Мишель монтень опыты краткое содержание главам. Книга: Мишель Монтень «Опыты. Изучение пороков цивилизации по принципу антитезы

Ее читал Пушкин, она постоянно лежала на столе Льва Толстого. Эта книга была самой популярной в XVI-XVII веках. Ее автор - Мишель Эйкем де Монтень (д. р. 28.02.1533 г.) - принадлежал к новой волне французских дворян, произошедшей из купеческого сословия. Отец будущего писателя Пьер Эйкем пребывал на королевской службе, мама была родом из богатой еврейской семьи.

Папа серьезно относился к обучению сына. Он сам был человеком весьма образованным, а в семье витал дух античности. Воспитателем маленького Мишеля взяли человека, не знающего французского языка вообще, но сведущего в латыни.

Образование и социальный статус

Мишель Монтень имел все возможности сделать блестящую карьеру государственного чиновника. Он обучался в лучших учебных заведениях страны: после колледжа в Бордо блестяще закончил университет в Тулузе. Вновь испеченный 21-летний правовед вступил в судейскую должность королевского советника сперва в Периге, но вскоре перевелся в родной город Бордо. На службе его ценили, у него были там друзья. Эрудированный чиновник дважды избирался на должность советника.

В 1565 г. Мишель выгодно женился на французской дворянке Франсуазе де Шансань. А спустя три года, после смерти отца, вошел во владение родовым поместьем Монтень, отказавшись от карьеры в суде. В дальнейшем Мишель Монтень вел жизнь поместного дворянина, посвятив себя литературному труду.

Именно в родовом гнезде опыт Монтеня излился на бумагу.

По сути это были досужие записи образованного прогрессивного аристократа. Он их создавал на досуге в течение пятнадцати лет, особо не утруждая себя трудом. В течение этого времени некоторые взгляды философа изменились, поэтому читатель вдумчивый отыщет в «Опытах» несколько идей диаметрально противоположных.

Французский философ-гуманист писал в стол, даже не помышляя о публикации.

Формальная структура произведения

Как вольное собрание своих наблюдений, размышлений, сочинений создавал Мишель Монтень «Опыты». Краткое содержание этого сочинения в предельно сжатой форме можно выразить фразой: оригинальный взгляд писателя эпохи Возрождения на жизнь и перспективы развития современного ему общества.

Сам сборник состоит из трех томов. Эссе, содержащиеся в каждом из них, собраны в хронологическом порядке их написания.

Первый том «Опытов» Мишеля Монтеня повествует в форме эссе:

О том, как разными способами достигается одно и то же;

О том, что намерения наши есть судья поступков наших;

О праздности;

О скорби;

О лжецах и о многих других вещах.

Второй том написал в такой же форме сборника М. Монтень. «Опыты» наполнились авторским пересказом античных и христианских авторов о разных сферах бытия человека:

О его непостоянстве;

О делах, отложенных до завтра;

О родительской любви,

О совести;

О книгах и т. д.

Третий том рассказывает читателям:

О лестном и полезном;

Об искусстве беседовать;

Об общении;

О человеческой воле;

О суете и еще о десятках иных видов деятельности людской.

Исторические условия возникновения монтеневского гуманизма

Вольнодумство в средневековой Франции времен Карла IX было смертельно опасным. Шла кровавая (по сути гражданская) война между католиками и протестантами. Католическая церковь, мотивированная 1545-1563 гг., боролась с Реформацией на родине Мишеля Монтеня, военизировав орден францисканцев и предоставив ему чрезвычайные полномочия.

В социально-политической жизни Франции возвратились жуткие времена инквизиции. Католическая церковь реанимировала силовые методы, чтобы подавить набирающее силу протестантство.

И иезуитов контролировали общество, борясь с несогласными. Воинам-монахам было позволено папой римским по воле начальника свершать даже смертные грехи относительно иноверцев. Не отставали от иезуитских в жестокости и карательные государственные акции. В родном городе Бордо 15-летний парень, будущий философ, стал свидетелем коллективной казни, устроенной маршалом Монморанси, уполномоченным умиротворить горожан, восставших против повышения налога на соль. Было повешено 120 человек, а городской парламент ликвидирован.

Во времена всеобщего страха писался сборник эссе, вобравший опыт Монтеня, писателя-гражданина и гуманиста. В то время во Франции непрерывно лилась кровь... Философ, как и все общество, с содроганием воспринял резню, спровоцированную Марией Медичи в Париже во время так называемой когда было зарезано до 30 тысяч французских протестантов.

Сам Монень принципиально не примыкал ни к одной из противоборствующих религиозно-политических сил, мудро добиваясь гражданского мира. Среди его друзей были и католики, и протестанты. Неудивительно, что царящему в стране произволу, догматизму и реакционности идейно противостоял человеческий и философский опыт Монтеня.

В последний период своей жизни философ поддерживал приход к власти государя Генриха IV, способного прекратить религиозные войны и покончить с феодальной раздробленностью.

Гражданская и человеческая позиция

Он противопоставил принцип «философствовать - значит сомневаться» догматической теологии, схоластике, отвлеченной от жизни, мотивированно выступил с критикой католиков в религиозном нечестии, несоблюдении христианских заповедей.

При этом заметим, что по своей сути философ не был трибуном, общественным лидером. Хотя для его современников откровением кажутся выводы, которые сделал Мишель де Монтень.

«Опыты», написанные рукой философа-гражданина, содержат сожаление о том, что «небесное и божественное учение» пребывает в «руках порочных». Это он осознал, «пропустив поток размышлений сквозь себя». (Следует понимать особенности его личности.)

Монтеню как человеку была свойственна раздражаемость ума, поэтому он предпочитал не вступать в дебаты и творил исключительно в уединении. Свои работы он читал узкому кругу друзей и этим был вполне удовлетворен. Его критический ум не приемлел чинов и авторитетов. Любимой фразой Мишеля была следующая: «Для камердинера героев не существует!» Он все происходящее соотносил со своей личностью. «Моя метафизика - изучение самого себя», - говорил философ.

Кабинет писателя находился на третьем этаже башни замка Монтень, и его окна допоздна были освещены...

Учение о мудрости в обыденной жизни

Сверхпопулярной в Европе XVI-XVII веков была книга «Опыты» Монтеня. Чуткий ум ученого уловил новые социальные реалии становления буржуазного общества. Философ в условиях тоталитаризма призвал к жизни античные идеи индивидуализма, толерантности, ироничного отношения к действительности.

Монтень заявляет, что для человека абсолютным злом не является некий эклектический, выдуманный инквизицией дьявол. Зло, с его точки зрения, есть верование без улыбки, фанатичная вера в единственную истину, не подвергающуюся сомнениям. Именно она служит основой для разворачивания спирали насилия в обществе.

Философ искал и находил (о чем мы расскажем ниже) принципы построения идеального общества. Он относился к свободе личности как к высшей ценности.

По мнению философа, для счастливой жизни человека в ней должны быть уравновешены удовольствия и забота о собственном здоровье. Ведь, судя по логике античных мудрецов, большинство удовольствий манят и привлекают людей для того, чтоб его погубить.

В своей книге де Монтень («Опыты») воспроизводит забытое в средневековой Европе античное учение о ловушках сознания, которым человек подвержен.

В частности, совсем немногим людям дано осознать настоящую природную красоту, скрытую за внешней простотой. Человеку не свойственно напрячь свой ум для того, чтоб уловить «тихое сияние красоты».

Собственный путь познания

Как альтернативную книгу идеям идеологии, впоследствии осужденной и самим ее автором - католической церковью, написал Мишель Монтень «Опыты».

Краткое содержание этого сборника эссе может быть выражено в идеях буржуазного индивидуализма. Трехтомная книга являет собой не связанные общим сюжетом блестящие мысли образованного аристократа, предваряющего эпоху Возрождения. Это труд глубоко эрудированного человека. В общей сложности сборник эссе содержит более 3000 цитат средневековых и античных авторов. Чаще других философ цитировал Вергилия, Платона, Горация, Эпикура, Сенеки, Плутарха. Среди христианских источников им упоминаются мысли из Евангелия, Ветхого завета, высказывания апостола Павла.

На стыке идей стоицизма, эпикурейства, критического скептицизма создал Мишель Монтень «Опыты».

Его изречение о том, что «души сапожников и императоров скроены по одному образцу», стало через два века, в 1792 г., эпиграфом газеты - печатного органа Великой Французской революции.

Источники идей философа

Очевидно, что во времена контрреформации философский опыт Монтеня, оспаривающего позицию католической церкви, мог быть лишь тайно излит на бумаге.

Его взгляды шли вразрез с официальными, догматическими и прокатолическими. Он имел мощные теоретические источники, из которых черпал идеи для своих взглядов на будущее общественное устройство.

Ученый, в совершенстве зная латинский и древнегреческий языки, прочел в подлинниках и знал в совершенстве труды ведущих античных философов. Также философ слыл одним из самых сведущих толкователей Библии во Франции.

Изучение пороков цивилизации по принципу антитезы

В XVI веке в другом земном полушарии происходило окончательное покорение европейцами Нового Света. Как раз в то время, когда писал М. Монтень «Опыты». Краткое содержание этого агрессивного и недружественного действа нашло свое отражение и в главной книге философа.

Достаточно подробно ученый знал о ходе кампаний в Америке. Будучи на службе у короля, он присутствовал на организованных миссионерами встречах монарха со знатными индейскими вождями. А у него самого был слуга, десяток лет своей жизни посвятивший службе в Новом Свете.

Реальный облик обогатившихся нуворишей - завоевателей Америки - на поверку оказался неприглядным. Его по-граждански смело показал М. Монтень («Опыты»). Описание сути этого первого геополитического взаимодействия народов двух континентов свелось к банальному порабощению. Вместо того чтобы достойно нести в мир учение Христа, европейцы пошли путем грехов смертных.

Коренное же население Нового Света оказалось в библейской роли агнца на закланье. Ученый подчеркнул, что народ, живущий без богатства и бедности, без наследства и раздела имущества, без рабства, без вина, хлеба, металла, обладал душевными качествами более высокого порядка, чем европейцы. В словарном запасе туземцев даже не существовало слов, обозначающих ложь, обман, прощение, предательство, зависть, притворство.

Философ подчеркивает гармонию межличностных отношений коренного населения Нового Света. Не испорчены цивилизацией социальные устои их общин. Равных себе по возрасту они называют братьями, младших - детьми, старших - отцами. Старшие, умирая, передают свое имущество общине.

Гуманист о моральном превосходстве ранних цивилизаций

Указав, что в ремеслах и градостроительстве племена Нового Света не уступали европейцам (архитектура майя и ацтеков), ученый сделал акцент на их моральном превосходстве.

По критериям порядочности, честности, щедрости, прямодушия дикари оказались гораздо выше своих завоевателей. И именно это их погубило: они сами себя предали, продали. Миллионы туземцев были убиты, весь уклад их цивилизации был «перевернут вверх дном».

Ученый задается вопросом: «А был ли другой, цивилизационный вариант развития? Почему бы европейцам было не склонить эти девственные души христианскими ценностями к высоким идеалам? Случись так, человечество бы было лучшим».

Вера и Бог в понимании философа

Показывая несостоятельность идеологии контрреформации, ученый вместе с тем доносит до сознания читателей необычайно чистое и ясное понимание феномена Бога и веры.

Бога он усматривает существом абстрактным, вневременным, вездесущим, не связанным ни с человеческой логикой, ни с течением обыденной жизни. Таким образом, категорию Бога увязывает с существующей природой, с первопричиной всего сущего Мишель Монтень («Опыты»).

Такое восприятие Бога связано с настолько глубокими изменениями личности, что по сути, человек, идущий по пути веры, проходит целую эволюцию. И в конце этого пути дары получает, по сути, уже другое существо.

Познавать Бога с помощью глубокой веры означает вступать в прямое общение с ним непосредственно. А это, в свою очередь, служит для искренно верующего защитой от сотрясания «человеческими случайностями» (насилием власти, волей политических партий, пристрастием к переменам, внезапной переменой взглядов).

Вместе с тем Монтень скептически относится к идее бессмертия души.

Развитие положений стоицизма и эпикурейства

Религиозному догматизму Мишель Монтень противопоставил культурные античные традиции эпикурейства и стоицизма. Подобно Эпикуру, французский философ называл этику (науку о морали и нравственности) важнейшей для гармонизации общества и «лекарством для души» каждого человека. Именно этика, по его мнению, может стать уздой для пагубных страстей человека. Отдает должное стоическим взглядам о превосходстве чистого разума над изменчивыми чувствами человека книга «Опыты».

Мишель Монтень, осмысливая главные этические ценности, ставит добродетель превыше любых человеческих качеств, в том числе и пассивной доброты. Ведь добродетель является следствием разумных целенаправленных волевых усилий и приводит человека к преодолению своих страстей. Именно благодаря добродетели, по мнению Монтеня, человек может изменить свою судьбу, избежать грозящих ему фатальных необходимостей.

Ученый сформулировал многие постулаты современной европейской культуры. Причем его мышление предельно образно. Например, показывая порочность искусственного неравенства людей в феодальном обществе, философ говорит о «бессмысленности становиться на ходули, ведь все равно придется идти своими ногами. Кроме того, человек даже на самом возвышенном троне будет восседать на собственном седалище».

Заключение

Современными читателями, на удивление, органично воспринимается авторский стиль, в котором писал Монтень «Опыты». Отзывы их подчеркивают близость стиля средневекового автора с современными блогерами: автор писал на досуге, чтобы заполнить этим занятием свое свободное время. Он не вдавался в детали оформления, структурирования своего труда.

Монтень попросту писал одно эссе за другим на злобу дня, а также под впечатлением событий, книг, личностей.

Примечательно то, что эта книга проникнута личностью автора. Ее он, как известно, первоначально адресовал своим друзьям в память о себе. И это удалось! Сочинение получилось дружественное. В нем читатель зачастую находит для себя дельные советы. Такие, какие бы ему дал старший брат.

Michel de Montaigne

* * *

К читателю

Это искренняя книга, читатель. Она с самого начала предуведомляет тебя, что я не ставил себе никаких иных целей, кроме семейных и частных. Я нисколько не помышлял ни о твоей пользе, ни о своей славе. Силы мои недостаточны для подобной задачи. Назначение этой книги – доставить своеобразное удовольствие моей родне и друзьям: потеряв меня (а это произойдет в близком будущем), они смогут разыскать в ней кое-какие следы моего характера и моих мыслей и, благодаря этому, восполнить и оживить то представление, которое у них создалось обо мне. Если бы я писал эту книгу, чтобы снискать благоволение света, я бы принарядился и показал себя в полном параде. Но я хочу, чтобы меня видели в моем простом, естественном и обыденном виде, непринужденным и безыскусственным, ибо я рисую не кого-либо иного, а себя самого. Мои недостатки предстанут здесь, как живые, и весь облик мой таким, каков он в действительности, насколько, разумеется, это совместимо с моим уважением к публике. Если бы я жил между тех племен, которые, как говорят, и посейчас еще наслаждаются сладостной свободою изначальных законов природы, уверяю тебя, читатель, я с величайшей охотою нарисовал бы себя во весь рост и притом нагишом. Таким образом, содержание моей книги – я сам, а это отнюдь не причина, чтобы ты отдавал свой досуг предмету столь легковесному и ничтожному. Прощай же!

Де Монтень

Первого марта тысяча пятьсот восьмидесятого года.

Книга первая

Глава I
Различными средствами можно достичь одного и того же

Если мы оскорбили кого-нибудь и он, собираясь отомстить нам, волен поступить с нами по своему усмотрению, то самый обычный способ смягчить его сердце – это растрогать его своею покорностью и вызвать в нем чувство жалости и сострадания. И, однако, отвага и твердость – средства прямо противоположные – оказывали порою то же самое действие.

Эдуард, принц Уэльский 1 , тот самый, который столь долго держал в своей власти нашу Гиень 2 , человек, чей характер и чья судьба отмечены многими чертами величия, будучи оскорблен лиможцами и захватив силой их город, оставался глух к воплям народа, женщин и детей, обреченных на бойню, моливших его о пощаде и валявшихся у него в ногах, пока, продвигаясь все глубже в город, он не наткнулся на трех французов-дворян, которые с невиданной храбростью, одни сдерживали натиск его победоносного войска. Изумление, вызванное в нем зрелищем столь исключительной доблести, и уважение к ней притупили острие его гнева и, начав с этих трех, он пощадил затем и остальных горожан.

Скандербег 3 , властитель Эпира, погнался как-то за одним из своих солдат, чтобы убить его; тот, после тщетных попыток смягчить его гнев униженными мольбами о пощаде, решился в последний момент встретить его со шпагой в руке.

Эта решимость солдата внезапно охладила ярость его начальника, который, увидев, что солдат ведет себя достойным уважения образом, даровал ему жизнь. Лица, не читавшие о поразительной физической силе и храбрости этого государя, могли бы истолковать настоящий пример совершенно иначе.

Император Конрад III, осадив Вельфа, герцога Баварского, не пожелал ни в чем пойти на уступки, хотя осажденные готовы смириться с самыми позорными и унизительными условиями, и согласился только на то, чтобы дамам благородного звания, запертым в городе вместе с герцогом, позволено было выйти оттуда пешком, сохранив в неприкосновенности свою честь и унося на себе все, что они смогут взять. Они же, руководясь великодушным порывом, решили водрузить на свои плечи мужей, детей и самого герцога. Императора до такой степени восхитил их благородный и смелый поступок, что он заплакал от умиления; в нем погасло пламя непримиримой и смертельной вражды к побежденному герцогу, и с этой поры он стал человечнее относиться и к нему и к его подданным 4 .

На меня одинаково легко могли бы воздействовать и первый и второй способы. Мне свойственна чрезвычайная склонность к милосердию и снисходительности. И эта склонность во мне настолько сильна, что меня, как кажется, скорее могло бы обезоружить сострадание, чем уважение. А между тем для стоиков жалость есть чувство, достойное осуждения; они хотят, чтобы, помогая несчастным, мы в то же время не размягчались и не испытывали сострадания к ним.

Итак, приведенные мною примеры кажутся мне весьма убедительными; ведь они показывают нам души, которые, испытав на себе воздействие обоих названных средств, остались неколебимыми перед первым из них и не устояли перед вторым. В общем, можно вывести заключение, что открывать свое сердце состраданию свойственно людям снисходительным, благодушным и мягким, откуда проистекает, что к этому склоняются скорее натуры более слабые, каковы женщины, дети и простолюдины. Напротив, оставаться равнодушным к слезам и мольбам и уступать единственно из благоговения перед святынею доблести есть проявление души сильной и непреклонной, обожающей мужественную твердость, а также упорной. Впрочем, на души менее благородные то же действие могут оказывать изумление и восхищение. Пример тому – фиванский народ, который, учинив суд над своими военачальниками и угрожая им смертью за то, что они продолжали выполнять свои обязанности по истечении предписанного и предсказанного им срока, с трудом оправдал Пелопида 5 , согнувшегося под бременем обвинений и добившегося помилования лишь смиренными просьбами и мольбами; с другой стороны, когда дело дошло до Эпаминонда 6 , красноречиво обрисовавшего свои многочисленные заслуги и с гордостью и высокомерным видом попрекавшего ими сограждан, у того же народа не хватало духа взяться за баллотировочные шары и, расходясь с собрания, люди всячески восхваляли величие его души и бесстрашие.

Дионисий Старший 7 , взяв после продолжительных и напряженных усилий Регий 8 и захватив в нем вражеского военачальника Фитона, человека высокой доблести, упорно защищавшего город, пожелал показать на нем трагический пример мести. Сначала он рассказал ему, как за день до этого он велел утопить его сына и всех его родственников. На это Фитон ответил, что они, стало быть, обрели свое счастье на день раньше его. Затем Дионисий велел сорвать с него платье, отдать палачам и водить по городу, жестоко и позорно бичуя и, сверх того, понося гнусными и оскорбительными словами. Фитон, однако, стойко сохранял твердость и присутствие духа; идя с гордым и независимым видом, он напоминал громким голосом, что умирает за благородное и правое дело, за то, что не пожелал предать тирану родную страну, и грозил последнему близкой карой богов. Дионисий, прочитав в глазах своих воинов, что похвальба поверженного врага и его презрение к их вождю и его триумфу не только не возмущают их, но что, напротив, изумленные столь редким бесстрашием, они начинают проникаться сочувствием к пленнику, готовы поднять мятеж и даже вырвать его из рук стражи, велел прекратить это мучительство и тайком утопить его в море.

Изумительно суетное, поистине непостоянное и вечно колеблющееся существо – человек. Нелегко составить о нем устойчивое и единообразное представление. Вот перед нами Помпей, даровавший пощаду всему городу мамертинцев 9 , на которых он перед тем был сильно разгневан, единственно из уважения к добродетелям и великодушию одного их согражданина – Зенона 10 ; последний взял на себя бремя общей вины и просил только о единственной милости: чтобы наказание понес он один. С другой стороны, человек, который оказал Сулле гостеприимство, проявив подобную добродетель в Перузии 11 , нисколько не помог этим ни себе, ни другим.

А вот нечто совсем противоположное моим предыдущим примерам. Александр, превосходивший храбростью всех когда-либо живших на свете и обычно столь милостивый к побежденным врагам, завладев после величайших усилий городом Газой 12 , наткнулся там на вражеского военачальника Бетиса, поразительное искусство и доблесть которого он имел возможность не раз испытать во время осады. Покинутый всеми, со сломанным мечом и разбитым щитом, весь израненный и истекающий кровью, Бетис один продолжал еще биться, окруженный толпой македонян, теснивших его. Александр, уязвленный тем, что победы досталась ему столь дорогою ценой, – ибо, помимо больших потерь в его войске, его самого только что дважды ранили, – крикнул ему: «Ты умрешь, Бетис, не так, как хотел бы. Знай: тебе придется претерпеть все виды мучений, какие можно придумать для пленника». Бетис не только сохранял полную невозмутимость, но больше того, с вызывающим и надменным видом молча внимал этим угрозам. Тогда Александр, выведенный из себя его гордым и упорным молчанием, продолжал: «Преклонил ли он колени, слетела ли с его уст хоть одна-единственная мольба? Но поверь мне, я преодолею твое безмолвие и, если я не могу исторгнуть из тебя слово, то исторгну хотя бы стоны». И распаляясь все больше и больше, он велел проколоть Бетису пятки и, привязав его к колеснице, волочить за нею живым, раздирая, таким образом, и уродуя его тело. Случилось это из-за того, что Александр утратил уважение к доблести, так как она была для него делом привычным и не вызывала в нем восхищения? Или, быть может, он настолько высоко ценил собственную, что не мог с высоты своего величия видеть в другом нечто подобное, не испытывая ревнивого чувства? Или же свойственная ему от природы безудержность гнева не могла стерпеть чьего-либо сопротивления? И, действительно, если бы она могла быть обуздана, она была бы обуздана, надо полагать, при взятии и разорении Фив 13 , когда у него на глазах было самым безжалостным образом истреблено столько отважных людей, потерявших все и лишенных возможности защищаться. Ведь тогда по его приказу было убито добрых шесть тысяч, причем никого из них не видали бегущим или умоляющим о пощаде; напротив, всякий, бросаясь из стороны в сторону, искал случая столкнуться на улице с врагом-победителем, навлекая на себя таким путем почетную смерть. Не было никого, кто бы, даже изнемогая от ран, не пытался из последних сил отмстить за себя и во всеоружии отчаянья найти утешение в том, что он продает свою жизнь ценою жизни кого-нибудь из неприятелей. Их доблесть, однако, не породила в нем никакого сочувствия, и не хватило целого дня, чтобы утолить его жажду мщения. Эта резня продолжалась до тех пор, пока не пролилась последняя капля крови; пощажены были лишь те, кто не брался за оружие, а именно: дети, старики, женщины, дабы доставить победителю тридцать тысяч рабов.

Глава II
О скорби

Я принадлежу к числу тех, кто наименее подвержен этому чувству. Я не люблю и не уважаю его, хотя весь мир, словно по уговору, окружает его исключительным почитанием. В его одеяние обряжают мудрость. Добродетель, совесть – чудовищный и нелепый наряд! Итальянцы гораздо удачнее окрестили этим же словом коварство и злобу. Ведь это – чувство, всегда приносящее вред, всегда безрассудное, а также всегда малодушное и низменное. Стоики воспрещают мудрецу предаваться ему.

Существует рассказ, что Псамменит, царь египетский, потерпев поражение и попав в плен к Камбизу 1 , царю персидскому, увидел свою дочь, также ставшую пленницей, когда она, посланная за водой, проходила мимо него в одеждах рабыни. И хотя все друзья его, стоявшие тут же, плакали и громко стенали, сам он остался невозмутимо спокойным и, вперив глаза в землю, не промолвил ни слова; то же самообладание сохранил он и тогда, когда увидел, как его сына ведут на казнь. Заметив, однако, из своих приближенных в толпе прогоняемых мимо него пленных, он начал бить себя по голове и выражать крайнюю скорбь 2 .

Это можно сопоставить с тем, что недавно произошло с одним из наших вельмож 3 . Находясь в Триенте, он получил известие о кончине своего старшего брата, и притом того, кто был опорою и гордостью всего рода; спустя некоторое время ему сообщили о смерти младшего брата, бывшего также предметом его надежд. Выдержав оба эти удара с примерною твердостью, он по прошествии нескольких дней, когда умер один из приближенных, был сломлен этим несчастием и, утратив душевную твердость, предался горю и отчаянью, что подало некоторым основание думать, будто он был задет за живое лишь этим последним потрясением. В действительности, однако, это произошло оттого, что для скорби, которая заполняла и захлестывала его, достаточно было еще несколько капель, чтобы прервать преграды его терпения.

Подобным же образом можно было бы объяснить и рассказанную выше историю, не будь к ней добавления, в котором приводится ответ Псамменита Камбизу, пожелавшему узнать, почему, оставаясь безучастным к горькой доле сына и дочери, он принял столь близко к сердцу несчастье, постигшее одного из его друзей. «Оттого, – сказал Псамменит, – что лишь это последнее огорчение может излиться в слезах, тогда как для горя, которое причинили мне два первых удара, не существует способа выражения».

Здесь было бы чрезвычайно уместно напомнить о приеме того древнего живописца 4 , который, стремясь изобразить скорбь присутствующих при заклании Ифигинии сообразно тому, насколько каждого из них трогала гибель этой прелестной, ни в чем не повинной девушки, достиг в этом отношении предела возможностей своего мастерства; дойдя, однако, до отца девушки, он нарисовал его с закрытым лицом, как бы давая этим понять, что такую степень отчаянья выразить невозможно. Отсюда же проистекает и созданный поэтами вымысел, будто несчастная мать Ниобея 5 , потеряв сначала семерых сыновей, а затем столько же дочерей и не выдержав стольких утрат, в конце концов превратилась в скалу –

Diriguisse malis1
Окаменела от горя 6 (лат.).

Они создали этот образ, чтобы передать то мрачное, немое и глухое оцепенение, которое овладевает нами, когда нас одолевают несчастья, превосходящие наши силы.

И, действительно, чрезмерно сильное горе подавляет полностью нашу душу, стесняя свободу ее проявлений; нечто подобное случается с нами под свежим впечатлением какого-нибудь тягостного известия, когда мы ощущаем себя скованными, оцепеневшими, как бы парализованными в своих движениях, – а некоторое время спустя, разразившись наконец слезами и жалобами, мы ощущаем, как наша душа сбросила с себя путы, распрямилась и чувствует себя легче и свободнее.

Et via vix tandem voci laxata dolore est2
И с трудом, наконец, горе открыло путь голосу 7 (лат.).

Во время войны короля Фердинанда со вдовою венгерского короля Иоанна, в битве при Буде 8 , немецкий военачальник Рейшах, увидев вынесенное из схватки тело какого-то всадника, сражавшегося на глазах у всех с отменною храбростью, пожалел о нем вместе со всеми; полюбопытствовав вместе с остальными, кто же все-таки этот всадник, он, после того как с убитого сняли доспехи, обнаружил, что это его собственный сын. И в то же время, как все вокруг него плакали, он один не промолвил ни слова, не проронил ни слезы; выпрямившись во весь рост, стоял он там с остановившимся, прикованным к мертвому телу взглядом, пока сила горя не оледенила в нем жизненных духов 9 , и он, оцепенев, не пал замертво наземь.

Chi puo dir com’ egli arde, e in picciol fuoco3
Кто в состоянии выразить, как он пылает, тот охвачен слабым огнем 10 (ит.).

Говорят влюбленные, желая изобразить терзания страсти:

misero quod omnes
Eripit sensus mihi. Nam simul te,
Lesbia, aspexi, nihil est super mi
Quod loquar amens.
Lesbia sed torpet, tenuis sub artus
Flamma dimanat, sonitu suopte
Tinniunt aures, gemina teguntur
Lumina nocte4
Увы мне, любовь лишила меня всех чувств. Стоит мне, Лесбия, увидеть тебя, как я, обезумев, уже не в силах что-либо произнести. У меня цепенеет язык, нежное пламя разливается по всему телу, звоном сами собой наполняются уши и тьмой заволакиваются глаза 11 (лат.).

Таким-то образом, в те мгновения, когда нас охватывает живая и жгучая страсть, мы не способны изливаться в жалобах или мольбах; наша душа отягощена глубокими мыслями, а тело подавлено и томится любовью.

Отсюда и рождается иной раз неожиданное изнеможение, так несвоевременно овладевшее влюбленными, та ледяная холодность, которая охватывает их по причине чрезмерной пылкости, в самый разгар наслаждений. Всякая страсть, которая оставляет место для смакования и размышления, не есть сильная страсть.

Curae leves loquunter, ungentes stupent5
Только малая печаль говорит, большая – безмолвна 12 (лат.).

Нечаянная радость или удовольствие также ошеломляет нас.

Ut me conspexit venientem, et Troia circum
Arma amens vidit, magnis exterrita monstris,
Diriguit visu in medio, calor ossa reliquit,
Labitur, et longo vix tandem tempore fatur6
Едва она заметила, что я подхожу, и увидела, в изумлении, вокруг меня троянских воинов, – устрашенная великим чудом, она обомлела; жизненный жар покинул ее кости; она падает и лишь спустя долгое время молвит 13 (лат.).

Кроме той римлянки, которая умерла от неожиданной радости, увидев сына, возвратившегося после поражения при Каннах 14 , кроме Софокла и тирана Дионисия, скончавшегося также от радости, кроме, наконец, Тальвы 15 , умершего на острове Корсике по прочтении письма, извещавшего о дарованных ему римским сенатором почестях, мы располагаем примером, относящимся и к нашему веку: так, папа Лев X, получив уведомление о взятии Милана, чего он так страстно желал, ощутил такой прилив радости, что заболел горячкой и вскоре умер 16 . И чтобы привести еще более примечательное свидетельство человеческой суетности, укажем на один случай, отмеченный древними, а именно, что Диодор Диалектик 17 умер во время ученого спора, так как испытал жгучий стыд перед своими учениками и окружающими, не сумев отразить выставленный против него аргумент.

Что до меня, то я не слишком подвержен подобным неистовствам страсти. Меня не так-то легко увлечь – такова уж моя природа; к тому же, благодаря постоянному размышлению, я с каждым днем все более черствею и закаляюсь.

Глава III
Наши чувства устремляются за пределы нашего «я»

Те, которые вменяют людям в вину их всегдашнее влечение к будущему и учат хвататься за блага, даруемые нам настоящим, и ни о чем больше не помышлять, – ибо будущее еще менее в нашей власти, чем даже прошлое, – затрагивают одно из наиболее распространенных человеческих заблуждений, если только можно назвать заблуждением то, к чему толкает нас, дабы мы продолжали творить ее дело, сама природа; озабоченная в большей мере тем, чтобы мы были деятельны, чем чтобы владели истиной, она внушает нам среди многих других и эту обманчивую мечту. Мы никогда не бываем у себя дома, мы всегда пребываем где-то вовне. Опасения, желания, надежды влекут к будущему; они лишают нас способности воспринимать и понимать то, что есть, поглощая нас тем, что будет хотя бы даже тогда, когда нас самих больше не будет. Calamitosus est animus futuri anxius7
Несчастна душа, исполненная забот о будущем 1 (лат.).

Вот великая заповедь, которую приводит Платон: «Делай свое дело и познавай самого себя» 2 . Каждая из обеих половин этой заповеди включает в себя и вторую половину ее и, таким образом, охватывает весь круг наших обязанностей. Всякий, кому предстоит делать дело, увидит, что прежде всего он должен познать, что он такое и на что способен. Кто достаточно знает себя, тот не посчитает чужого дела своим, тот больше всего любит себя и печется о своем благе, тот отказывается от бесполезных занятий, бесплодных мыслей и неразрешимых задач. Ut stuititia, etsi adepta est quod concupivit nunquam se tamen satis consecutam putat: sic sapientia semper eo contenta est quod adest, neque eam unquam sui poenitet8
И если глупость, даже достигнув того, чего она жаждала, все же никогда не считает, что приобрела достаточно, то мудрость всегда удовлетворена тем, что есть, и никогда не досадует на себя 3 (лат.).

Эпикур считает, что мудрец не должен предугадывать будущее и тревожиться о нем.

Среди правил, определяющих наше отношение к умершим, наиболее обоснованным, на мой взгляд, является то, которое предписывает обсуждать деяния государей после их смерти. Они – собратья законов, если только не их господа. И поскольку правосудие не имело власти над ними, справедливо, чтобы оно обрело ее над их добрым именем и наследственным достоянием их преемников: ведь и то и другое мы нередко ценим дороже жизни. Этот обычай приносит большую пользу народам, которые его соблюдают, а также желателен для всякого доброго государя, имеющего основание жаловаться, что к его памяти относятся точно так же, как к памяти дурных государей. Мы обязаны повиноваться и покоряться всякому без исключения государю, так как он имеет на это бесспорное право; но уважать и любить мы должны лишь его добродетели. Так будем же ради порядка и спокойствия в государстве терпеливо сносить недостойных меж ними, будем скрывать их пороки, будем помогать своим одобрением даже самым незначительным их начинаниям, пока их власть нуждается в нашей поддержке. Но лишь только нашим взаимоотношениям с ними приходит конец, нет никаких оснований ограничивать права справедливости и свободу выражения наших истинных чувств, отнимая тем самым у добрых подданных славу верных и почтенных слуг государя, чьи недостатки были им так хорошо известны, и лишая потомство столь поучительного примера. И кто из чувства личной благодарности за какую-нибудь оказанную ему милость превозносит не заслуживающего похвалы государя, тот, воздавая ему справедливость в частном, делает это в ущерб общественной справедливости. Прав Тит Ливий, говоря, что язык людей, выросших под властью монарха, исполнен угодливости и суетного притворства; каждый расхваливает своего повелителя, каков бы он ни был, приписывая ему высшую степень доблести и царственного величия 4 .

Быть может, некоторые и осудят дерзкую отвагу тех воинов, которые не побоялись бросить Нерону в лицо все, что они о нем думали. Первый из них на вопрос Нерона, почему он желает ему зла, ответил: «Я был предан тебе и любил тебя, пока ты заслуживал этого; но после того, как ты убил свою мать, как ты стал поджигателем, скоморохом, возницею на ристалищах, я возненавидел тебя, ибо чего же другого ты стоишь?» Второй же, когда ему был задан Нероном вопрос, почему он замыслил его убить, сказал на это в ответ: «Потому, что я не видел другого способа пресечь твои бесконечные злодеяния» 5 . Но кто же в здравом уме вздумал бы осуждать те бесчисленные свидетельства о мерзких и чудовищных преступлениях этого императора, которые заклеймили его после смерти и останутся на вечные времена?

Первой книге предпослано обращение к читателю, где Монтень заявляет, что не искал славы и не стремился принести пользу, - это прежде всего «искренняя книга», а предназначена она родным и друзьям, дабы они смогли оживить в памяти его облик и характер, когда придёт пора разлуки - уже очень близкой.

Книга I

Глава 1. Различными способами можно достичь одного и того же

Изумительно суетное, поистине непостоянное и вечно колеблющееся существо - человек.

Сердце властителя можно смягчить покорностью. Но известны примеры, когда прямо противоположные качества - отвага и твёрдость - приводили к такому же результату. Так, Эдуард, принц Уэльский, захватив Лимож, остался глух к мольбам женщин и детей, но пощадил город, восхитившись мужеством трёх французских дворян. Император Конрад III простил побеждённого герцога Баварского, когда благородные дамы вынесли из осаждённой крепости на своих плечах собственных мужей. О себе Монтень говорит, что на него могли бы воздействовать оба способа, - однако по природе своей он так склонен к милосердию, что его скорее обезоружила бы жалость, хотя стоики считают это чувство достойным осуждения.

Глава 14. О том, что наше восприятие блага и зла в значительной мере зависит от представления, которое мы имеем о них

Всякий, кто долго мучается, виноват в этом сам.

Страдания порождаются рассудком. Люди считают смерть и нищету своими злейшими врагами; между тем есть масса примеров, когда смерть представала высшим благом и единственным прибежищем. Не раз бывало, что человек сохранял величайшее присутствие духа перед лицом смерти и, подобно Сократу, пил за здоровье своих друзей. Когда Людовик XI захватил Аррас, многие были повешены за то, что отказывались кричать «Да здравствует король!». Даже такие низкие душонки, как шуты, не отказываются от балагурства перед казнью. А уж если речь заходит об убеждениях, то их нередко отстаивают ценой жизни, и каждая религия имеет своих мучеников, - так, во время греко-турецких войн многие предпочли умереть мучительной смертью, лишь бы не подвергнуться обряду крещения. Смерти страшится именно рассудок, ибо от жизни ее отделяет лишь мгновение. Легко видеть, что сила действия ума обостряет страдания, - надрез бритвой хирурга ощущается сильнее, нежели удар шпагой, полученный в пылу сражения. А женщины готовы терпеть невероятные муки, если уверены, что это пойдёт на пользу их красоте, - все слышали об одной парижской особе, которая приказала содрать с лица кожу в надежде, что новая обретёт более свежий вид. Представление о вещах - великая сила. Александр Великий и Цезарь стремились к опасностям с гораздо большим рвением, нежели другие - к безопасности и покою. Не нужда, а изобилие порождает в людях жадность. В справедливости этого утверждения Монтень убедился на собственном опыте. Примерно до двадцати лет он прожил, имея лишь случайные средства, - но тратил деньги весело и беззаботно. Потом у него завелись сбережения, и он стал откладывать излишки, утратив взамен душевное спокойствие. К счастью, некий добрый гений вышиб из его головы весь этот вздор, и он начисто забыл о скопидомстве - и живёт теперь приятным, упорядоченным образом, соразмеряя доходы свои с расходами. Любой может поступить так же, ибо каждому живётся хорошо или плохо в зависимости от того, что он сам об этом думает, И ничем нельзя помочь человеку, если у него нет мужества вытерпеть смерть и вытерпеть жизнь.

Книга II

Глава 12. Апология Раймунда Сабундского

Слюна паршивой дворняжки, забрызгав руку Сократа, может погубить всю его мудрость, все его великие и глубокомысленные идеи, уничтожить их дотла, не оставив и следа от его былого знания.

Человек приписывает себе великую власть и мнит себя центром мироздания. Так мог бы рассуждать глупый гусёнок, полагающий, что солнце и звезды светят только для него, а люди рождены, чтобы служить ему и ухаживать за ним. По суетности воображения человек равняет себя с Богом, тогда как живёт среди праха и нечистот. В любой момент его подстерегает гибель, бороться с которой он не в силах. Это жалкое создание не способно управлять даже собой, однако жаждет повелевать вселенной. Бог совершенно непостижим для той крупицы разума, которой обладает человек. Более того, рассудку не дано охватить и реальный мир, ибо все в нем непостоянно и изменчиво. А по способности восприятия человек уступает даже животным: одни превосходят его зрением, другие слухом, третьи - обонянием. Быть может, человек вообще лишён нескольких чувств, но в невежестве своём об этом не подозревает. Кроме того, способности зависят от телесных изменений: для больного вкус вина не тот, что для здорового, а окоченевшие пальцы иначе воспринимают твёрдость дерева. Ощущения во многом определяются переменами и настроением - в гневе или в радости одно и то же чувство может проявляться по-разному. Наконец, оценки меняются с ходом времени: то, что вчера представлялось истинным, ныне считается ложным, и наоборот. Самому Монтеню не раз доводилось поддерживать мнение, противоположное своему, и он находил такие убедительные аргументы, что отказывался от прежнего суждения. В собственных своих писаниях он порой не может найти изначальный смысл, гадает о том, что хотел сказать, и вносит поправки, которые, возможно, портят и искажают замысел. Так разум либо топчется на месте, либо блуждает и мечется, не находя выхода.

Глава 17. О сомнении

Всякий всматривается в то, что пред ним; я же всматриваюсь в себя.

Люди создают себе преувеличенное понятие о своих достоинствах - в основе его лежит безоглядная любовь к себе. Разумеется, не следует и принижать себя, ибо приговор должен быть справедлив, Монтень замечает за собой склонность преуменьшать истинную ценность принадлежащего ему и, напротив, преувеличивать ценность всего чужого. Его прельщают государственное устройство и нравы дальних народов. Латынь при всех ее достоинствах внушает ему большее почтение, нежели она того заслуживает. Успешно справившись с каким-нибудь делом, он приписывает это скорее удаче, нежели собственному умению. Поэтому и среди высказываний древних о человеке он охотнее всего принимает самые непримиримые, считая, что назначение философии - обличать людское самомнение и тщеславие. Самого себя полагает он личностью посредственной, и единственное его отличие от других состоит в том, что он ясно видит все свои недостатки и не придумывает для них оправданий. Монтень завидует тем, кто способен радоваться делу рук своих, ибо собственные писания вызывают у него только досаду. Французский язык у него шероховат и небрежен, а латынь, которой он некогда владел в совершенстве, утратила прежний блеск. Любой рассказ становится под его пером сухим и тусклым - нет в нем умения веселить или подстёгивать воображение. Равным образом не удовлетворяет его и собственная внешность, а ведь красота являет собой великую силу, помогающую в общении между людьми. Аристотель пишет, что индийцы и эфиопы, выбирая царей, всегда обращали внимание на рост и красоту, - и они были совершенно правы, ибо высокий, могучий вождь внушает подданным благоговение, а врагов устрашает. Не удовлетворён Монтень и своими душевными качествами, укоряя себя прежде всего за леность и тяжеловесность. Даже те черты его характера, которые нельзя назвать плохими, в этот век совершенно бесполезны: уступчивость и покладистость назовут слабостью и малодушием, честность и совестливость сочтут нелепой щепетильностью и предрассудком. Впрочем, есть некоторые преимущества в испорченном времени, когда молено без особых усилий стать воплощением добродетели: кто не убил отца и не грабил церквей, тот уже человек порядочный и отменно честный. Рядом с древними Монтень кажется себе пигмеем, но в сравнении с людьми своего века он готов признать за собой качества необычные и редкостные, ибо никогда не поступился бы убеждениями своими ради успеха и питает лютую ненависть к новомодной добродетели притворства. В общении с власть имущими он предпочитает быть докучным и нескромным, нежели льстецом и притворщиком, поскольку не обладает гибким умом, чтобы вилять при поставленном прямо вопросе, а память у него слишком слаба, чтобы удержать искажённую истину, - словом, это можно назвать храбростью от слабости. Он умеет отстаивать определённые взгляды, но совершенно не способен их выбирать - ведь всегда находится множество доводов в пользу всякого мнения. И все же менять свои мнения он не любит, поскольку в противоположных суждениях отыскивает такие же слабые места. А ценит он себя за то, в чем другие никогда не признаются, так как никому не хочется прослыть глупым, суждения его о себе обыденны и стары как мир. Всякий ждёт похвалы за живость и быстроту ума, но Монтень предпочитает, чтобы его хвалили за строгость мнений и нравов.

Книга III

Глава 13. Об опыте

Нет ничего более прекрасного и достойного одобрения, чем должным образом хорошо выполнить своё человеческое назначение.

Нет более естественного стремления, чем жажда овладеть знаниями. И когда недостаёт способности мыслить, человек обращается к опыту. Но бесконечны разнообразие и изменчивость вещей. Например, во Франции законов больше, нежели во всем остальном мире, однако привело это лишь к тому, что бесконечно расширились возможности для произвола, - лучше бы вообще не иметь законов, чем такое их изобилие. И даже французский язык, столь удобный во всех других случаях жизни, становится темным и невразумительным в договорах или завещаниях. Вообще от множества толкований истина как бы раздробляется и рассеивается. Самые мудрые законы устанавливает природа, и ей следует довериться простейшим образом - в сущности, нет ничего лучше незнания и нежелания знать. Предпочтительнее хорошо понимать себя, чем Цицерона. В жизни Цезаря не найдётся столько поучительных примеров, сколько в нашей собственной. Аполлон, бог знания и света, начертал на фронтоне своего храма призыв «Познай самого себя» - и это самый всеобъемлющий совет, который он мог дать людям. Изучая себя, Монтень научился довольно хорошо понимать других людей, и друзья его часто изумлялись тому, что он понимает их жизненные обстоятельства куда лучше, чем они сами. Но мало найдётся людей, способных выслушать правду о себе, не обидевшись и не оскорбившись. Монтеня иногда спрашивали, к какой деятельности он ощущает себя пригодным, и он искренне отвечал, что не пригоден ни к чему. И даже радовался этому, поскольку не умел делать ничего, что могло бы превратить его в раба другого человека. Однако Монтень сумел бы высказать своему господину правду о нем самом и обрисовать его нрав, всячески опровергая льстецов. Ибо властителей бесконечно портит окружающая их сволочь, - даже Александр, великий государь и мыслитель, был совершенно беззащитен перед лестью. Равным образом и для здоровья телесного опыт Монтеня чрезвычайно полезен, поскольку предстаёт в чистом, не испорченном медицинскими ухищрениями виде. Тиберий совершенно справедливо утверждал, что после двадцати лет каждый должен понимать, что для него вредно и что полезно, и, вследствие этого, обходиться без врачей. Больному следует придерживаться обычного образа жизни и своей привычной пищи - резкие изменения всегда мучительны. Нужно считаться со своими желаниями и склонностями, иначе одну беду придётся лечить при помощи другой. Если пить только родниковую воду, если лишить себя движения, воздуха, света, то стоит ли жизнь такой цены? Люди склонны считать, что полезным бывает только неприятное, и все, что не тягостно, кажется им подозрительным. Но организм сам принимает нужное решение. В молодости Монтень любил острые приправы и соусы, когда же они стали вредить желудку, тотчас же их разлюбил. Опыт учит, что люди губят себя нетерпением, между тем у болезней есть строго определённая судьба, и им тоже даётся некий срок. Монтень вполне согласен с Крантором, что не следует ни безрассудно сопротивляться болезни, ни безвольно поддаваться ей, - пусть она следует естественному течению в зависимости от свойств своих и людских. А разум всегда придёт на помощь: так, Монтеню он внушает, что камни в почках - это всего лишь дань старости, ибо всем органам уже пришло время слабеть и портиться. В сущности, постигшая Монтеня кара очень мягка - это поистине отеческое наказание. Пришла она поздно и мучит в том возрасте, который сам по себе бесплоден. Есть в этой болезни и ещё одно преимущество - здесь ни о чем гадать не приходится, тогда как другие недуги донимают тревогами и волнением из-за неясности причин. Пусть крупный камень терзает и разрывает ткани почек, пусть вытекает понемногу с кровью и мочой жизнь, как ненужные и даже вредные нечистоты, - при этом можно испытывать нечто вроде приятного чувства. Не нужно бояться страданий, иначе придётся страдать от самой боязни. При мысли о смерти главное утешение состоит в том, что явление это естественное и справедливое, - кто смеет требовать для себя милости в этом отношении? Во всем следует брать пример с Сократа, который умел невозмутимо переносить голод, бедность, непослушание детей, злобный нрав жены, а под конец принял клевету, угнетение, темницу, оковы и яд.

Опыты Мишель Монтень

(Пока оценок нет)

Название: Опыты

О книге «Опыты» Мишель Монтень

Французский философ Мишель Монтень около десяти лет потратил на написание сборника размышлений, вышедшего под названием «Опыты». Большей частью книга представляет собой собрание цитат античных мудрецов, обрамленных измышлениями автора на темы, волнующие его самого.

Трактат «Опыты» разделен на главы. Каждый раздел посвящен одной теме – дружбе, страху, славе, раскаянию, прочее. В главах автор излагает свое видение вопроса, прилагая в качестве подтверждения изречения древних философов.

Мишель Монтень подает материал сумбурно, чувствуется, что ему приходилось часто откладывать труд в сторону и изредка возвращаться к нему, чтобы дописать пару новых мыслей. Идеи часто носят прямо противоположный характер.

Затронутый порок может осуждаться, а спустя пару страниц превозноситься. Изменение мнения всегда подкреплено цитатами великих. Мишель Монтень ищет и благополучно находит в античных философских трактатах поддержку своим словам.

«Опыты» в очередной раз доказывают, что человеческая натура не меняется веками. Прогресс шагает семимильными шагами, а философские мысли нетленны и неизменны. Мыслители с двухтысячелетней историей и идеи Монтеня, жившего в эпоху Возрождения, перекликаются с мировоззрением современного человека.

«Опыты» Монтеня большей частью посвящены внутренним проблемам автора. Чтение книги вызывает эффект присутствия приятного собеседника, вынырнувшего из глубины веков и оказавшегося рядом с читателем в одном помещении. Философские идеи Монтеня постигаются легко благодаря этому эффекту, что делает работу автора бесценной.

Книга французского философа может быть интересна любителям интеллектуальной литературы, мыслителям, ученым, желающим постичь природу вещей.

На нашем сайте о книгах сайт вы можете скачать бесплатно без регистрации или читать онлайн книгу «Опыты» Мишель Монтень в форматах epub, fb2, txt, rtf, pdf для iPad, iPhone, Android и Kindle. Книга подарит вам массу приятных моментов и истинное удовольствие от чтения. Купить полную версию вы можете у нашего партнера. Также, у нас вы найдете последние новости из литературного мира, узнаете биографию любимых авторов. Для начинающих писателей имеется отдельный раздел с полезными советами и рекомендациями, интересными статьями, благодаря которым вы сами сможете попробовать свои силы в литературном мастерстве.

Цитаты из книги «Опыты» Мишель Монтень

Если хочешь излечиться от невежества, надо в нём признаться.

Я ценю себя только за то, что знаю истинную цену себе.

И нет другого существа, которое было бы столь же неуживчиво и столь же общительно, как человек: первое – по причине его пороков, второе – в силу его природы.

Монтень — натура артистическая. Это проявлялось во всем. Он испытывал душевный трепет, входя в католический храм. Его охватывало чувство какого-то особого восторга, волновала величавая, мрачная обширность внутренних церковных помещений. Это был восторг художника. Он не мог слушать без волнения стихи Горация или Катулла, особенно когда их пели (да, именно пели; в XVI веке стихи читали нараспев) уста молодые и прекрасные. Мишель Монтень не находил в себе сил противиться их очарованию.

Влечение к поэзии он наблюдал в себе с ранних лет. Его пленяло искусство непритязательное, свободное, доставляющее изысканное наслаждение уму и сердцу, поэзия легкая, переходящая от шутки к лирической интимности. «Я люблю поэтический бег с прыжками и скачками. Это искусство, как говорил Платон, легкое, крылатое, колдовское». Он пишет об этом с восторгом художника. «Боже, сколько прелести в этих шаловливых вольностях, в этих отступлениях и переходах, и чем непринужденнее они, чем неожиданнее, тем восхитительнее!».

Мишель Монтень любит радостную, искусную плавность Овидия, беззаботную веселость, шаловливую поэзию чувства, поэзию в дымке легкого эротизма, с чем он писал «прекрасной Коризанде», графине де Граммон, возлюбленной Генриха Наваррского: «Я из тех, кто ценит поэзию с сюжетом игривым»

Монтень не лишен некоторого литературного гурманства, ему нравится «утонченность» в поэзии. Ее он находит у римского поэта Лукана (39— 65 гг.), автора поэмы «Фарсалия, или О гражданской войне». В «Опытах » — 40 цитат из Лукана. И, наконец, он ценит «силу зрелую и устойчивую» в поэзии Вергилия. Он любит «книги просто веселые». К ним он относит «Декамерон» Боккаччо и роман Рабле. «Гептамерон» Маргариты Наваррской для него —«книга прелестная по содержанию».

Историки были его «слабостью». В истории он ищет не событий, а свидетельств, характеризующих людей, «человека вообще», причем историческое повествование рассматривает как род искусства. В восторге от Плутарха. Других знает мало — недостаточно владел греческим языком.

Душа артиста постоянно выдает себя на страницах «Опытов». Монтень мыслитель, но и поэт. Многие истины он познает как бы интуицией художника и излагает их как художник. Артистическая натура Монтеня проявилась во всей своей полноте в его книге «Опыты». Здесь на каждой странице печать художественного мышления. Здесь вдохновение, свободное парение ума, здесь нет голой мысли, она всегда окрашена чувством, здесь пластические образы, здесь художественно выполненные портреты, здесь детали, живописующие целое,— и все это выражает и утверждает главенствующим тезис его философии: Quе-sais-je? Почем я знаю? А именно — всеохватывающее сомнение.

Все отличие Монтеня от пирронизма, от античных скептиков заключается в том, что он и отрицает и утверждает, воспользовавшись удобной формой сомнения, тогда как античные скептики и не отрицают и не утверждают, они где-то посередине этих двух ипостасей. Монтень отрицает и утверждает, однако артистическими средствами, как бы интуицией («так мне кажется»), часто апеллируя к чувству читателя, иногда как бы самоустраняясь, между тем крепко держит читателя и уверенно ведет его к намеченной цели.
В научной литературе Монтеня часто называют философом-моралистом. Между тем читатели видят в нем прежде всего великолепного мастера-стилиста. Французский исследователь Пьер Виллей писал: «До девятнадцатого века во всей нашей литературе не было, пожалуй, более великого поэта, чем этот философ».

Среди французов, кажется, никто не оспаривал за Монтенем право на звание писателя. Отзывы о его литературном мастерстве самые высокие и самые восторженные. «Ему не хватает только рифмы, чтобы быть поэтом»,— писал Г. Гизо. Образы Монтеня «философичны по содержанию и поэтичны по своей природе», — заключала Грэй.

Брюнетьер спрашивает, почему не только французы, но и иностранцы, которые не искушены в тонкостях чужого языка и не способны ощущать всего его очарования, все-таки признают в авторе «Опытов» писателя и восхищаются им как таковым.

Только недавно появились работы, пытающиеся вскрыть художественную сущность прозы Монтеня. Грэй в интересной книге «Стиль Монтеня» (1958) видит эту художественную сущность в поэтической, образной, эмоциональной форме самого метода мышления Монтеня. Монтень назвал свою книгу «Essais». Для его времени это слово в применении к литературному произведению было ново. Еще никто так не называл своего сочинения.

Первые читатели Монтеня усмотрели в самом наименовании произведения чрезвычайную скромность и даже самоуничижение автора. Они же увидели в наименовании и скрытую насмешку над гордыней других авторов, которые выступают перед своими читателями чуть ли не с откровениями. Название книги Монтеня связано с его философией. В нем и скептическая насмешка над чванным догматизмом, несущим истину в последней инстанции, и скептическая непритязательность, оберегающая автора от ложных иллюзий.

После Монтеня слово «эссе» («essai») вошло в литературу уже как наименование жанра. Первоначально авторы брали его для своих произведений в видах особой скромности. Это слово хорошо укладывалось в русские «попытка», «проба».

У нас слово «опыты» как наименование литературного жанра не закрепилось. Правда, в последнее время стали употреблять слово «эссе» (чаше в устной речи, чем в печати), придавая этому французскому слову особое значение. Эссе понимается нами теперь как наименование жанра, включающего в себя литературные качества первообраза, то есть книги Монтеня. Ныне эссе — это небольшое прозаическое произведение, в котором синтезируются элементы художественной и научной прозы. Это не претендующее на большую докторальность рассуждение, без четкого плана и строгой логики, серьезное и вместе с тем непринужденное по форме, с элементами иронии, а иногда и лирической исповеди, — произведение легкое, изящное, непритязательное. Теперь это уже не «проба» и не «попытка». Этот жанр — для больших мастеров и для искушенных читателей. Слово «эссе» уже несет в себе гордое представление о виртуозности и легкости, о свободном, иногда прихотливом движении пера. В этом вся его прелесть для автора, ибо ничто не мешает ему переходить от одного предмета к другому, не заботясь о строгой системе изложения, о тяжеловесной логике. В этом вся его прелесть и для читателя, ибо и он, читатель, хочет вместе с автором наслаждаться свободным полетом мысли. "Бросать перо на ветер" — как образно охарактеризовал Монтень эту манеру письма.

Монтень начал писать «Опыты» в 1572 году. Писал их дома в минуты мучительной праздности, стараясь не менять написанное, что ему не всегда удавалось. «Опыты» были первоначально как бы дневником, в который заносились на бумагу не события его жизни, а мысли. Монтеню хотелось потом по своим записям проследить свою духовную эволюцию. Видимо, этот первоначальный план не был выдержан, хотя об этом своем намерении он записал уже по прошествии 7 — 8 лет, перед самым выпуском в свет двух первых книг. Иногда он писал сам, иногда диктовал. Надо полагать, что уже в рукописи его записки казались посторонним чрезвычайно занимательными, если его секретарь похитил некоторые листы записей.

Сначала он искренне считал, что пишет для немногих и ненадолго. Однако это отнюдь не из соображений эзотеризма, в том смысле, в каком понимал Стендаль творчество «для немногих», а в самом прямом значении слов — для тех немногих близких и родных, которые его знают и переживут, и до тех пор, пока они еще будут жить после него и хранить о нем память. А там, — как, видимо, считал он, — иным поколениям он будет уже чужд и его записи исчезнут за ненадобностью. Только успех книги придал ему сознание весомости его труда. Вначале он писал маленькие главки, подобные кратким заметкам «на случай», потом, когда книга вышла из печати и получила широкую известность, появилась забота о читателе, желание высказаться более основательно, преподнести читателю какую-то систему взглядов, он перешел на большие главы.

Форму своей книги Монтень сравнил с гротесками. Это очень знаменательное его признание. Поскольку искусство гротеска возымело свою особую судьбу в истории художественной мысли, следует несколько подробнее остановиться на его поэтике.

Само слово «гротеск » возникло в результате ошибки. В 1480 году в центре Рима совершенно случайно были открыты погребенные в земле комнаты знаменитого дворца Нерона, известного под названием «Золотой дом» («Domus aurea»). Первоначально их приняли за подземные гроты. На стенах комнаты были обнаружены фрески — остатки античной живописи. Эти фрески поразили римских художников своей особой манерой письма — фантастическим смешением самых разнородных элементов живого мира: частей человеческого тела, лица, частей тела животных, реальных или измышленных, растений, предметов. Флорентийские художники, прибывшие в Рим для отделки Сикстинской капеллы, пришли в восторг от новооткрытых фресок, и весь XVI век прошел под знаком нарастающей моды на эту особую форму художественного мышления, получившего наименование «гротеск» (от слова "грот", ошибочно примененного к залам дворца).

Вокруг искусства гротеска завязалась борьба, возникли споры, создалась теория гротеска. Вспомнили о Витрувии, который резко осуждал подобное искусство: «Все живописные темы, задуманные в подражание реальности, теперь критикуются,— по дурной моде. Сейчас зарисовывают стены странными, экстравагантными сценами. Нельзя одобрить живопись, которая не согласуется с реальностью, нельзя хвалить то, что имеет лишь технические достоинства, искусство исполнения». Книги Витрувия были изданы в переводе на итальянский язык Чезарио в 1521 году. Вспомнили Горация, который тоже критиковал этот вид живописи.

В 1538 году появилась книга Франциско де Голланда «Четыре диалога об античной живописи», защищающая искусство гротеска. Автор вкладывает в уста Микеланджело нижеследующее рассуждение: художник в сущности раб натуры, он не может изображать вещи по своему произволу, не может, к примеру, изобразить лошадь с ногами слона, искусство же гротеска дает ему такую свободу, освобождает его от обязанности копировать природу, он может перемешать в картине все лики мира, вместо лап нарисовать крылья и пр. и пр.

Спор в конце концов принял философский характер. Какое искусство предпочтительнее — репрезентативное или имажинативное. В наши дни этот эстетический спор ведется вокруг понятий «отображения» и «выражения».

Сторонники гротеска ратовали за свободу художника, за право на воображение. Монтень, однажды наблюдая, как художник, приглашенный им для работ в его замке, заполнял свободные пространства стен причудливыми рисунками, в которых сочеталась фантазия и реальность, пришел к мысли, что подобное возможно и в литературе. Его увлекло это свободное, не знающее никаких логических пут и вместе с тем мощное движение воображения. Какой простор, какая творческая свобода. Трезвый реализм факта и вольный полет мысли. Заранее установленный план стесняет автора, не дает ему развернуться. Оглядка на общепринятые мнения, забота о композиции, о гармонии целого, о стройности частей и тысячи других препон мешают художнику творить свободно. А тут рожденное в мысли немедленно воплощается в линию, краску. Творец выявляется сразу, каждое его движение — это уже созидание.

Рука художника чертила странные и самые разнообразные фигуры, и от этой странности и разнообразия исходило удивительное очарование.

Монтень понимал под «гротеском» хаос и фантасмагорию. С известной долей самоуничижения (что, конечно, не следует принимать за чистую монету) он писал о своих «Опытах»: «Мой ум порождает столько беспорядочно громоздящихся друг на друга ничем не связанных химер и фантастических чудовищ, что, желая рассмотреть на досуге, насколько они причудливы и нелепы, я начал переносить их на бумагу». В какой-то степени Монтень искал образцы у античных авторов или, вернее, невольно переносил в свою книгу те черты, которые его в них восхищали (сознательно он решительно отвергал какие-либо образцы), и эти восхищавшие его черты соответствовали искусству гротеска. В диалогах Платона он увидел восхитительную небрежность композиции, как бы по воле случая течение всего диалога, непреднамеренность, отступления и возвращения к покинутой нити рассуждений, словом, «чудесное искусство отдаваться уносящему нас ветру или, может быть, уменье делать вид, что отдаешься ему». Нечто подобное пленило его и у Плутарха — прелестная беспечность, забывчивость, небрежность. Плутарх забывает о теме своих рассуждений, иногда он набредает на нее как бы случайно. Он весь соткан из странностей. Взгляните на его рассказы о Демоне Сократа («Боже, как хороши эти мальчишеские замашки, это разнообразие, «та небрежная свобода»).

Есть произведения, которые нужно читать вслух на площади, на улице — для многих, для толпы. Такова публицистическая проза Жан-Жака Руссо, взволнованная, несколько риторичная. Политические сочинения Руссо действительно читали на улицах Парижа в дни революции.

Есть произведения, которые можно читать только наедине с самим собой. Произведения эти настолько интимны, что присутствие второго лица уже смущает. «Опыты» Монтеня принадлежат к этому последнему разряду литературы. В них есть нечто потаенное, только для уголка вашей личной библиотеки.

Монтеню не нравилось, что его книга часто лежала где-нибудь на виду в гостиной (он стал моден, и его книга выставлялась напоказ как ценность). Он полагал (и справедливо!), что ее скорее нужно было бы держать в спальне, под подушкой или на ночном столике.

Он писал без всякого плана, и композиция его книги, как и отдельных глав, самая причудливая, если вообще можно в данном случае говорить о какой-то композиции. Это поток мыслей, воспоминаний, реминисценций из прочитанного, это неожиданные отступления, это столь же неожиданное возвращение к оставленной недосказанной мысли; и поток этот устремляется вперед то бурно и шумливо, то спокойно и широко. По форме это чудесное, умное лирическое мечтание («Я прислушиваюсь к моим грезам»). Он объявляет себя заклятым врагом усидчивости и постоянства, признается, что не имел достаточного прилежания для строго обдуманного труда, что его манере чужд пространный рассказ, что часто прерывает себя, что часто ему не хватает дыхания и т. д.

"Я позволяю себе идти, как я себя нахожу» — по-русски это нескладно, как нескладно покажется иностранцу русское выражение «Я иду себе». Это просторечье, опускающее обременительные логические связки, просторечье лаконичное, несущее в себе значительную, иногда много говорящую недосказанность, прелестное даже в своей грамматической неправильности. Русский переводчик изъяснил мысль Монтеня верно по существу и литературно правильно: «Я излагаю их так, как они есть» (речь идет о мыслях). Но просторечие Монтеня, метафоричность его языка утрачены. По-русски его выражение надо бы перевести: «Я иду, как мне идется». Для Монтеня дорога непредвзятость, полнейшая свобода речи, а следовательно, и оригинальность ее. «Я хочу, чтобы видели мою естественную и обычную походку, как бы испорчена она ни была». Русский переводчик и здесь постеснялся монтеневского просторечия и пошел даже на искажение мысли ради благопристойности: «Я хочу, чтобы виден был естественный и обычный ход их (мыслей) во всех зигзагах. Ни о каких «зигзагах» автор не говорит.

Итак, никакой цели, никаких преднамеренных планов, никакого, даже от себя идущего принуждения.

Нельзя говорить о какой-то заранее продуманной и принятой композиции той или иной главы и тем более всего труда в целом. Те, кто пытается сделать это сейчас, совершают ошибку. Это свободное парение ума, это даже не просто мысли, а поток мышления. Монтень не хотел ограничивать себя ничем. Он честно записывал ход своих «мечтаний» (mes reveries). Иногда эти мысли теснились толпой, торопясь на бумагу, иногда они шли ровной цепочкой, как сообщает он сам.

Сама эта принятая им система изложения освобождала его от необходимости быть последовательным и доказательным. Он мог говорить все: и то, что вынашивалось годами, и рожденное сию минуту, легкое, едва различимое в облаке вопросов и сомнений. Эти «фантазии» (fantaisies), эти порхающие мечты не требовали тяжеловесных аргументов, не притязали на бесспорность, не обрушивались на души читателей тяжелым грузом докторальных истин. Они не притязали ни на что и потому обладали поистине непреодолимой силой убеждений. Может быть, Монтень лукавил, наперед зная эффект этого своего свободного и непринужденного разговора.

Сквозь небрежно набросанное сплетение мыслей, цитат, исторических примеров прослеживается в книге Монтеня единая связующая идея. Внимательный читатель ее видит, и на это рассчитывает

Иногда кажется, что никаких логических связей в его рассуждениях нет, что мы в водовороте наплывающих на нас разных, очень важных, но часто противоречащих друг другу мыслей. Где найти нить Ариадны, которая бы нас вывела на свет Божий? Но, как пишет сам Монтень, всегда где-нибудь в уголке окажется какое-нибудь словечко, отнюдь не инородное, как бы глубоко оно ни было затиснуто. «Я делаю резкие переходы, нескромно и бурно. Мой стиль и мой ум одинаково бродяжничают».

Монтень очень дорожит этой своей манерой письма. Это его творческое кредо: «Каждый узнает меня в моей книге и во мне самом мою книгу». Даже система исправлений построена на том, чтобы удалять все инородное, не свойственное ему. и оставлять пусть неправильное, но присущее ему - «несовершенства, которые суть во мне».

Скептическая философия требовала и особого стиля, особой манеры речи. Прежде всего необходимо было отказаться от какой-либо категоричности в самом языке. Монтень признавался, что начинал ненавидеть самые вероятные истины, когда ему их преподносили как совершенно непреложные. Потому он возлюбил слова, смягчающие категоричность суждений, вносящие в них малую толику сомнения: «говорят», «я думаю», «некоторые». «возможно», «может быть» и т. д.

Он полагает, что и детей надо учить этой манере говорить и мыслить, давать им ответы не бесспорные, а влекущие к размышлению, к дальнейшему изучению предмета, и того же требовать от них: «Пусть уж лучше человек в шестьдесят лет имеет вид ученика, чем в десять — профессора».