Кризис либерализма: Почему с каждым днем в мире становится на один глоток свободы меньше. Гюнтер рормозер - кризис либерализма

Кризис российского либерализма?

Борис Капустин, доктор философских наук, профессор Московской высшей школы социальных и экономических наук

Вряд ли может удивлять тот факт, что разговоры о кризисе, а то и крушении российского либерализма резко активизировались после поражения партий, идентифицируемых в качестве либеральных, на парламентских выборах 2003 года. Я думаю, однако, что вопрос о кризисе либерализма (как и любого крупного политического течения современности) слишком масштабен, чтобы быть столь жестко привязанным к судьбе тех партий и движений, которые объявляют себя его носителями. В Англии, к примеру, некогда великая Либеральная партия в ХХ веке превратилась в политического карлика и, в конце концов, прекратила самостоятельное существование, слившись с социал-демократами Д. Оуэна. Однако - и вполне резонно - это не послужило основанием для широких дискуссий о кризисе или крушении английского либерализма. Итак, мой первый тезис заключается в том, что из упадка носителей либеральной идеологии нельзя автоматически заключать о кризисе либерализма как общественного явления (либеральных институтов, процедур, практик). Вопрос о кризисе либерализма как общественного явления требует особого изучения, не сводимого к рассмотрению того, что происходит с либеральными партиями и другими его «штатными» носителями.

Далее. В России в 2003 - 2004 годах наиболее впечатляющие проявления кризиса «штатных» носителей либерализма обнаруживаются в реакции либералов на свое декабрьское поражение, а не в нем самом. Электоральные успехи и неу­дачи - нормальное явление в рамках демократических изби­рательных циклов. Сами по себе они могут свидетельство­вать лишь о тактических поражениях (или победах), но не о кризисах и стратегических разгромах. Тактические пора­жения становятся стратегическими разгромами тогда, ког­да проигравшие партии оказываются не в состоянии из­влечь уроки из своего проигрыша, перестроиться концеп­туально, когда они тешатся политически безнадежным «объяснением» своих неудач в духе того, что «электорат не понял нас». Именно определенная реакция на электораль­ные поражения превращает их в политические разгромы. Кризис носителей российского либерализма (отличая его от кризиса самого либерализма) произошел после декабря 2003 года. Это - мой второй тезис.

В том, что последует далее, я попытаюсь развернуть оба эти тезиса. Экспозиция первого тезиса будет иметь скорее теоретический и исторический характер, отражающий преимущественно опыт западного либерализма. Рассмотрение второго тези­са будет сфокусировано на статье главного идеолога СПС Леонида Гозмана , замечательной именно своей ясностью и последовательным выражением точ­ки зрения «последекабрьского» либерализма. На либеральном фланге сущест­вуют, конечно, иные точки зрения. Однако в интересующем нас концептуаль­ном плане они скорее затемняют идеи, высказанные Гозманом, чем добавля­ют к ним нечто принципиально новое.

Либерализм, как и любое другое крупное политическое течение современно­го мира, - сложное многоуровневое явление. Он существует на уровне идеологии политически организованных сил, объявляющих себя его носителями, общественного сознания и «мировосприятия», наконец, практической дея­тельности - государства и/или субъектов гражданского общества. Эти уров­ни неким образом связаны между собою, но такая связь всегда имеет сложный и опосредованный характер. В истории нередки случаи, когда процветание либерализма на одних уровнях сопровождалось его увяданием на других, или когда либеральные практические действия осуществлялись силами, идеологи­чески совершенно чуждыми либерализму, и т.д. (Вспомним, к примеру, что классический образчик либерального права - Кодекс Наполеона - был внед­рен в практику Европы военным диктатором и узурпатором, подавившим во Франции какие-либо признаки либеральной политической жизни.)

Разговоры о кризисе либерализма в современной России, как правило, имеют такой абстрактный характер, что кажутся мне пустыми. О кризисе, на каком уровне существования либерализма идет речь? Этот вопрос должен быть пос­тавлен в первую очередь. Но он-то и не ставится. Да, партии, называвшие се­бя либеральными, потерпели на декабрьских выборах поражение. Ну и что из этого? В том виде, в каком они существовали, они, возможно, были непродук­тивны даже с точки зрения «продвижения» того вида либерализма, за кото­рый сами ратовали. Исходящий от них ныне анализ собственного поражения кажется мне всего лишь неумелым самооправданием: собственная никчем­ность выдается за «объективное явление», корни которого уходят то ли в «ор­ганику российской почвы», то ли в демонические интриги «аппаратов влас­ти», кстати, либералами же в решающей мере и созданными.

Уж если рассуждать о кризисе либерализма, то гораздо интереснее сосредото­читься на других вопросах. В их числе - меняется ли общественное сознание россиян и усваивает ли оно «либеральные ценности»; какой конкретно облик принимает российское законодательство; происходит ли формирование по­литически дееспособной (способной к политической мобилизации людей), а не просто «кафедральной» или «журналистской» идеологии российского либерализма; имеет ли место превращение рабочей силы в товар или она все еще пребывает в логике внеэкономического принуждения; сложились ли оппозиция и взаимодействие публичной и частной сфер жизни?

Ответы на эти и другие серьезные вопросы могут дать немало оснований для тревоги относительно судеб российского либерализма. И главным таким ос­нованием является, на мой взгляд, практическое исчезновение оппозиции из нашей политической жизни, что равнозначно свертыванию публичной поли­тики как таковой. Но это уже не частный вопрос о либерализме, а общий воп­рос о возможности политической жизни в нынешней России. Кстати, в каких­-то своих формах либерализм может существовать и при коллапсе политической жизни и ее дегенерации в администрирование. Не случайно Хайек мог аплодировать Пиночету, выражая предпочтение «либерализма без демократии» перед «демократией без либерализма». Поэтому и многие наши либералы склонялись к идее «авторитарной модернизации», которая является совсем не абсурдной с точки зрения (некоторых версий) либерализма. Вообще либе­рализм и политическая свобода - отнюдь не синонимы, и сложные, противо­речивые отношения между ними нуждаются в конкретном анализе примени­тельно к каждой исторической ситуации.

Но здесь мы подходим к пониманию другой причины бессодержательности многих нынешних разговоров о кризисе отечественного либерализма. Либе­рализм никогда не был чем-то единым (как и марксизм, консерватизм и т.д.). Всерьез можно говорить о либерализмах, но не о либерализме. Разногласия между версиями либерализма подчас оказывались не менее, а более острыми, чем его споры с марксизмом или консерватизмом. Как отнестись, например, к тому, что для критикуемого утилитаризма Бентама «естественные права че­ловека» якобы всего лишь «чепуха на ходулях», причем пагубная для общест­ва? Учитывая, что утилитаризм - не менее законный представитель либерализма, чем либерализм «естественного права», оказавший к тому же решаю­щее воздействие на современную англо-американскую политическую культу­ру! Вся тематика «рационального эгоизма», «естественной гармонии частных интересов», служебности государства по отношению к таким интересам и многое-многое другое, что современный (российский) либерализм считает своими «азами и буками», восходит именно к утилитаризму.

У меня нет здесь возможности дать развернутую типологию видов либерализ­ма (я делал это в других публикациях , но уместно поставить вопрос: какой вид либерализма потерпел крах (или переживает кризис) в современной России? И не лучше ли для России, что он потерпел крах (или оказался в кризи­се)? Не расчистит ли это почву для появления другого вида либерализма, бо­лее жизнеспособного в России и полезного для нее?

В 1929 году в США потерпел крах либерализм «свободного рынка», а в 1933 году в Германии - «конституционный либерализм» веймарского образца. Американским ответом на крах той разновидности либерализма стал «новый курс» Рузвельта, соответствовавший, по европейским понятиям, «социально­му либерализму». Германским ответом, как известно, был нацизм. Возможно, и Россия извлечет для себя урок, творчески экспериментируя с ситуациями, в которых она оказывается? Ибо исторически эффективный либерализм - это всегда не следование догме, а конкретное разрешение конкретных проблем с целью дос­тижения той меры свободы, которая возможна в данной ситуации.

Отсутствие духа экспериментальности, подражание «образцам», на мой взгляд, одна из главных причин краха (кризиса) российского либерализма в том его партийном виде, в каком он существовал до декабря 2003 года. Речь идет не просто о том, что наши либералы недостаточно учли в своей дея­тельности какие-то обстоятельства российской жизни. Такая формулировка предполагает, будто существует некий единый истинный образец либерализ­ма, который нужно только умело применять к тем или иным историческим «случаям». Но такого образца нет - политически жизнеспособный либерализм нужно заново изобретать в каждой специфической исторической ситуации как теоретический и практический ответ на ее - именно ее! - проблемы. Страш­но подумать, что произошло бы с Соединенными Штатами, если бы Руз­вельт, пусть очень умело, «применял» образцы «манчестерского либерализ­ма» XIX века или сохранял верность моделям «правового государства» Лок­ка или Канта!

Только догматическое восприятие либерализма может питать разговоры о том, что он заведомо «чужд» российской почве, и в этом-де - главное объяснение «объективных» трудностей наших либеральных партий. Чем почва штата Вирд­жиния в XVIII веке с ее, базирующейся на плантационном рабстве экономикой, неграмотностью подавляющего большинства населения, патриархальным укла­дом жизни (см. «Заметки о штате Вирджиния» Томаса Джефферсона) более бла­гоприятствовала появлению либерализма, чем почва современной России? Но именно Вирджиния дала ту либеральную конституцию, которая стала прообра­зом позднейшей конституции США, отладила эффективную систему представи­тельного правления (хотя и при сегрегации небелого и женского населения), выдвинула интеллектуальную и политическую элиту! Нет, дело не в «имманент­ных» свойствах почвы, чтобы под ней не понималось, а в том, удается или нет найти либеральный способ регулирования конфликтов, каковы бы они не были, разворачивающихся практически на любой культурной почве.

Либерализм есть политическая идеология, и живет (или погибает) он по зако­нам ее существования. Первым таким законом является следующий: лишь та политическая идеология достойна жизни, которая способна мобилизовать в поддержку своих целей политически весомую в данном обществе и дееспособ­ную группу населения.

Когда-то либерализм был способен мобилизовать людей даже на революции и войны. Правда, тогда он говорил от имени народа («Мы, народ» - начинает из­ложение своего «символа веры» американская Декларация независимости), а не от имени бенефициариев подозрительных в нравственном отношении ре­форм. И апеллировал он больше к «свободе, равенству и братству», чем к «свя­щенности» частной собственности. Если же сейчас наш либерализм не в сос­тоянии мобилизовать людей даже на такое легкое для них и рутинное действие, как явка к избирательным урнам, то это значит, что с ним действи­тельно произошла большая беда. Более того, это не подлежащее никаким апелляциям свидетельство его политического банкротства. Уточним: банкрот­ства той разновидности либерализма, которая потерпела такое фиаско.

Что означает в таких условиях «сохранение в чистоте» политически обанкро­тившегося учения? Только его догматизацию, его окончательный уход от той почвы, способностью преобразовать которую оно только и может доказать свою истинность. То учение, которое не доросло до понимания того, что в поли­тике, в делах людей вообще существует только истина-действие, тогда как исти­ну-созерцание следует оставить религиозному опыту или (досовременному) ес­тествознанию, еще не развилось до состояния политической идеологии. Такая идеологическая недоразвитость и характерна для российского либерализма. Но, как ни странно, она - не признак его молодости, оставляющий надежду на возмужание и естественное преодоление «детской болезни», а напротив - не­дуг, возникший вследствие бурной и отнюдь не беспорочной жизни, которой предавался наш либерализм в конце 80-х и в 90-е годы. Этот недуг - результат гегемонии, которую он получил фактически задаром, скорее, в результате полной обветшалости официозного марксизма-ленинизма, чем собственных интеллек­туальных и политических усилий. Но известно, что достающееся даром, как правило, развращает. Политико-идеологическую недоразвитость отечествен­ного либерализма можно, таким образом, понять, в том числе и как следствие его развращенности. Присмотримся к сказанному более внимательно.

Современность - в широком культурном значении этого понятия - создает свой идеологический спектр. Его ядром выступает системный модуль: либера­лизм - социализм - консерватизм. Они постоянно конкурируют друг с дру­гом, постоянно стремятся к гегемонии (иначе они не были бы политическими идеологиями), постоянно обновляются в соответствии с «духом времени» (и периодически впадают в догматизм), постоянно ветвятся своими разновид­ностями и вступают в альянсы друг с другом. Идейный и политический плюрализм современности, ее динамизм и открытость будущему в огромной мере обеспечиваются именно этой непрекращающейся борьбой.

В той мере, в какой любая из этих идеологий достигает (на время) гегемонии, она претерпевает окостенение. Самая большая наивность думать, будто поли­тические идеологии развиваются тем же путем, каким барон Мюнхгаузен тащил себя за волосы из болота. Их развитие в условиях гегемонии может сти­мулироваться только вызовом, который они получают от политически и ин­теллектуально действенной оппозиции, реально способной превратиться в нового гегемона. Этот же вызов, кстати, вразумляет гегемона относительно «чистоты» его учения. Можно много иронизировать по поводу того, что в ус­ловиях демократии ни одна партия, взяв власть, не сдерживает полностью своих предвыборных обещаний, но в этом тоже проявляется невозможность сохранения «чистоты» идеологических одежд при наличии реальной оппози­ции и необходимости идти на уступки ей.

Итак, условием развития либерализма (как и любого его оппонента) является конкуренция с соперниками. Конкуренция всегда предполагает использование достижений соперников в собственных целях. Мощная государственная программа национального здравоохранения в свое время, например, была фирмен­ным знаком социал-демократов в Европе и Демократической партии в США. Европейские консерваторы и республиканцы в США еще недавно - во време­на президентства Клинтона - как могли на деле торпедировали ее. Но они взяли ее на свое идеологическое вооружение, идя к власти (так родился в США бушевский «консерватизм сочувствия» - compassionate conservatism), а овладев, по-своему стали осуществлять эту программу. Только так - через рецепцию по­литически продуктивных идей оппонентов (при их переработке на свой лад) - и развиваются идеологии. Поэтому и страшны падение эффективной оппози­ции и коллапс публичной политики, о которых я говорил ранее

С точки зрения общества, смысл всех этих заимствований, всей этой политико­-идеологической эклектики заключается в том, что благодаря им общество навя­зывает партиям свою «истину», свои потребности. Эта «истина» не вмещается ни в одну доктрину - либеральную, социалистическую или консервативную, хо­тя бы потому, что каждая из них непосредственно выражает интересы отдель­ных групп общества. Встать на «общечеловеческую точку зрения» способны лишь ангелы, но они слишком редко занимаются политикой и идеологической работой (вероятно, это и хорошо). Люди же всегда стоят на «конкретно-челове­ческой» точке зрения, которая неизбежно есть точка зрения чьих-то интересов (пусть идеологически выдаваемая за «общечеловеческую»). Мера приближения реальной политики к «общечеловеческой» позиции строго соответствует мере не­возможности полностью реализовать чьи-либо особые интересы, что в действи­тельности означает частичную реализацию интересов всех вовлеченных в по­литику групп. Кстати, это очень четко - в отличие от российских либералов - понимали шотландские классики либерализма, включая Адама Смита (послед­ний специально подчеркивал необходимость относиться с недоверием к пред­ложениям, исходящим от «купцов и промышленников», интересы которых ни­когда полностью не совпадают с интересами общества).

Многие беды российского либерализма обусловлены тем, что ни слева, ни справа он не имел в 90-е годы достойной оппозиции, не только политической, но и интеллектуальной. Левые, политически представленные КПРФ,оказа­лись почти стерильны в интеллектуальном отношении, что наглядно прояви­лось у них в гротескном сочетании марксизма, этого принципиально интерна­ционального учения, с национализмом и православием. Правые, оставаясь «почвенническими», местечковыми правыми, также не имели шанса стать ре­альным интеллектуальным конкурентом либерализма - даже в нашем убогом его варианте. Учитывая, что либералам идеологическая гегемония досталась слишком дешево, неудивительно, что они так легко ее потеряли, причем в столкновении не с конкурирующей идеологией, а с полной безыдейностью, каковую представляет «Единая Россия». Поражение от безыдейности - что может быть более унизительно и более красноречиво говорить о политико­-идеологическом банкротстве? .

О том, насколько дешево отечественному либерализму досталась в свое время гегемония, свидетельствует то, что он не потрудился освоить хотя бы ритори­ку социальной справедливости, не говоря уже о разработке ее либеральной концепции и тем паче - о применении ее в реальной политике. (Этот тезис тре­бует оговорок и уточнений относительно идеологии «Яблока», но у меня сей­час нет возможности их сделать.) О каком диалоге с народом может идти речь, если нет того идеологического пароля, который делает такой диалог возможным? Если ту же частную собственность перед не собственниками мож­но (если можно) оправдать, не доказывая, а только показывая ее справедли­вость.

Попробовала бы любая западная либеральная или консервативная партия за­явить, что тема социальной справедливости является неактуальной, чуждой ее программе или (что совсем уже дико) принадлежащей только левым ради­калам! Она была бы электорально уничтожена на ближайших выборах. «Госу­дарство благоденствия» (welfare state), этот подлинный каркас современного западного общества, на демонтаж которого не посягнула даже такой фанатик «свободного рынка», как мадам Тэтчер, есть материализация идеи «социаль­ной справедливости» и в то же время - мощнейший и проникающий во все по­ры общества механизм перераспределения материальных благ. Я уже не гово­рю о современной теории либерализма, доминантной идеей которого (со вре­мени появления трудов Джона Ролза) стала именно справедливость, включая «социальную справедливость» (когда он говорит о двухступенчатой шкале «приоритетности благ»).

Конечно, споры о том, как именно понимать «социальную справедливость», шли и будут идти в будущем. В практическом плане - это споры о том, каким быть «государству благоденствия». Они, несомненно, имеют огромную важность. Но это совсем иная постановка вопроса, чем та, которая означает игнорирование проблемы «государства благоденствия». Трагедия постсоветской трансформа­ции России (и это же - корень трагедии российского либерализма) состоит в том, что у нас намеревались строить капитализм не только в условиях фактичес­кого отсутствия «государства благоденствия», но и ценой демонтажа той его, пусть очень несовершенной, формы, какую оно имело при СССР.

Что наши либералы, якобы западники, сказали об этом вопиющем попрании принципов современного западного либерализма, суть которого в конечном счете состоит именно в соединении капитализма и социальной справедливос­ти (насколько сие вообще возможно)? Итак, проиграли ли наши либералы от­ того, что они - твердые западники, не понятые Россией, или же оттого, что они - фальшивые западники, фактически уводившие Россию в сторону от маги­стрального пути развития общества? Даже если их благословляли на это неко­торые «макроэкономические гуру», типа Милтона Фридмана, представляю­щие лишь одну из школ западного обществознания, ради утверждения высо­кой Научной Истины.

Какова концептуальная реакция либералов на поражение в декабре 2003 года? Обратимся к упомянутой статье Л. Гозмана.

Вопрос первостепенной важности - в чем причины поражения? В самом, веро­ятно, самокритичном пассаже статьи Гозман пишет: «Мы, безусловно, несем прямую ответственность за кризис доверия к либерализму... ». Но что вызвало этот «кризис» и за что именно несут ответственность либералы? Реформы 90-х годов, являвшиеся непосредственно делом их рук, оказывается, были, по сло­вам автора, «фантастически успешными». Но коли так, то они должны были привести к триумфу либерализма, а отнюдь не к его кризису. Ибо стратегичес­ки, уверяет Гозман, либералы делали все «абсолютно правильно», хотя такти­чески, конечно, совершали кое-какие ошибки. И что? Неужели страна отпла­тила за это гениям стратегии (поскольку абсолютно правы бывают только они) черной, прямо-таки противоестественной неблагодарностью, не пропустив их в Думу? Не об умственной ли патологии и нравственной извращенности страны, отказавшейся от собственных выгод (продолжения либерального курса) ради того, чтобы «насолить» своим благодетелям, впору тут говорить? Впрочем, автор отмечает, что в ходе «фантастически успешных» реформ возникла «нетерпимая и позорная» бедность, а социальное расслоение намного превысило «естественный для эффективной рыночной экономики уровень». Однако вменять эти беды в вину либералам ни в коем случае нельзя: это не ре­зультат реформ, а всего лишь следствие их половинчатости и незавершеннос­ти. Так что и эти трагические стороны российской жизни не объясняют «кри­зис доверия к либерализму». У Гозмана по этому поводу вообще нет объяснения, если не считать таковым какие-то тактические ошибки.

Но если «кризис доверия» нельзя объяснить рационально, значит, у него есть иррациональное объяснение; ведь факт его наличия неоспорим и у него все же есть реальные причины. Такой причиной, судя по всему, является лишь не­понимание либерализма и благ, которые он принес России, со стороны ее са­мой. Например, непонимание того, что позорная бедность и дикое по любым западным меркам социальное расслоение - не результат реформ, а только следствие их незавершенности. Вот и получилось, что страна не соответству­ет научности либералов и их высокой Истине, а ее граждане - мыслят ирра­ционально.

Между тем, более убедительная демонстрация либеральной Истины народу предполагает ответы, как минимум, на следующие вопросы, которые даже не ставятся в статье Гозмана.

Вопрос первый. Если либеральные реформы были столь «фантастически ус­пешны», то, что именно помешало их завершить и перейти от «позорных» промежуточных следствий к блистательным окончательным результатам? Не­ужели какие-то гнусные интриги то ли разгромленных коммунистов, то ли пригретых самими либералами, когда они были во власти, «аппаратчиков» смогли свернуть Россию с «естественного» для нее (sic!), как подчеркивает Гозман, либерального курса? И что же за «естество» у этого курса, если его так легко перестраивают всякие временщики?

Вопрос второй. Если в ответе на первый вопрос мы не удовлетворимся оче­редной конспирологической выдумкой и постараемся мыслить политически, то задумаемся над следующим: для кого именно оказались успешными «фан­тастически успешные» реформы, а для кого они стали катастрофой или разо­чарованием? Поскольку любая политика есть игра интересов (хотя не только их) - и это-то, казалось бы, либералы-рыночники должны знать в первую оче­редь, - данный вопрос более чем уместен. Сохраняя элементарное политиче­ское чутье, не будем поддаваться заведомому обману обезличенных фраз типа «реформы были фантастически успешными». В политике ничего и никогда не бывает «успешным» или «неудачным» вообще. Все и всегда бывает «успешным» или «неудачным» для кого-то. Не в этом ли соотношении «успешности» и «не­ удачности» «фантастически успешных» реформ лежит ключ к объяснению де­кабрьского поражения либералов?

Но от такого конкретного политического анализа причин поражения и условий его преодоления Гозман уходит посредством двух абстракций, которые играют роль универсальных индульгенций в пропагандистском арсенале наших либе­ралов. Первая абстракция: «альтернативы выбранному вначале девяностых курсу не было». Вторая абстракция: «мы» - за «демократию и рынок». Им-то и не было альтернативы в начале девяностых, что одновременно означает - «альтернативы не было нам, либералам» (но она почему-то все же нашлась, хо­тя и позднее). В чем абстрактность и ложность этих тезисов?

Любой политический курс это не только и даже не столько легитимирую­щая его идея, сколько совокупность легитимируемых ею конкретных действий. Сводить курс к идее - заведомое шулерство. Пусть ориентации на рынок и демократию не было альтернативы. Но не было ли альтернативы об­ману с ваучерами, государственному аферизму с ГКО, преступному отсут­ствию какой-либо внятной промышленной политики, олигархическому моно­полизму, задавившему демократический рост капитализма снизу, расхищению внешних займов? Неужели не было альтернативы и тому сращиванию парази­тических форм богатства с политической властью, которое само по себе есть отрицание либерализма (вспомним «семибанкирщину» и одновременно почита­ем определения «правового государства» у либеральных классиков)? «По пло­дам их узнаете их», - предупреждал Христос в отношении лжепророков. Узна­ли и проголосовали.

Да и не об этих ли «плодах» сказал нам сам Гозман, когда заключил: в посткоммунистической России «социальное расслоение намного превышает естест­венный для эффективной рыночной экономики уровень»? Стало быть, если имеющееся расслоение - «естественное» следствие (незавершенных) либе­ральных реформ, значит, к эффективной рыночной экономике (как их завер­шению) они и не могли привести вследствие несовместимости народной бед­ности и рыночной эффективности (что чистая правда). Если же оно «неестест­венно»; то правившим либералам действительно есть за что каяться - не толь­ко за ненужные для рыночного преобразования экономики страдания народа, но и за то, что, вызвав такие страдания, они воздвигли мощный барьер на пу­ти к эффективной рыночной экономике.

Однако в этих рассуждениях мы сами втянулись в игру с абстракциями «рынка» и «демократии» вообще. Если с уровня легитимирующих идей перейти на уро­вень практики, то мы легко увидим, что «рынков» и «демократий» много, и их реальное содержание, которое только и значимо для народа, определяется их конкретной институциональной организацией и конкретными способами их взаимодействия с другими сферами общественной жизни. Вокруг этих вопро­сов и идет вся современная теоретическая и практическая борьба на Западе.

Формулировка «рынку и демократии не было альтернативы» не просто пуста­ - она как бы подавляет реальную содержательную дискуссию о том, какой имен­но рынок и какая именно демократия были бы более приемлемы для России, учитывая разные интересы и стремления составляющих российское общество сил и групп. Более того, эта формулировка глубоко антидемократична - ведь демократия все же неотделима от выбора, следовательно - от наличия альтерна­тив. Как минимум, она, оставаясь самой собой, должна давать простор выбору разных своих вариантов и равным образом - разных вариантов своего сочета­ния с рынком (его разновидностями). То, что вся эта проблематика разновариантности сочетаний демократии и рынка, ставшая чуть ли не «азами и буками» западного обществоведения, теоретически не обозначалась отечественным либерализмом, несомненно, свидетельствует о его невозможной провинциальнос­ти. Ее плодом и стала сакраментальная формулировка о том, что «рынку и де­мократии нет альтернативы» .

Но тут стоит остановиться и задуматься: спорим ли мы с Гозманом об одном и том же предмете? Ведь тема данной статьи - «кризис российского либерализ­ма» (с вопросительным знаком). Гозман же толкует о «кризисе доверия к либе­рализму» (курсив мой. - Б.К.). Стало быть, по его мнению, с самим либерализмом - его практикой в России и идеологией - все в порядке. Да и как иначе, если стратегия была «абсолютно правильной»? Проблема заключается всего­-то в доверии к нему со стороны электората (как мы видели, не отличающего­ся разумностью и нравственными добродетелями). В таком случае, это - проб­лема пиарщиков и зубров политтехнологии, а не политиков и теоретиков ли­берализма. В том смысле, что теоретики не нужны (все и так ясно с безальтер­нативным и «естественным» путем России), а политиков не в чем упрекнуть (как гениальных стратегов), разве что в том, что грызутся между собою слиш­ком много.

Да и за что им нести ответственность? Кроме подрыва доверия к либерализму (за который политики не могут отвечать, добившись «фантастического успе­ха»}, Гозман, судя по статье, готов признать ответственность либералов толь­ ко за то, что они проиграли декабрьские выборы и лишились парламентской трибуны. Это и есть великолепный образчик нарциссизма нашего политичес­кого бомонда, который и успехи, и неудачи, и саму ответственность меряет мерками только собственной судьбы. Получается так, что, получи наши «штатные» либералы свои кресла в Думе, то вообще проблемы бы не было. Действительно, мы говорили с Гозманом о разных предметах: я - о либерализ­ме как общественно-политической практике в посткоммунистической Рос­сии, которая, оказавшись в руках «штатных» либералов, впала в глубокий кри­зис, он - о невинности этих «штатных» либералов и их злоключениях в неб­лагодарной России.

Посмотрим, как с такой реакцией на свое декабрьское поражение российские либералы смогут свершить то (свое) «общее дело», о котором с историческим оптимизмом пишет Гозман в конце статьи.

Крах идеологий и их мировоззрений. Возвращение религии как политический фактор

Либерализм идентичен в принципе по постановке целей марксизму и социализму. Различия между ними существуют лишь в методах достижения цели. Марксизм обрел свою значимость в XIX веке прежде всего благодаря тому, что Карл Маркс сравнил действительность, созданную либерализмом, со всеми его обещаниями, то есть с утопиями, и пришел в результате к убийственному выводу, что естественный ход экономического процесса отнюдь не приведет человечество к бесклассовому обществу равных и свободных граждан. Это могла бы сделать только революция, которая должна использовать верный рычаг, устранив частную собственность на средства производства. Маркс и Энгельс понимали социализм не как утопию, а как науку. Сегодня же речь идет более об утопическом социализме, об идее социализма. Вчерашние социалисты вроде Йошки Фишера, политика партии «зеленых», признаются, что модели социализма, которую можно было бы оперативно претворить в действительность, более не существует.

За отношением социализма к утопии и скрывается вопрос решающего значения. Ибо нельзя отрицать, что Карл Маркс исходил в своем мышлении из великого философского наследия Просвещения, из новейших теорий политэкономии и из философии немецкого идеализма. Проблемы современного общества в целом он понимал как проблемы отчуждения индивида и общества, противоречий между индивидуальными и общими интересами.

С крушением социализма предметом дискуссии становится судьба эпохи Нового времени в целом. Социализм - не один из многих кризисных феноменов этой эпохи, а нечто большее: это воплощение самой логики эпохи Нового времени в целом.

Возникает вопрос: может ли эпоха Нового времени дать после крушения социализма еще какой-то ответ в отношении перспектив будущего, который воодушевил бы людей? Где взять духовные силы для будущего и какие именно силы? - этот вопрос остается открытым. Или можно поставить вопрос совсем просто: что составляет теперь цель, если социализм перестал быть целью?

Что вообще означает социализм, если не обобществление собственности на средства производства? Мы называем социализмом общество, основанное на принципе солидарности, а также миролюбивое общество. Социалистическим мы называем все, что нам хотелось бы иметь. В этом смысле почти все влиятельные политические силы неизменно остаются при прежней цели - стремлении к осуществлению социализма, пусть и по сниженной цене и в урезанном виде, что касается экономической основы.

Подлинный вызов времени состоит именно в этом: если не социализм, то что тогда? Что должно занять место социализма?

Если почитать последнюю книгу Хайнера Гайсслера, известного деятеля партии ХДС, представителя ее либерального крыла, то можно найти в этой книге все, что обещал социализм. Обоснование дается не марксистско-ленинское, а со ссылками на христианский образ человека, представленный автором в весьма сомнительном виде и в собственной интерпретации. В книге говорится о том, что мы можем достичь свободы и равенства для всего человечества, устранить нужду и нищету во всем мире и что социальное государство ФРГ отлично подходит для того, чтобы помочь наиболее нуждающимся людям на планете. Однако если мы трезво взглянем на происходящие в мире события, станет ясно, что все это ничто иное, как мечтательные пожелания и идеологические призывы. Политику невозможно заменить морализированием.

Так что же должно занять место социализма после его крушения? Я вновь хотел бы напомнить о словах Маркса, что первой формой критики должна быть критика религии. Надо отдать должное Марксу, в этой оценке роли и значения религии он далеко превосходит большинство своих нынешних критиков или бездумных соратников, мыслящих только социально-экономическими категориями. Карл Маркс никогда не считал, что можно подавить религию путем разоблачения ее идеологического характера. Нет, он был того мнения, что теоретически религию упразднить вообще невозможно.

Даже предпринятая всеми возможными средствами попытка устранения христианства посредством теоретического разъяснения, какие мрачные источники породили его, ничего не меняет в том отношении, считал Маркс, что конец религии - дело не религии, а практики. Если не устранить революционным путем социальные корни самоотчуждения человека, то мир всегда будет оставаться раздвоенным или даже отчужденным. Во всяком случае, в условиях отчуждения, раздвоения, просто страданий потребность в религии неустранима.

Что из этого следует? Следует отсюда, быть может, самое важное для нас понимание природы социализма, потерпевшего ныне крушение: там, где социализм утверждался как официальная власть, он всегда брал на себя роль религии и выполнял все ее функции. Социализм достиг своего положения не в результате критики капитализма. Какое впечатление могла произвести критика капитализма в ФРГ в шестидесятые или семидесятые годы? Цель марксизма, полная интеграция рабочих в так называемое капиталистическое общество, была достигнута. Немецким рабочим никогда еще в истории рабочего класса не жилось так хорошо, как в условиях социальной рыночной экономики, созданных после 1945 г. Нигде не было такой совершенной государственной системы социальной безопасности. Обо всем этом народные массы в социалистических странах могли только мечтать.

Утвердился социализм исключительно благодаря своей способности принять на себя функции религии. Социализм был эрзац-религией. Он принял облик религии, заняв место старой, христианской религии. Основу составляла попытка осуществить царство, обещанное в потустороннем мире, прямо здесь, на земле и земными средствами. Конкретно речь шла об осуществлении великой мессианской надежды. Религиозные корни марксизма восходят скорее даже к иудаизму, чем к христианству.

Для России, к примеру, основной вопрос будет состоять в том, сможет ли занять место этой религии социализма возрожденное наследие православного христианства. Преодоление нравственного разложения невозможно в России без религии. Поэтому восстановление соответствующего облика православного христианства имеет решающее значение для будущего России.

Идеологический вакуум возникает и на Западе. Если будут по-прежнему отсутствовать духовные ориентации и продолжаться распад христианской веры, это грозит эрозией обществу в целом, поскольку исчезают интегративные силы.

Поэтому нам необходим духовный поворот. Минимальной целью его было бы ослабить почти тотальную зависимость политики от экономики и от партикулярных притязаний общественных групп, от давления с их стороны. Место отработанных идеологий постепенно занимает во всем мире религия. Важнейшим примером возвращения религии, в том числе и как политического фактора, можно назвать возрождение ислама. В различных регионах мира ислам уже стал силой, определяющей расстановку политических сил. Общее соотношение сил на мировой политической арене существенно изменяется.

Религия возвращается не просто в политику, она возвращается в мировую политику. Нам нужно задуматься над тем, готовы ли мы к этой новой ситуации, когда религия становится политическим фактором. Наше политическое мировоззрение остается в плену старых, отживших представлений и образов. Нам не хватает языка и категорий, чтобы воспринять и оценить происходящие перемены.

В самой Германии мы переживаем за последнее десятилетие невероятное ускорение процесса дехристианизации. Это не означает, что христианство вообще исчезает. Под вопросом оказывается состояние и судьба нашей культуры, иначе говоря историческое влияние и значимость христианства. Вся наша культура, в том числе и понятие социального прогресса, возникла из христианского наследия. Даже эпоха Нового времени и Просвещение уходят корнями в христианство.

Тезис мой состоит в том, что с утратой понимания роли христианства в создании и становлении нашей культуры будет исчезать и сама эта культура. Классический либерализм тоже не продержится долго, если погибнут его теологические корни, идущее от Лютера разделение властей между государством и церковью, учение о различении между политикой и религией.

Что же займет место либерализма? Этого никто точно не знает, но можно себе приблизительно представить, куда идет дело, наблюдая дискуссии о мультикультурализме. Такая дискуссия была бы немыслима в обществе с какой-либо другой религией, кроме христианства. Я вспоминаю о том, как во время войны в Персидском заливе жители Саудовской Аравии не хотели принимать грузовики Красного Креста, потому что на машинах было изображение креста. Туда срочно прибыли американцы, чтобы спасти местных жителей от чрезвычайной опасности, но на машинах Красного Креста они не могли проехать, так как для жителей Саудовской Аравии сам вид креста невыносим.

На Западе совсем другая картина. Именно в Риме была открыта недавно одна из самых крупных мусульманских мечетей, словно это нечто совершенно само собой разумеющееся. Можно ли представить себе, чтобы в каком-нибудь государстве, переживающем возрождение ислама, было возможно основать христианскую церковь или построить хотя бы самый скромный храм?

Нашу дискуссию о мультикультурализме можно понять только на фоне происходящей всеобщей дехристианизации. Нигилизм и индифферентность проникли в немецкое общество настолько глубоко, что всякого, кто настаивает на своих убеждениях, клеймят как фундаменталиста. Либеральность понимается как принципиальная всеядность. Но если либерализм приведет к полному релятивизму и если мы в нашем нейтральном отношении к ценностям достигнем уровня Веймарской республики, то не следует ожидать готовности граждан приносить какие-либо жертвы ради защиты нашей системы.

У нас появляется все больше оснований говорить о наступающем конце исторической эпохи христианства. Никогда еще дехристианизация общества не заходила так далеко, как сегодня. Христианская вера потеряла влияние, позволявшее ей участвовать в определении и формировании истории, а тем самым судьбы человечества.

Мы не должны забывать о том, что христианство было и остается основой и предпосылкой также и либерализма. Либерализм, правовое государство, успешная рыночная экономика продержатся у нас до тех пор, пока мы храним это христианское наследие и черпаем духовные силы, обращаясь к христианским корням нашей культуры. Иначе капитализм логикой своего собственного развития разрушит этос, из которого он возник. Последние оплоты западноевропейского рационализма, которые тоже христианского происхождения, окажутся под угрозой. Либеральному порядку и его основам грозит потрясение.

Печатается по изданию: Рормозер Г. Кризис либерализма. М. 1996 с.203-207.

Дума пачками штампует запретительные законы, принимая порой по несколько десятков разных «низ-з-зя!» за день, вразнос идет все: от кружевных трусов до митингов, покушаются даже на святое - алкоголь и сигареты - при более или менее молчаливом одобрении более или менее масс. Можно, конечно, с приятностью думать, что это наше собственное изобретение. Но при более внимательном взгляде на положение дел приходится признать - мы вовсе не одиноки в своем запретительном угаре: это, увы, общемировой тренд на данный момент.

Земля свободы?

10 июня 2014 года жительница штата Теннесси, мать шестерых детей Табита Джентри получила 14 лет тюрьмы за то, что она, будучи остановленной дорожной полицией, сперва показала стражам закона просроченные права, а потом попыталась скрыться с места происшествия, «чуть не наехав на одного из полицейских». Преступление отягощалось тем обстоятельством, что за полгода до этого, когда полиция арестовывала бойфренда Табиты за непристегнутый ремень безопасности, Табита подошла к полицейским и выражала свой протест, несмотря на то что ей велели отойти и сесть в машину. Второй арест за полгода, оба раза - неуважение к полиции…

«Мы чувствуем, что правосудие в этом случае восторжествовало», - сказала прокурор Джессика ­Бэнти. Правосудие может торжествовать, пить шампанское и прыгать до потолка - на сегодняшний день в тюрьмах США содержится 2,4 миллиона человек, а еще 4,5 миллиона сидят под домашним арестом, заняты на обязательных работах или ходят отмечаться в полицию, согласно своим приговорам об условном осуждении. За 20 лет количество заключенных в Штатах выросло в 5 раз - после того, как заработала федеральная программа «нулевой терпимости». Норма «третье преступление - последнее» привела к тому, что сегодня огромные сроки получают и люди, совершившие совсем незначительные правонарушения. Как, например, заработавший свои 25 лет тюрьмы Джерри Дивайн Уильямс, в 1996 году осужденный за то, что попросил у подростков в парке кусок пиццы, - так как угонщик машин и наркоман Джерри Дивайн Уильямс к тому моменту уже имел два суда за плечами, то четвертьвековой приговор был вынесен ему ­автоматически. Сегодня каждый девятый житель США старше 12 лет хотя бы раз в жизни побывал за решеткой. Напомним, речь идет о стране, в которой принято считать свободу величайшим благом, дарованным человеку, первоосновой всего, источником своей ­государственности.

И если кто-то полагает, что в остальном мире дела обстоят иначе - этот кто-то здорово ошибается. По данным Freedom House, организации, занимающейся мониторингом гражданских свобод на планете, начиная с 90-х годов ХХ века наблюдается ежегодное уменьшение количества этой сложной субстанции - и процесс только ускоряется со временем.

О вассалах - верных и не очень

Как мы помним, основными свободами человека, как бы признанными почти всеми государствами на данный момент, являются:
право на жизнь;
свобода совести;
свобода слова;
право на честный и беспристрастный суд;
право на защиту своей собственности;
право на физическую целостность и личную неприкосновенность;
право на свободное передвижение и выбор места жительства.

Эта великолепная семерка имеет целый выводок свобод и прав рангом поменьше. Но все они так или иначе вытекают из основных семи. Современные люди воспринимают эти тезисы как нечто универсальное и естественное, но стоит не забывать, что вообще-то это изобретение весьма новое. И что тысячелетиями лучшие умы человечества, придумывая идеальные способы общественной жизни, меньше всего заботились о свободе граждан - напротив, истребление какой бы то ни было самостоятельности и воли в отдельном человеке полагалось обязательным условием построения лучшей жизни.

Платон в своем «Идеальном государстве» делил граждан на касты, изничтожал частную собственность и запрещал самовольное деторождение. Кампанелла фантазировал о том, как в Городе Солнца все граждане работают под бдительным оком надсмотрщика, а недовольных обкладывают мешочками пороха и взрывают. Томас Мор полагал, что людей, вышедших за пределы своего города без ­справки от начальства, в идеальном мире будут бить плетьми и отдавать в рабство. ­Вообще много всего интересного предлагали просвещенные философы - и ­находили массу последователей.

Лучшие умы тысячелетиями придумывают способы общественной жизни, меньше всего заботясь о свободе граждан

С другой стороны, в реальном, не­идеальном мире свободы тоже полагались далеко не всем - и в весьма ограниченном ассортименте. Покорность властям и родителям (а для женщин - еще и мужьям) признавалась высшей доблестью человека. И примерно до XVI века понятие «свобода» вообще довольно редко встречается в текстах, особенно если речь идет о свободе частного лица. А все потому, что феодальным системам свободы были в общем и целом ни к чему. Крестьяне пашут, дворяне воюют, монахи молятся, цари правят - все на своем месте, все стабильно, все под надзором. Единственный источник всех благ - земля, за нее идут стычки, у кого вассалы вернее - тот и победил. Но была одна категория населения, которая не очень укладывалась в эти рамки. Та, которую ­позже стали называть буржуазией. Да, все эти торговцы, ремесленники и прочий городской сброд, которому неведомы ни рыцарство, ни доблесть - и печется он лишь о собственных барышах. Вот этим низким людям почему-то страшно понадобились какие-то свободы. Они хотят прав на ­свободу ­передвижения - иначе им-де несподручно торговать. Они цепляются зубами за собственность. Они ноют и канючат, и требуют отмены пошлин на привозной хлеб, и чтобы их судили не дворяне, а какие-то ими самими избранные судьи, и чтобы снизили налоги, а иначе они соберут свои пожитки и сбегут во Фландрию или ­вообще в Геную.

И что самое обидное - там, где с этими подонками нянчатся, дела идут лучше, чем там, где верны древним традициям. В казне начинают брякать флорины и дублоны, на частных верфях возводятся фрегаты убийственной маневренности, на частных заводах начинают лить невиданные доселе пушки - и в результате Великая Армада валяется на дне морском, а королева торгашей вставляет в свою покрытую бесчестьем диадему алмазы, похищенные капером Дрейком у наихристианнейшего Владыки Европы. Да, буржуа свободы были нужны больше хлеба и лишь немного меньше воздуха. И когда именно их инициатива стала основным двигателем общепланетного прогресса - тогда впервые раздались голоса людей, пытающихся осознать эту новую потребность. И только тогда идеи вольности, либерализма и человеческих прав появились на карте мировой мысли.

Что такое либерализм

Основные принципы либерализма ­исключительно просты:
частная собственность священна;
государство вмешивается в дела граждан лишь тогда, когда отсутствие такого вмешательства невозможно;
должна быть максимальная терпимость к любым действиям другого человека, к его взглядам, его внешности и его словам, если эти действия не причиняют реального серьезного вреда другим людям.

И в результате мы имеем вариативное и инициативное общество с бурно развивающимися промышленностью, торговлей, наукой и искусством, где ни цвет кожи, ни пол, ни религия, ни оглядка на мнение других не мешают большинству людей развиваться, творить, думать и изобретать. На этом принципе с невероятной быстротой поднялись САСШ, которые за полтораста лет из дикой колонии на отшибе планеты превратились в самое мощное и передовое государство мира. И, разумеется, всем прочим пришлось кряхтя подстраиваться. Изменения шли - со скрипом, с завываниями, с тяжелыми потрясениями, войнами и революциями. Весь девятнадцатый, а затем и двадцатый век человечество шло в сторону либерализма. Монархии рушились, рушились и шедшие им на смену диктатуры, Всемирная декларация прав человека ознаменовала победу нового курса, в воздухе был разлит пьянящий аромат свободы. А потом маятник пошел в обратную сторону. Произошло это на рубеже 80–90-х годов ХХ века.

И тому было несколько причин.

Причина первая
ЧЕЛОВЕК

Мы уже видели, что стремление к свободе далеко не так естественно для человека, как об этом мечталось просветителям. Нет, собственная свобода нам в целом нравится, но вот что касается свободы других… Увы, но согласно «Теории авторитарной личности», разработанной психологами Университета Беркли Эльзой Френкель-Брунсвик, Даниэлем Левинсоном и Р. Невитт Сэнфордом, а также Теодором Адорно, две трети людей «боятся свободы других больше, чем собственной несвободы».

Объясняется это естественными причинами: как представители сверхсоциального вида, мы более склонны отказывать себе в каких-то желаниях, чем смиряться с неудобствами, вызванными исполнением чужих желаний. Именно такое поведение обычно поощряется группой.

Этот сложный механизм проще пояснить на примере. Некто А гуляет с собакой по дорожке, некому Б неприятно наступать иногда в собачьи какашки. Б требует убирать за собакой, А недоволен этим требованием. С точки зрения либерала, мы должны видеть тут правоту А. Несправедливо из-за небольшого риска Б испачкать ботинок заставлять А ежедневно в обязательном порядке ­копаться в неприятной субстанции руками. И, в конце концов, оба они платят налоги, которые идут на зарплаты дворникам, при помощи специальных инструментов убирающих как собачьи дела, так и перышки, осыпающиеся с ангельских крылышек Б.

А вот с точки зрения представителя социального вида, Б совершенно прав - действия А доставляют ему не­удобство, которое он требует устранить, пусть даже А это доставит куда больше неудобств, чем нынче испытывает Б.

Для многих людей естественно терпеть жажду, например, в поездке, если для того чтобы встать и принести воды, придется тревожить соседей. Жажда - куда большее неудобство, чем необходимость пропустить соседа к тележке с водой, но инстинкт в этот момент предлагает нам воздержаться от таких действий, чтобы не навлечь не­удовольствие группы. И если готовность сдерживать свои желания на благо других - это качество вполне замечательное, то обратная сторона этого инстинкта - гипертрофированное раздражение на того, кто все-таки как-то мешает нам своими действиями, - не делает жизнь в социуме счастливее.

Но общество обычно с готовностью поддерживает запреты на курение, на разговоры по телефону в ресторанах, на соседских собак и кошек, на поцелуи на улицах и на миллионы других раздражающих нас мелочей.

Причина вторая
МИР И ПРОЦВЕТАНИЕ

Серьезных войн человечество не знало уже больше половины века - прецедент в истории неслыханный. Подавляющее большинство стран не испытывает все это время никаких серьезных потрясений - сплошные стабильность и размеренность. И в результате у людей в кои-то веки появилось достаточно сил и времени, чтобы как следует наладить свой быт. Все отрегулировать и прописать правила - какими должны быть огурцы, велосипедные шлемы, трусы, отношения между мужчиной и женщиной (плюс вариации) и калорийность пиццы. Все для блага человека, для его безопасности.

Действительно, если ездить на велосипеде без шлема, можно упасть и стукнуться головой. Почему бы не ввести штрафы, которые сохранят некоторое количество голов? А курение вообще вредно - нужно взвинтить до небес цены на табак, рисовать на пачках разложившиеся легкие и запретить курить всюду, где только можно. И за разговор с чужим ребенком на улице нужно сразу надевать наручники - в полиции разберутся. Представляете, сколько детских жизней, может быть, спасла эта мера, - ради этого можно и наручники потерпеть. А еще вредно сладкое - давайте запретим продавать большие емкости с газировкой, авось люди будут меньше ее пить. Колоссальный рост чиновничества в США, в России и странах Евросоюза (в 1,5–3 раза за последние 20 лет) позволяет не только принимать тысячи подобных запретов, но и контролировать их исполнение. Запреты на опасные игрушки, опасную одежду, опасные дома, опасные машины, опасную еду связывают по рукам и ногам не только производителей, всемерно усложняя их жизнь. А население, привыкая к этой навязчивой опеке, охотно меняет свободу в обмен на безопасность. В прошлом году Обама подписал-таки скандальный «Билль о продовольственной безопасности», который затронул треть населения страны. Отныне на территории США людям, самим выращивающим в своих садах и огородах овощи, ягоды и фрукты, запрещено не только продавать свои продукты, но даже угощать ими людей, не являющихся членами их семей. То есть за данный соседу бутерброд с джемом из своей смородины любая бабушка рискует вполне реальным тюремным заключением. Еще двадцать лет назад за такой билль от Обамы осталось бы лишь небольшое количество неполиткорректных темных кусочков - более явного покушения на свои свободы ­Штаты не знали со времен Бостонского чае­пития. Но сегодня, когда безопасность стала важнейшим приоритетом мирного человечества, огородники смиренно утерлись.

Причина третья
ИНТЕРНЕТ И ПРОЧИЕ ЦИФРОВЫЕ ТЕХНОЛОГИИ

Сперва он казался островком свободы. Сегодня использование интернета - один из простейших способов попасть за решетку, не выходя из собственного дома и не имея преступных наклонностей. Скачанная песенка, прочитанный рассказ, не­осторожный комментарий к чужому тексту, вирус, занесший вас на страницу ХХХ, где на подушках резвилась модель 17 лет и 11 месяцев от роду, - все это вполне может кончиться визитом киберполиции.

И именно благодаря интернету, а также другим цифровым технологиям жизнь частного лица стала максимально публичной. Еще в 2002 году директор одной из лабораторий Hewlett-Packard Мартин Сэндлер в интервью рассказал, что в одном Лондоне имеется 4,2 млн уличных видеокамер и средний лондонец мелькает на них около 300 раз в день, - с тех пор количество камер в городе удвоилось. Возможности контроля над человеком у государства возросли так, как никогда прежде, - теперь оказалось возможным присматривать за соблюдением таких запретов, которые четверть века назад было бесполезно и принимать - кто бы смог уследить за их исполнением?

И третий секрет этого ящичка кибер-Пандоры заключается в том, что с появлением интернета впервые в истории заговорили те, кто всегда молчал. Если раньше право высказывать свое мнение имела только элита - люди с образованием, даром слова и убеждения, - то сегодня бал правят вовсе не они, а рыцари орфографических ошибок и капитаны космической пунктуации. Самая необразованная и самая многочисленная часть населения наконец начала писать и свои письма с пожеланиями Деду Морозу.

И что мы видим в этих письмах?

Требования о введении смертной казни, полиции нравов, цепей и каторг, запретов на все и вся. Парадоксально, но факт: век прогресса помог средневековому сознанию обрести голос и заявить свою точку зрения на положение вещей, перетягивая одеяло на свою темную сторону.

А что в перспективе?

Вероятно, нас ждет еще больший съезд от либерализма в авторитарно-патерналистскую ложбину. Это предсказывали еще такие зубры теории либерализма, как Карл Поппер и Гюнтер Рормозер, которые хоть и называли разные причины происходящего, но сходились в том, что человечеству еще долго придется подтягивать великоватые пока для него штанишки истинного либерализма, который большинство людей пока не способно ни понять, ни признать. Ибо, как известно, свобода неотделима от ответственности, а брать на себя ответственность - куда утомительнее, чем зашвырнуть ее в бурьян и жить, полагаясь на царя, бога и партию.

Представляем вашему вниманию два письма Михаила Ходорковского, написанные из "Матросской тишины" и поспешно названные «покаянными». При всей разности отношения к содержанию этих писем, их заслуга в активизации процессов переосмысления роли бизнес-элиты в обществе – несомненна. Михаил Ходорковский задал своим коллегам вопросы, на которые рано или поздно каждый должен будет дать свой ответ.

Российский либерализм переживает кризис - на сегодняшний день в этом практически нет сомнений.

Если бы год назад мне сказали, что СПС и "Яблоко" не преодолеют 5%-ный барьер на думских выборах, я серьезно усомнился бы в аналитических и прогностических способностях говорившего. Сегодня крах СПС и "Яблока" - реальность.

На выборах президента либералов официально представляли два кандидата. Первый - бывший коммуноаграрий Иван Рыбкин - преподнес нам вместо внятной политической кампании дешевый фарс, коего постыдился бы и представитель ЛДПР, специалист по личной безопасности Жириновского Олег Малышкин. Второй кандидат - Ирина Хакамада - как могла дистанцировалась от собственного либерального прошлого, критиковала Бориса Ельцина и упирала на социально ориентированное государство. А потом без тени смущения (и, возможно, не без оснований) назвала 3,84% голосов избирателей своим большим успехом.

Политики и эксперты, которые прошлым летом, вскоре после ареста моего друга и партнера Платона Лебедева, вещали об угрозе авторитаризма, о попрании закона и гражданских свобод, сегодня уже соревнуются в умении говорить медово-сахарные комплименты кремлевским чиновникам. От либерально-бунтарского налета не осталось и следа. Конечно, есть исключения, но они лишь подтверждают правило.

Фактически сегодня мы ясно видим капитуляцию либералов. И эта капитуляция, конечно же, не только вина либералов, но и их беда. Их страх перед тысячелетним прошлым, сдобренный укоренившейся в 90-е гг. могучей привычкой к бытовому комфорту. Закрепленная на генетическом уровне сервильность. Готовность забыть про Конституцию ради очередной порции севрюжины с хреном. Таким был русский либерал, таким он и остался.

Что происходит после декабрьского фиаско с Союзом правых сил и "Яблоком", никому, по сути, не известно, да и, в сущности, не интересно. "Комитет-2008", решивший сыграть роль совести русского либерализма, сам с готовностью расписывается в собственном бессилии и говорит, почти извиняясь: да уж, мало нас, да и делаем мы все не вовремя, так что рассчитывать не на что, но все же. .. Идея партии "Свободная Россия", которую вроде как задумала создать Хакамада из мелких осколков "Яблока" и СПС, не вызвала в обществе никакого существенного интереса - разве что ажиотаж нескольких десятков профессиональных "партстроителей", почувствовавших запах очередной легкой наживы.

Тем временем на российской политической почве обильно произрастают носители нового дискурса, идеологии так называемой "партии национального реванша" (ПНР). Собственно, ПНР - это и безликая брезентовая "Единая Россия", и лоснящаяся от собственного превосходства над неудачливыми конкурентами "Родина", и ЛДПР, лидер которой в очередной раз подтвердил свою исключительную политическую живучесть. Все эти люди - реже искренне, чаще фальшиво и по заказу, но от того не менее убедительно - говорят о крахе либеральных идей, о том, что нашей стране, России, свобода просто не нужна. Свобода, по их версии, - пятое колесо в телеге национального развития. А кто говорит о свободе, тот либо олигарх, либо сволочь (что, в целом, почти одно и то же). На таком фоне либералом N 1 представляется уже президент Владимир Путин - ведь с точки зрения провозглашаемой идеологии он куда лучше Рогозина и Жириновского. И хочется задуматься: да, Путин, наверное, не либерал и не демократ, но все же он либеральнее и демократичнее 70% населения нашей страны. И не кто иной, как Путин, вобрав всю антилиберальную энергию большинства, обуздал наших национальных бесов и не дал Жириновскому - Рогозину (вернее, даже скорее не им, так как они на самом деле являются просто талантливыми политическими игроками, а скорее многочисленным сторонникам их публичных высказываний) захватить государственную власть в России. Чубайс и Явлинский же сопротивляться "национальному реваншу" были по определению не способны - они могли бы только ожидать, пока апологеты ценностей типа "Россия для русских" не выкинули бы их из страны (как уже, увы, бывало в нашей истории).

Да, все так. И тем не менее либерализм в России не может умереть. Потому что жажда свободы останется одним из самых главных инстинктов человека - хоть русского, хоть китайского, хоть лапландского. Да, это сладкое слово "свобода" многозначно. Но дух, который в нем присутствует, неистребим, неискореним. Дух титана Прометея, подарившего огонь людям. Дух Иисуса Христа, говорившего, как право имеющий, а не как книжники и фарисеи.

Так что причина кризиса русского либерализма - не в идеалах свободы, пусть и понимаемых каждым по-своему. Дело, как говаривал последний премьер-министр СССР Валентин Павлов, не в системе, а в людях. Те, кому судьбой и историей было доверено стать хранителями либеральных ценностей в нашей стране, со своей задачей не справились. Ныне мы должны признать это со всей откровенностью. Потому что время лукавства прошло - и из каземата СИЗО N 4, где я сейчас нахожусь, это видно, быть может, чуть лучше, чем из других, более комфортабельных помещений.

СПС и "Яблоко" проиграли выборы вовсе не потому, что их дискриминировал Кремль. А лишь потому, что администрация президента - впервые - им не помогала, а поставила в один ряд с другими оппозиционными силами.

Да и Ирина Хакамада получила свои выдающиеся 3,84% не вопреки административной властной машине, которая ее просто не заметила, а во многом благодаря тому, что Кремль был истово заинтересован в явке избирателей.

Крупный бизнес (в просторечии "олигархи", термин сомнительный, о чем я скажу позднее) ушел с арены вовсе не из-за внезапного расцвета коррупции в России, а только в силу того, что стандартные лоббистские механизмы перестали работать. Так как были рассчитаны на слабого президента и прежнюю кремлевскую администрацию. Вот и все.

Социально активные люди либеральных взглядов - к коим я отношу и себя, грешного, - отвечали за то, чтобы Россия не свернула с пути свободы. И, перефразируя знаменитые слова Сталина, сказанные в конце июня 1941 г.: мы свое дело прос...ли. Теперь нам придется проанализировать наши трагические ошибки и признать вину. Моральную и историческую. И только так найти выход из положения.

Над пропастью во лжи

Русский либерализм потерпел поражение потому, что пытался игнорировать, во-первых, некоторые важные национально-исторические особенности развития России, во-вторых, жизненно важные интересы подавляющего большинства российского народа. И смертельно боялся говорить правду.

Я не хочу сказать, что Чубайс, Гайдар и их единомышленники ставили перед собой цель обмануть Россию. Многие из либералов первого ельцинского призыва были людьми, искренне убежденными в исторической правоте либерализма, в необходимости "либеральной революции" в усталой стране, практически не знавшей прелестей свободы. Но к этой самой революции либералы, внезапно получившие власть, подошли излишне поверхностно, если не сказать легкомысленно. Они думали об условиях жизни и труда для 10% россиян, готовых к решительным жизненным переменам в условиях отказа от государственного патернализма. А забыли - про 90%. Трагические же провалы своей политики прикрывали чаще всего обманом.

Они обманули 90% народа, щедро пообещав, что за ваучер можно будет купить две "Волги". Да, предприимчивый финансовый игрок, имеющий доступ к закрытой информации и не лишенный способности эту информацию анализировать, мог сделать из приватизационного чека и 10 "Волг". Но обещали-то всем.

Они закрывали глаза на российскую социальную реальность, когда широким мазком проводили приватизацию, игнорируя ее негативные социальные последствия, жеманно называя ее безболезненной, честной и справедливой. Что ныне думает народ о той, "большой" приватизации, известно.

Они не заставили себя задуматься о катастрофических последствиях обесценения вкладов в Сбербанке. А ведь тогда было очень просто решить проблему вкладов - через государственные облигации, источником погашения которых мог бы стать налог на прирост капитала (или, например, пакеты акций лучших предприятий страны, переданных в частную собственность). Но властным либералам жаль было драгоценного времени, лень шевелить мозговыми извилинами.

Никто в 90-е гг. так и не занялся реформами образования, здравоохранения, жилищно-коммунальной сферы. Адресной поддержкой малоимущих и неимущих. Вопросами, от решения которых зависело и зависит огромное большинство наших сограждан.

Социальная стабильность, социальный мир, каковые только и могут быть основой всякой долгосрочной реформации, затрагивающей основы основ национального бытия, были российскими либералами проигнорированы. Они отделили себя от народа пропастью. Пропастью, в которую информационно-бюрократическим насосом закачали розовые либеральные представления о действительности и манипулятивные технологии. Кстати, именно в 90-е гг. возникло представление о всесилии неких политтехнологов - людей, которые якобы способны восполнять отсутствие реальной политики в тех или иных областях хитроумными виртуальными продуктами одноразового использования.

Уже избирательная страда 1995 - 1996 гг. показала, что российский народ отверг либеральных правителей. Мне ли, одному из крупных спонсоров президентской кампании 1996 г., не помнить, какие поистине чудовищные усилия потребовались, чтобы заставить российский народ "выбрать сердцем"?!

А о чем думали либеральные топ-менеджеры страны, когда говорили, что дефолту 1998 г. нет альтернативы?! Альтернатива была - девальвация рубля. Причем в феврале и даже июне 1998 г. можно было обойтись девальвацией с 5 руб. до 10 - 12 руб. за доллар. Я и многие мои коллеги выступали именно за такой вариант предотвращения нависавшего финансового кризиса. Но мы, располагая в то время серьезными рычагами влияния, не отстояли свою точку зрения и потому должны разделить моральную ответственность за дефолт с тогдашней властью, безответственной и некомпетентной.

Либеральные лидеры называли себя смертниками и жертвами, свои правительства - "кабинетами камикадзе". Поначалу, видимо, так оно и было. Но к середине 90-х они слишком сильно обросли "Мерседесами", дачами, виллами, ночными клубами, золотыми кредитными картами. Стоическому бойцу либерализма, готовому ради торжества идеи погибнуть, пришла на смену расслабленная богема, даже не пытавшаяся скрывать безразличия к российскому народу, безгласному "населению". Этот богемный образ, приправленный демонстративным цинизмом, премного способствовал дискредитации либерализма в России.

Либералы говорили неправду, что народу в России становится жить все лучше и лучше, так как сами не знали и не понимали - и, замечу, часто не хотели понимать, - как на самом деле живет большинство людей. Зато теперь приходится - надеюсь, со стыдом за себя, любимых, - выслушивать и узнавать это.

Даже по отношению к декларируемым ценностям либерализма его адепты были честны и последовательны далеко не всегда. Например, либералы говорили про свободу слова - но при этом делали все возможное для установления финансового и административного контроля над медиапространством для использования этого магического пространства в собственных целях. Чаще всего подобные действия оправдывались "угрозой коммунизма", ради нейтрализации которой позволено было все. А о том, что сама "красно-коричневая чума" сильна постольку, поскольку либеральное руководство забыло про свой народ, про его подлинные проблемы, не говорилось ни слова.

Информационные потоки захлебывались от сентенций про "диверсифицированную экономику будущего". На деле же Россия прочно села на сырьевую иглу. Разумеется, глубочайший кризис технологического комплекса был прямым следствием распада СССР и резкого сокращения инвестиций из-за высокой инфляции. И либералы обязаны были решать эту проблему - в том числе путем привлечения в правительство сильных, грамотных представителей левого политического крыла. Но они предпочли проблему игнорировать. Стоит ли удивляться, что миллионы представителей научно-технической интеллигенции, основной движущей силы советского освободительного движения конца 80-х гг., теперь голосуют за "Родину" и КПРФ?

Они всегда говорили - не слушая возражений, - что с российским народом можно поступать как угодно. Что "в этой стране" все решает элита, а о простом люде и думать не надо. Любую чушь, любую наглость, любую ложь он, этот народ, примет из рук начальства как манну небесную. Потому тезисы "нужна социальная политика", "надо делиться" и т. п. отбрасывались, отрицались, отвергались с усмешкой.

Что ж, час искупленья пробил. На выборах-2003 народ сказал официальным либералам твердое и бесслезное "прощайте!". И даже молодежь, про которую думали, даже были уверены, что она-то точно проникнута идеями СПС и всецело поддержит Чубайса, проголосовала за ЛДПР и "Родину".

То был плевок в пресловутую пропасть, образовавшуюся между властными либералами и страной.

А где был в это время крупный бизнес? Да рядом с либеральными правителями. Мы помогали им ошибаться и лгать.

Мы, конечно же, никогда не восхищались властью. Однако мы не возражали ей, дабы не рисковать своим куском хлеба. Смешно, когда ретивые пропагандисты называют нас "олигархами". Олигархия - это совокупность людей, которым на самом деле принадлежит власть, мы же всегда были зависимы от могучего бюрократа в ультралиберальном тысячедолларовом пиджаке. И наши коллективные походы к Ельцину были лишь бутафорией - нас публично выставляли главными виновниками бед страны, а мы и не сразу поняли, что происходит. Нас просто разводили.

У нас были ресурсы, чтобы оспорить игру по таким правилам. Вернее, игру без всяких правил. Но своей податливостью и покорностью, своим подобострастным умением дать, когда просят и даже когда не просят, мы взрастили и чиновничий беспредел, и басманное правосудие.

Мы действительно реанимировали раздавленные последними годами советской власти производства, создали (в общей сложности) более 2 млн высокооплачиваемых рабочих мест. Но мы не смогли убедить в этом страну. Почему? Потому что страна не простила бизнесу солидарности с "партией безответственности", "партией обмана".

Бизнес на свободе

Традиционное заблуждение - отождествлять либеральную часть общества и деловые круги.

Идеология бизнеса - делать деньги. А для денег либеральная среда вовсе не есть необходимость. Крупные американские корпорации, вкладывавшие миллиарды долларов на территории СССР, очень любили советскую власть, ибо она гарантировала полную стабильность, а также свободу бизнеса от общественного контроля. Лишь недавно, в конце 90-х гг. прошлого века, транснациональные корпорации стали отказываться от сотрудничества с самыми одиозными африканскими диктатурами. Да и то отнюдь не все и далеко не всегда.

Гражданское общество чаще мешает бизнесу, чем помогает. Потому что оно отстаивает права наемных работников, защищает от бесцеремонного вмешательства окружающую среду, открытость экономических проектов, ограничивает коррупцию. А все это - уменьшает прибыли. Предпринимателю - говорю это как бывший руководитель одной из крупнейших нефтяных компаний России - гораздо легче договориться с горсткой в меру жадных чиновников, чем согласовать свои действия с разветвленной и дееспособной сетью общественных институтов.

Бизнес не взыскует либеральных реформ в политической сфере, не одержим манией свободы - он всегда сосуществует с тем государственным режимом, который есть. И хочет прежде всего, чтобы режим защитил его - от гражданского общества и наемных работников. Посему бизнес, особенно крупный, обречен бороться с настоящим (не бутафорским) гражданским обществом.

Кроме того, бизнес всегда космополитичен - деньги не имеют отечества. Он располагается там, где выгодно, нанимает того, кого выгодно, инвестирует ресурсы туда и только туда, где прибыль максимальна. И для многих (хотя, бесспорно, отнюдь не для всех) наших предпринимателей, сделавших состояния в 90-е гг. Россия - не родная страна, а всего лишь территория свободной охоты. Их основные интересы и жизненные стратегии связаны с Западом.

Для меня же Россия - Родина. Я хочу жить, работать и умереть здесь. Хочу, чтобы мои потомки гордились Россией - и мною как частичкой этой страны, этой уникальной цивилизации. Возможно, я понял это слишком поздно - благотворительностью и инвестициями в инфраструктуру гражданского общества я начал заниматься лишь в 2000 г. Но лучше поздно, чем никогда.

Потому я ушел из бизнеса. И буду говорить не от имени "делового сообщества", а от своего собственного. И либеральной части общества, совокупности людей, с которыми мы друг друга можем считать соратниками, единоверцами. Среди нас, конечно, есть и крупные бизнесмены, ибо никому в мир подлинной свободы и реальной демократии вход не заказан.

Выбор пути

Что мы можем и должны сегодня сделать?

Назову семь пунктов, которые представляются мне приоритетными.

Осмыслить новую стратегию взаимодействия с государством. Государство и бюрократия - не синонимы. Пришло время спросить себя: "Что ты сделал для России?". Что Россия сделала для нас после 1991 г., уже известно.

Научиться искать правды в России, а не на Западе. Имидж в США и Европе - это очень хорошо. Однако он никогда не заменит уважения со стороны сограждан. Мы должны доказать - и в первую голову самим себе, - что мы не временщики, а постоянные люди на нашей, российской земле. Надо перестать пренебрегать - тем паче демонстративно - интересами страны и народа. Эти интересы - наши интересы.

Отказаться от бессмысленных попыток поставить под сомнение легитимность президента. Независимо от того, нравится нам Владимир Путин или нет, пора осознать, что глава государства - не просто физическое лицо. Президент - это институт, гарантирующий целостность и стабильность страны. И не приведи господь нам дожить до времени, когда этот институт рухнет, - нового февраля 1917 г. Россия не выдержит. История страны диктует: плохая власть лучше, чем никакая. Более того, пришло время осознать, что для развития гражданского общества не просто нужен - необходим импульс со стороны власти. Инфраструктура гражданского общества складывается на протяжении столетий, а не возникает в одночасье по взмаху волшебной палочки.

Перестать лгать - себе и обществу. Постановить, что мы уже достаточно взрослые и сильные, чтобы говорить правду. Я уважаю и высоко ценю Ирину Хакамаду, но в отличие от моего партнера Леонида Невзлина отказался финансировать ее президентскую кампанию, так как увидел в этой кампании тревожные очертания неправды. Например: как бы ни относиться к Путину, нельзя - потому что несправедливо - обвинять его в трагедии "Норд-Оста".

Оставить в прошлом космополитическое восприятие мира. Постановить, что мы - люди земли, а не воздуха. Признать, что либеральный проект в России может состояться только в контексте национальных интересов. Что либерализм укоренится в стране лишь тогда, когда обретет твердую, неразменную почву под ногами.

Вложить деньги и мозги в создание принципиально новых общественных институций, не замаранных ложью прошлого. Создавать настоящие структуры гражданского общества, не думая о них как о сауне для приятного времяпрепровождения. Открыть двери для новых поколений. Привлекать к себе совестливых и талантливых людей, которые и составят основу новой элиты России. Самое страшное для сегодняшней России - это утечка мозгов, ибо основа конкурентоспособности страны в XXI в. - мозги, а не скудеющие залежи сырья. Мозги же всегда будут концентрироваться там, где для них есть питательная среда - все то же гражданское общество.

Чтобы изменить страну, нам самим надо измениться. Чтобы убедить Россию в необходимости и неизбежности либерального вектора развития, надо изжить комплексы и фобии минувшего десятилетия, да и всей муторной истории русского либерализма.

Чтобы вернуть стране свободу, необходимо прежде всего поверить в нее самим.

Второе письмо Михаила Ходорковского

Дорогие друзья!

Приветствую вас на очередном заседании клуба региональных журналистов. Думаю, одной из тем обсуждения, возможно, станет моя статья. Очень прошу вас не делать скидку на то, в каких условиях она была написана. Скорее, тюрьма дала мне моральное право откровенно и публично сказать то, что раньше я обсуждал с моими коллегами. Ведь мне, как и каждому человеку, тяжелее всего говорить неприятные вещи друзьям, особенно публично. Тем не менее, я считал необходимым сказать то, что сказал, и именно сейчас, когда есть время до 2007 года.

Сегодня слова либерализм, демократия – являются почти ругательными не потому, что люди в России не хотят свободы, просто эти слова в сознании большинства населения прочно связаны с шоком 1991-1993 годов и крахом 1998 года, и у нас, сторонников либерально-демократического вектора развития страны, есть только две возможности: первая – сказать: мы (я говорю про себя и “старых либералов”) все делали правильно и уйти с политической сцены с гордо поднятой головой, унеся с собой идеалы свободы и демократии от непонимающего народа лет на 20, который почему-то еще хочет социальных гарантий, стабильности и зарплаты, или честно сказать: мы допустили много ошибок по глупости, из-за амбиций, из-за непонимания того, что происходит в стране во всей сложной совокупности ее социальных и региональных особенностей – это наши ошибки, а не неизбежный результат либерально-демократических реформ. Простите нас, если можете, позвольте искупить, мы знаем, как, а если не можете – то уйти должны мы – люди, а не идеалы свободы и демократии. И тогда у новых либералов есть почти 4 года, чтобы многое начать заново.

И еще одна вещь неприятная, но правдивая – в стране есть единственный признаваемый народом институт власти – это президент. Сегодня это так, во многом в результате наших ошибок, и мы должны уметь договариваться. Это не означает отказ от критики, или, тем более, от создания структур гражданского общества. Это означает понимание своей ответственности за сохранение стабильности в стране, столь тяжело достигнутой и отнюдь не гарантированной исторически и политически.

Чтобы люди широко востребовали либерально-демократические ценности, нужно обеспечить определенный уровень стабильности и безопасности, снизить уровень бедности, предоставить равные возможности молодым по доступу к образованию и месту работы и т.д. – это очень практические и решаемые задачи, решаемые при сохранении общей стабильности в стране, при сохранении и расширении сотрудничества с Западом, при учете наших национальных особенностей и интересов.

То есть ошибка, на мой взгляд, противопоставлять задаче развития структур гражданского общества, демократических институтов задачу достижения и сохранения стабильности и консенсуса. Это два параллельных, взаимоподдерживающих, хотя и конфликтующих процесса. Важен баланс.

Подумайте об этом.

Редакционный комментарий:

Несомненно, мы являемся свидетелями наступления некоего нового этапа в развитии российских экономических реформ.

В этом нас убеждают и письма Михаила Ходорковского, написанные из следственного изолятора. В отличие от многих комментаторов этих писем, мы не склонны рассматривать их как проявление слабости автора. Очевидно, что эти тексты основаны на здравом размышлении человека, не утратившего способности трезво анализировать процессы, происходящие в стране и в обществе.

Проявлением слабости, на наш взгляд, следует считать инертность коллег Михаила Ходорковского, продолжающих оправдывать свои эгоистические действия ссылками на незрелость законов и корыстных чиновников. Наши лидеры бизнеса пока явно не готовы признать свою «моральную и историческую» вину. Вместо выстраивания новой экономической политики они ведут яростный торг с властными структурами за сохранение собственных привилегий.

Нет сомнения, что лидеры российского бизнеса несут полную ответственность за то, что цивилизованному бизнесу предпочли «дикий капитализм», что собственные интересы поставили выше интересов страны, что все силы и таланты употребили не на строительство нового общества, а на его разрушение.

Сегодня еще есть шанс измениться и изменить ситуацию в стране. Воспользуются ли им те, кто претендует на роль «российской элиты»?

Михаил Ходорковский,
частное лицо, гражданин Российской Федерации

Наши большие надежды на либерализм и скорое разочарование в первых плодах его на российской почве таят в себе опасность, что люди вообще разуверятся в либерализме и проклянут его, если он приносит столько бед. Между тем возникает вопрос: а вступали ли мы вообще на дорогу подлинного либерализма? Ощущение такое, что либерализация, конечно, есть, только самого либерализма нет. Не хватает чего-то главного.

В пользе советов западных либералов мы тоже засомневались, поскольку те не видят многих особенностей России и представляют либерализм как некий волшебный ключ к решению всех проблем, во что нам, увы, трудно поверить. Однако есть все же оптимальный вариант - проанализировать опыт либерализма критически, но совершенно объективно.

Серьезное исследование этой проблемы дает штутгартский философ-гегельянец Гюнтер Рормозер, последний из могикан немецкого консерватизма, сравнимый по масштабу и влиянию с такими предшественниками, как Арнольд Гелен, Хельмут Шельски, Эрнст Форстхоф.

Вниманию российского читателя предлагается перевод новой монографии Г.Рормозера о кризисе либерализма, вошедшей в ФРГ в число десяти лучших книг 1994 года. Выбор был сделан компетентным жюри, состоявшим из профессиональных критиков, представителей крупнейших немецких газет и телерадиокомпаний. Профессор Г.Рормозер (1927 г. рожд.), автор ряда исследований по философии политики, религии и культуры, известен многим читателям в нашей стране. Статьи его публиковались в журналах "Вопросы философии", "Полис", "Диспут" и др.

Будучи убежден в абсолютной необходимости либерализма, Г.Рормозер борется за истинный либерализм против его извращений и ложных толкований. Тот факт, что Германия страдает от избытка либерализма, а Россия - от его отсутствия, делает книгу Г.Рормозера о кризисе западного либерализма тем более интересной для нас, потому что нам заранее важно знать, с какими проблемами либерализм не справляется вообще, и где он просто слаб. Крайне скептическое отношение к западному либерализму среди наших современных "славянофилов" тоже ведь, между прочим, не лишено оснований.

Г.Рормозер начинает с убийственного обвинения либерализма - в философском бессилии, имея в виду именно политическую философию, а еще более конкретно - отсутствие высоких духовных целей. Вся экономическая и техническая мощь западного мира будет ни к чему, пока это общество живет с ложной политической философией, полагает автор.

"До сих пор западному миру было просто оправдывать свое существование и обосновывать свой смысл. Для этого достаточно было постоянно ссылаться на необходимость альтернативы реальному социализму. В духовном отношении, идеологически и политически мы жили в определенном мере за счет социализма, самого факта его существования", - говорит автор книги. Теперь же западное сообщество очутилось перед небывалым вызовом - оно оказалось, по существу, без собственной философии. Отныне либерализму придется искать оправдания своего смысла не во внешних факторах, а в своем собственном бытии и иметь свое мышление.

Вопрос о целях и смысле остается открытым. Не только у социализма и либерализма, но и у консерватизма ушла почва из-под ног. Западный мир продолжает мыслить лишь экономическими категориями, превосходя реальный социализм лишь в более эффективном методе достижения той же цели. Г.Рормозер называет в сердцах либеральное мышление "марксистским" по целям.

Но не является ли либеральная идея самодостаточной, если она предполагает и демократию, и права человека, и прочие, казалось бы, столь достойные цели? Здесь заключен как раз предмет наших страданий: во-первых, пресловутый рынок. Идея свободного рынка - ядро либерализма. Однако рамки, условия, правовые предпосылки для свободного рынка создать может лишь государство. И частная собственность на средства производства отнюдь не является, кстати, непременным условием рынка. Собственность, принадлежащая товариществу, кооперативу тоже совместима с рынком, напоминает автор. Решающим же для рыночной экономики является нечто иное, а именно принцип конкуренции, столь же старый, как и наша европейская культура, и уходящий корнями в античность.

Рынок связан с принятием решений. Ответственность за ошибочные решения несет именно частный собственник средств производства. Последовательный либерал считает, что логике рынка должно быть подчинено все. С этим не согласны консерваторы и либеральные социалисты, для них есть определенные цели и ценности, которые нельзя отдавать во власть рынка. Если предоставить рынку полную свободу, он убьет и конкуренцию, и самого себя.

Относительное равенство шансов для конкурентов может создать лишь сильное государство (антимонопольное законодательство и т.д.). Словом, рынок незаменим, но без хотя бы относительного равенства шансов нет его сути - конкуренции. Впрочем, экономика производит лишь средства. Удовлетворение потребностей не может быть самоцелью, подчеркивает автор.

Далее, основой либерализма является правовое государство. Если государство не гарантирует правового порядка, не может функционировать и рынок. Равенство всех без исключения перед законом составляет принцип правового государства. Разделение между обществом и государством, плюрализм, необходимость консенсуса в обществе по основным вопросам - вроде бы и мы о том же толкуем. Но дискуссии в обществе, уточняет Г.Рормозер, имеют смысл только при наличии определенной общности, иначе поляризация разрушит общество.

Права и свободы личности - главное для либерализма. Политическую философию либерализма определяет принцип свободы - тоже, вроде бы, известно. Однако не работают у нас эти принципы, потому что "мотор" слабый. Свободы и права - ничто, напоминает автор, если государство своей властью не защищает права индивида и его безопасность. И так в каждом вопросе: набор элементов нам известен, а сейф открыть не можем. А у Г.Рормозера есть этот самый "секретный код".

Вопрос об истине либерализм вообще снимает, этот вопрос деполитизируется, продолжает автор. Что истинно, это должен решать теперь каждый сам. Спорные вопросы решаются в суде или иным процедурным путем. Либеральное государство даже и не обязывает индивида признать истинность или правильность такого решения. Обязательно лишь его выполнение.

И тут снова не выдерживает душа консерватора: да разве можно все в нашей жизни отдавать на волю процедурного рассмотрения, полагаться на то, как решит большинство? На том и погибла Веймарская демократия, напоминает Г.Рормозер, что все вопросы, касающиеся ценностей, религии, нравственности отдавала на обсуждение, что решит большинство.

Так шаг за шагом вырисовывается формальный и довольно суровый, холодный характер либерализма. Либерализм покоится на правовом государстве, но социальное государство ему поперек горла. Проблема для России, с нашей социалистической традицией, одна из самых сложных: как совместить развитие свободного рынка с обеспечением социальной безопасности населения?

Диагноз автора книги безжалостен: абсолютная необходимость либерализма не подлежит сомнению, но сфера действия его ограничена. Либерализм функционирует успешно лишь в условиях нормального положения вещей и при достаточно высоком уровне благосостояния. Для преодоления же кризисных ситуаций, как в России, сил либерализма явно недостаточно.

В своих постоянных попытках ограничить власть, переконвертировав ее в право, либерализм не умеет в итоге употребить власть, когда этого требуют чрезвычайные обстоятельства. У него нет, по сути дела, политического мышления. С государством у него отношения лишь функциональные. Либерализм занят согласованием интересов, регулированием. Ставя условием достижение консенсуса общества по основным вопросам, либерализм не может, однако, внести собственного вклада в духовную, культурную основу этого консенсуса. А либеральный плюрализм ведь сам по себе общество сплотить не может, подчеркивает Г.Рормозер.