т. е. невежей, и на замечание, что он ему духовный отец, отвечал, что предпочитает иметь отцом Антиохийского патриарха – и немедля послал вернуть сего последнего. Однако, когда Макарий приехал опять в Москву, он не мог добиться точного ответа на вопрос, зачем его вернули. Сам Никон ему объявил, что его присутствие нужно для участия в церковном соборе, который тогда был созван по вопросу о крещении ляхов. Макарий стал на сторону того мнения, которое считало новое крещение папистов несогласным с церковными правилами. Царь согласился с ним и в этом смысле издал указ. Потом оказались и еще некоторые поводы к возвращению Антиохийского патриарха, а именно, участие в осуждении новой арианской ереси (протопоп Неронов) и прибытие в Москву молдавского митрополита Гедеона. Этот митрополит приехал в сопровождении большой свиты послом от господаря или воеводы Стефана с предложением подданства от него лично и от всей Молдавской земли. Но царь гневался на воеводу за то, что он помогал ляхам против казаков; вообще Алексей Михайлович не верил в искренность сего предложения и считал его обманом, несмотря на предъявленные послом письменные уверения иерусалимского патриарха. Благодаря заступничеству Макария, царь, наконец, смиловался и согласился на условия, о которых просил воевода, а именно: помогать ему своим войском против татар и турок, утвердить за ним пожизненное господарство, в течение десяти лет не требовать дани и проч. Но дело ограничилось взаимными подарками и почестями; а действительное подданство, как и следовало ожидать не состоялось. Алексей Михайлович, однако, это время так высоко думал о своем могуществе и своих обязанностях в отношении к православию, что обнаруживал желание ополчиться на мусульман и освободить от их ига православный Восток. Эту свою мечту он высказал проживавшим в Москве греческим купцам, когда в день Пасхи в соборе подозвал их к себе и роздал им красные яйца; о чем купцы рассказывали потом антиохийцам.

В одно из следующих воскресений патриарх Макарий со свитой присутствовал в соборе при хиротонии Иосифа, архиепископа Астраханского. Царь и оба патриарха сидели в креслах на высоком помосте, на уступах которого расположились архиереи; вокруг амвона стали шесть халдеев в красных кафтанах с широкими рукавами и жезлами в руках, в высоких красных колпаках. Когда новопосвященный произнес исповедание и начал читать символ веры, все поднялись. За обедней совершено было его посвящение. А потом во время царского стола он, окруженный халдеями и сопровождаемый боярами, ездил окроплять кремлевские стены. На другой день он окропил вторую стену (Бел-город), а на третий остальную. Затем подносил подарки царю, патриарху и всему духовенству, присутствовавшему при его освящении.

На глазах антиохийцев происходили и приготовления к задуманной царем шведской войне. По словам Павла Алеппского, в Новгород и Псков отправлялись обозы с боевыми и съестными припасами для войска. Между прочим, отправлена масса свиных туш, по обычаю разрубленных пополам для более удобного их вяления. Запасы эти привозились из разных областей, и даже из отдаленной Сибири. На реках Каспле и Белой строилась большая флотилия стругов для сплава ратных людей и запасов вниз по Западной Двине. В то же время отовсюду собирались ратные люди, которых снабжали огнестрельным оружием, отчасти получаемым из иностранных государств, отчасти изготовленным дома царскими оружейными, мастерами. На военные расходы, кроме повсеместного денежного сбора по 25 коп. с двора, с архиерейских домов и монастырей взималась десятая часть из их казны и, сельскохозяйственных имуществ; с торговых людей десятая часть их капиталов, а с служилых людей, почему-либо не явившихся лично или не выставивших положенное число ратников, взимались особые за то деньги. Таким образом царь приготовил средства для войны, не трогая собственной казны; причем он будто бы архиереям и игумнам обещал по заключении мира взятое у них возвратить вдвое.

Весной 1656 г. с большой торжественностью выступила из Москвы рать, отправленная против Шведов. Вслед затем и царь начал готовиться в поход; причем по своему обыкновению он ездил на богомолье в городские и загородные монастыри. В день Вознесения (15 мая) состоялся его отъезд из столицы, при обычных церемониях, молебствиях и колокольном звоне. Царь явился в собор в богатом одеянии; на голове его вместо короны был колпак, осыпанный жемчугом и драгоценными камнями и украшенный султаном наподобие пера. Он сел на коня и поехал в сопровождении многочисленной боярской свиты; а за каждым боярином и вообще знатным человеком следовала толпа его собственной челяди, щеголявшей хорошим вооружением и господскими конями. За этой свитой двигались заводные кони в роскошных уборах, царские экипажи, стольники и другие придворные чины, а затем стрельцы и прочее войско. На другой день рано поутру Никон, пригласив с собой патриарха Макария, в экипаже поспешил в принадлежавшее ему селение за несколько верст от города, где у него был построен дворец. Здесь он встретил царя и угостил его и бояр роскошной трапезой, продолжавшейся до позднего вечера; после чего царь простился с обоими патриархами, принял от них неоднократное благословение, сел в карету и уехал.

Недели через две патриарх Макарий с своей свитой был, наконец, отпущен из Москвы.

На этом обратном пути через Киев и Украину Макарий заезжал в Чигирин, местопребывание Хмельницкого, который выслал ему навстречу писаря Выговского, а потом сына своего Юрия с местным духовенством. Антиохийцев поразили глубокие пески и болота, среди которых расположен этот сильно укрепленный город, так что они невольно спрашивали, почему гетман выбрал его резиденцией. Им ответили: потому, что он лежит на границе с татарами. Из Чигорина патриарх направил свой путь через селение Суботово, где прежде жил старший сын гетмана Тимофей и где теперь находилась его гробница, поставленная в храме св. Михаила, куда покойный отдал сокровища армянских церквей, захваченные им в молдавском городе Сучаве. Над гробницей его висела большая хоругвь с портретом героя верхом на коне с мечом в правой руке и с булавой в левой и с изображением Молдавии на переднем плане. В Суботове проживала его вдова, дочь молдавского господаря Василия; она несколько раз посетила владыку-патриарха, который, конечно, по ее просьбе, совершил поминовение ее супруга при его гробнице. Она была окружена казацкими и молдавскими девицами и подобно им была одета, как невольница, в суконном колпаке, опушенном мехом. Павел прибавляет, что, владевшая четырьмя языками (валашским, греческим, турецким и русским), бедная Роксанда, на которую отец истратил многие сокровища, чтобы вызволить ее из Царьграда, жила теперь вдали от родных и родины, среди чужих людей, во дворце среди укрепления, окруженного окопами. К сожалению, Павел Алеппский оказался скуп на более подробные известия о вдове Тимофея, а о самом Хмеле на сей раз почти ничего не сообщает. Далее, по пути в Молдавию патриарх останавливался в Умани в доме полковника. На третий день полковник поехал с ним в казацкий табор, собранный по вестям о выступлении в поход татарского хана. Когда патриарх преподал свое благословение, казаки с ликованием стреляли из ружей и поднимали на дыбы своих коней, а затем дали ему отряд, проводивший его по дорогам, опасным от разбойничьих шаек .

6 декабря царь прислал из Можайска Г. С. Куракину с товарищи грамоту или распоряжение о встрече его при возвращении после покорения великого княжества Литовского: 10 числа за Москвой-рекой у села Воробьева должны были ожидать в цветном платье на конях стольники, дворяне, жильцы и всякие служилые люди; а гости, гостиные и суконные сотни и черных сотен и слобод торговые и всякие жилецкие люди должны там же встречать его с хлебом и соболями, как это было при прежних встречах. Описание торжественного вступления царя в Москву в этот день у Павла Алеппского 95–98 и в С. Г. Г. и Д. III. № 184. Павел Алеппский сообщает, что цесарское посольство привезло в подарок царю маленькую шкатулку с драгоценными камнями и в великолепном сосуде миро от мощей св. Николая Мирликийского. О посылке гонцов через Курляндию и сношении при этом с курляндским герцогом Яковым см. переписку Афан. Ордина-Нащокина, воеводы Друйского, в Акт. Моск. Госуд. II. В № 801 любопытная описка Ордина-Нащокина от 29 февраля 1656 г., где он сообщает разные случаи, явно возбуждает царя против Шведов и обычным преувеличением цифр говорит о 500.000 свиных половинных туш и 300.000 ратников, посланных в Новгород и Псков. Относительно огнестрельного оружия он сообщает, что пока царь еще не возвращался, Никон, однажды угощая патриарха Макария, после стола показал ему из окна вид на окрестные поля, где было множество телег, и сказал, что они нагружены ружьями числом да 50.000, которые получились в ящиках из Шведского королевства и которые теперь он посылает царю. А затем прибавил, что царские мастера в Кремле изготавливают ежегодно по 70.000 ружей, которые хранятся в кладовых; в других городах их изготавливают бессчетно; кроме того, множество их привозят из Франкских земель; а англичане прислали три удивительные новоизобретенные пушки, которые при стрельбе не издают звука (?). После того по вечерам Антиохийцы ходили смотреть на ружейных мастеров, которые клали новые ружья по склону Кремлевского холма и с помощью длинного раскаленного прута зажигали их затравку. При выстреле негодные ружья разлетались в куски, а прочные оставались в целости. Будто все царское войско снабжено было огненным боем, т. е. ружьями.

Переписка о построении судов на Каспле и Белой в Акт. Моск. Госуд. II. №№ 796 – 830, с перерывами.

Рекомендуем почитать

Дерматология

Ягодный мусс на манке Как приготовить мусс из замороженных ягод

Финансы

Причины, симптомы и лечение патологии

Hi-Tech

Что такое сложение сил. Измерение силы. Сила. Сложение сил

Хобби

Cмертные грехи в православии: сколько их?

Десерты

Рецепты витаминных салатов из крапивы

Фармакология

Ароматная и сочная курица в фольге в духовке – быстро, просто и вкусно