Краткое изложение рассказа васильева неопалимая купина. «Неопалимая купина». Женщина, которая найдет
На съемках сериала «Неопалимая купина» по рассказу Бориса Васильева актерам пришлось пропустить через себя эхо войны
На съемках сериала «Неопалимая купина» по рассказу Бориса Васильева актерам пришлось пропустить через себя эхо войны.
«Неопалимая купина» — так называется рассказ писателя-фронтовика Бориса Васильева, автора повести «А зори здесь тихие…». Главная героиня Антонина Иваньшина возвращается с войны огрубевшей, потерявшей женственность. Она пережила ранения, контузии, инсульт и за участие в боях имеет награды. Но война позади — наступили мирные времена, что оказывается для нее еще тяжелее. Не случайно Васильев взял такое название для произведения. Неопалимая купина — ветхозаветный образ, это горящий, но чудом не сгорающий куст терновника.
Роль главной героини исполнила Клавдия Коршунова.
«Ее судьба не могла сложиться благополучно»
Сюжет сериала отличается от рассказа Васильева.
— В мои планы не входило снимать историческое кино, — признается режиссер Дмитрий Тюрин. — Так много было сказано на эту тему. Я думал: ну что еще можно придумать? Но потом прочел сценарий. И изменил свое мнение. Произведение не столько о войне, сколько о том, как она меняет, уродует человека, героическую женщину. Мы не cнимаем дословное изложение рассказа. У нас есть оригинальный сценарий, в основе которого литературное произведение. Но есть и новые персонажи, другие линии отношений, новые эпизоды.
Главная героиня Антонина (Клавдия Коршунова), вернувшись с войны, пытается встроиться в мирную жизнь и, конечно, найти любовь. На ее пути возникает сначала офицер Валентин (Даниил Страхов), артиллерист, самая яркая и искренняя любовь героини. Потом водитель грузовика Федор (Артем Быстров) — этого героя в рассказе Васильева нет. И ближе к финалу — фронтовик Николай Трошин (Алексей Кравченко), который тянет семью из двоих детей в одиночку.
— Антонина — человек необычный, — считает исполнительница главной роли. — В то время таких людей, думаю, было немало. Бывает, что человек формируется и практически уродуется жесткими внешними обстоятельствами. И хотя Антонина — молодая женщина, добрая и веселая, но так сложилась судьба, что она стала человеком войны, а не мира. Потеряла семью, попала к партизанам, а войну закончила старшим лейтенантом разведки. Ее судьба после войны не могла сложиться благополучным образом.
Холеный красавец артиллерист Валентин, в которого главная героиня безответно влюблена, разбивает ее сердце, поэтому женщине скорее хочется найти утешение. В этот момент она и встречается с улыбчивым водителем Федором, который предлагает подвезти ее.
— Мой герой Федор знакомится с Антониной, и у них начинаются отношения, — рассказывает Артем Быстров, не так давно сыгравший в фильме Юрия Быкова «Дурак». — Но она никак не может определиться, разобраться в своих чувствах. То ли она любит его, то ли Валентина. При этом и сам Федор не может найти себе места в мирной жизни. В этом их судьбы очень схожи.
Роль похитителя женских сердец в картине исполняет Даниил Страхов.
Прыжки с парашютом и земля в иллюминаторе
«Неопалимая купина» — не калейдоскоп из сюжетов и разных героев. По сути это моноповествование, в центре событий почти всегда Антонина. Это значит, что Клавдия Коршунова практически жила на съемочной площадке. Актриса участвовала в 58 из 60 съемочных смен. 58 рабочих дней без учета переездов с одной съемочной площадки на другую. Готовясь к работе в сериале, актриса отправилась за необходимым опытом в военный лагерь в Подмосковье, где под руководством консультанта картины вместе с курсантами училища прочувствовала армейскую жизнь.
— Очень не хотелось, чтобы на экране зритель увидел благополучную московскую барышню, наряженную в военную форму и совершенно не соображающую, о чем она говорит, — признается Коршунова. — Поэтому я старалась максимально подготовиться к работе. В Коломне я проходила специальную подготовку: военный консультант Владимир Геннадьевич учил меня рыть окопы, стрелять, ходить строевым шагом, разбираться в вооружении, картах. Это было невероятно полезно! Я даже почти случайно прыгнула с парашютом. В этом не было необходимости, но мне предложили: «Это же так здорово, попробуй! В тандеме, безопасно!». И я прыгнула.
А вот Артем Быстров опешил, когда увидел, что земля уходит из-под ног.
— Cамое сложное было водить грузовик времен Второй мировой, — признается Артем Быстров. — Едешь в знаменитой полуторке (грузовик «ГАЗ-АА». — Авт.) и видишь под ногами землю (как такового пола в кабине нет. — Авт.)! Управлять такой реально сложно, даже если знаком с устройством автомобиля.
Алексею Кравченко (справа) играть в военных картинах не впервой.
Время действия сериала — 1945 — 1947 годы, поэтому с постановкой уличных сцен съемочной группе пришлось непросто.
— В России практически ничего не сохранилось нетронутым, со времен войны все-таки прошло 70 лет, — поясняет режиссер. — Зато в Риге мы нашли прекрасную натуру. Железнодорожным вокзалом для нас послужил бывший аэропорт Спилве — сейчас он закрыт, но снимать там можно, его еще не ремонтировали с тех пор. И это не руины. Проблема в другом: у нас есть сцены у поезда, на платформе и внутри вокзала. Так что перрон мы снимали на вокзале в Бресте. И потом два объекта сводили в один: установили на брестском вокзале 30-метровый хромакей (зеленое полотно, на месте которого можно дорисовать любую натуру. — Авт.) и вот туда потом «впечатали» экстерьер Спилве. Приходилось рижских актеров, которые пробегали в кадре в Спилве, перевозить в Брест, чтобы поставить их потом на те же места во время съемки.
Собственно войны в сериале не так уж и много. Зритель увидит фрагменты Великой Отечественной через флешбэки — обрывочные вспышки воспоминаний главной героини. Тем не менее несколько батальных сцен будет. В частности, танковый бой.
Лиза Арзамасова сыграла девушку Лару, которую приютила главная героиня.
«Страшнее всего — разрушение души»
В эпизодических ролях появятся в сериале и другие знакомые зрителю актеры. Звезде «Папиных дочек» Лизе Арзамасовой досталась роль утонченной, рафинированной девушки Лары, которую главная героиня берет к себе пожить на время. А Софья Андреева, сыгравшая Лизу Бричкину в новой экранизации еще одного произведения Васильева — «А зори здесь тихие…», исполнила роль юной кондукторши, безжалостно брошенной Валентином.
— У меня совсем небольшая роль,- смеется актриса. — Я играю кондукторшу, которой увлекается один из главных героев — Валентин. В грусти и печали он знакомится с юной, пышущей здоровьем девушкой. Та влюбляется в него, надеется, что он — ее мужчина навсегда, но в итоге очень скоро Валентин бросает ее. Что делать? Послевоенное время, мужчин было очень мало.
Софья Андреева получила букет роз от режиссера Дмитрия Тюрина в последний съемочный день.
В целом, как понятно даже из названия, рассказ Бориса Васильева, как и сценарий сериала, о женщине, судьбу которой навсегда опалила война, но все же не смогла сжечь ее душу.
— Дедушек и бабушек у меня не осталось, поэтому обсудить Великую Отечественную было не с кем, — объясняет Артем Быстров. — При подготовке к роли я общался с людьми, воевавшими в Чечне. Они тоже нуждались в реабилитации, вернувшись домой. Невозможно взять и начать жить обычной жизнью после того, что человек наблюдал там ежедневно. Каково им было сталкиваться с бытовухой, вернувшись с войны? Страшна не только сама война, но и разрушение, которое она несет душам людей.
— Самое тяжелое для меня — играть военные сцены, — вспоминает Клавдия Коршунова. — Я человек чувствительный, все это очень на меня повлияло. Даже попытка приблизить себя к пониманию того, что ощущали эти люди, уже приводит в состояние настоящего ужаса.
Многосерийная лента выйдет в эфир на Первом канале.
Детей у нее не было.
Были три ранения (два легких и одно тяжелое), были контузия и два инсульта. Были три ордена - Отечественной войны I степени и два Красной Звезды. Были медали - две «За отвагу» и одна «За боевые заслуги». Были всяческие значки, билет инвалида Великой Отечественной войны, право ношения формы в День Победы, комната в двухкомнатной квартире, хорошие, прямо как родные, соседи и бездомная студентка Тонечка.
А вот детей у Антонины Федоровны Иваньшиной никогда не было. Один раз, правда, началась в ней иная жизнь, и она счастлива была без меры и только боялась признаться ему, любимому, виновнику этой иной жизни, чтобы не отправили в тыл, чтобы не разлучили раньше времени. Но все равно разлучили, только зря хитрила. Пуля разлучила. Убила и любовь ее единственную, и все надежды разом. Отрыдалась тогда Антонина и пошла к врачу.
- Вырезайте.
- Лейтенант Иваньшина, подумайте…
- Мне воевать надо, а не рожать. Я этому больше обучена.
- Антонина, пойми, это же очень опасно для будущего. Ты женщина, у тебя есть долг.
- Рожать - это не долг, это физиология. Долг - умирать, когда не хочется.
Да оно бы, может, и это обошлось, если бы не то болото в апреле. Сутки пролежала в нем: не подстрелили, не оглушили даже, а через три дня - боли, температура, госпиталь. Воспаления, осложнения да вещмешок лекарств.
- Не все еще потеряно, Иваньшина. Лечение, режим, санатории. Надо бороться с недугом.
- Поживем - увидим, товарищ полковник медицинской службы. А пока будем воевать.
А через полгода - контузия. Сухим закаменелым комом - точно в поясницу, в позвонок, и будто переломили ее тогда: до сей поры боль та помнится. Три часа отлеживалась, а потом поднялась кое-как.
- Вперед, мужики, вперед, родимые. Нам высотку приказано взять, и я ее возьму. Что, славяне, смотреть будете, как баба под пули полезет?
Это всегда действовало, и все об этом знали. Комбат как-то отказался ее роту старшему лейтенанту из пополнения передать, и командир полка поддержал его:
- Лучше Иваньшиной командира роты у меня в полку нет. Но все кончается, даже война, а миру не нужны командиры рот в юбках. В атаку больше поднимать нет надобности, и все мужики сразу становятся очень смелыми. И в августе сорок пятого командир стрелковой роты старший лейтенант Антонина Иваньшина прибыла в распоряжение военкома родного города.
Через город тоже прошла война, почти все в нем сгорело или было взорвано, родные и знакомые исчезли бесследно и навсегда и старший лейтенант Тонечка жила в подвале, где размещался горвоенкомат. Получила по вещевому довольствию два одеяла, постельный комплект и подушку. Утром прятала в шкафу с несекретной перепиской, вечером расстилала на военкомовском (самом
большом) столе - и до утра на одном боку. Даже сны не снились: отсыпалась Иваньшина за всю бессонную войну.
- Антонина, чего учиться не идешь, чего вола крутишь?
Военком был грузен, сед и сипат, с простреленными еще на гражданской легкими («Это у вас они - легкие, - шутил, бывало, - а у меня… как свинцовый сурик»). На фронт его не пустили, и поэтому он хмуро опекал фронтовиков вообще и Антонину в частности.
- Демобилизуют не сегодня, так завтра, и куда ты тогда?
- Строить, товарищ майор. Гады всю страну пожгли да порушили. А учится пусть тот, кто настоящего дела боится.
Вздыхал военком, спорить сил не было. Убили его силу: старшего сына - в сорок втором на Дону, младшего - в сорок пятом на Одере. А в Антонине еще фронтовой завод не кончился. Еще рвалась куда-то, еще в бриджах ходила, еще пистолет на ночь под подушку клала. И темной октябрьской ночью привычно рванула его оттуда:
- Кто? Стреляю!
- Свои. Не пальни с перепугу.
Щелкнули выключателем: у порога стоял лейтенант-связист с тощим солдатским вещмешком. С плащ-палатки на каменный пол весело капала вода.
- Крючок на дверях послабее твоего храпа, старший лейтенант.
Антонина сидела на застланном одеялом столе. На ночь она снимала сапоги да китель, привычно носила офицерские нижние рубахи и сразу сообразила, что лейтенант принял ее за парня.
- Лейтенант Валентин Вельяминов прибыл в ваше распоряжение. На вокзале яблоку упасть негде, на улице - дождь, так что разреши с тобой переночевать.
Сказав это, Валентин снял плащ-палатку, повесил ее у входа, положил на соседний стол вещмешок, поставил в ряд стулья.
- У тебя шинель найдется, старшой?
- В шкафу, - помедлив, недовольно сказала она и обиженно добавила вдруг: - Только я не храплю.
- Я иносказательно. - Лейтенант достал шинель, хотел постелить на стулья, но как-то странно взвесил на руке, ошалело глянул на Антонину и спросил неуверенно: - Ты… то есть вы…
- Свет погаси! - резко перебила Иваньшина и упала лицом в подушку, чтобы заглушить хохот.
Так они познакомились. Лейтенанту Вельяминову было абсолютно все равно, где служить, поскольку и у него никого из родни не осталось, но выбрал он именно этот город, потому что отсюда родом был его фронтовой друг, обидно погибший на закате войны.
- Проживал по Вокзальной улице, двадцать семь.
- Иваньшина покажет, - сказал военком. - А жить будешь в офицерском резерве, нечего нам крючки ломать.
По дороге на Вокзальную улицу возникло затрудненное молчание. Им еще непросто было вдвоем, и Валентин начал длинно рассказывать о матери - преподавателе литературы и об отце - директоре подмосковной школы, ушедшем в ополчение вместе со своими десятиклассниками.
- А ты не пошел, - уточнила Иваньшина.
- Не взяли. Я двадцать шестого года, и меня отправили в эвакуацию, а мама осталась. Она почему-то была уверена, что отец вернется.
- В сорок первом не возвращались.
- Да, вы правильно говорите.
- Вы? - Антонина усмехнулась. - А ночью братишку изображал. И имя у тебя какое-то…
- Какое?
- Девичье, вот какое. Валя, Валечка. У нас в полку была одна такая Валечка. Начштаба с собой таскал, пока я члену Военного совета не доложила.
Никакой Валечки в полку не существовало, начштаба никого с собой не таскал, и ничего командир роты Антонина Иваньшина члену Военного совета не докладывала, поскольку и видела-то его всего два раза издалека. Но ей вдруг захотелось позлить вежливо-спокойного лейтенанта, надерзить ему, обидеть, заставить рассердиться.
- Да, да, чего глаза вылупил? Доложила в письменной форме, как положено, рапортом. И Валечку эту - фьюить! - коленом под зад!
- Как? Как же вы могли? - Вельяминов даже остановился. - А если они любили? Если это была любовь? Вообще лезть в чужую жизнь…
- А пусть нас не пачкает! - Антонина очень боялась рассмеяться и поэтому орала чушь, но орала зло и неожиданно. - Мы не за тем на фронт шли, а из-за таких, как эта, твоя…
- Моя? - тихо удивился он. - Ну почему же моя? Где логика?
Они стояли посреди грязного пустыря, заваленного осколками кирпича, битым стеклом и ржавым железом. Антонина еще сверлила лейтенанта хитрыми глазами, но молчала, сообразив, что хватила через край.
- Терпеть не могу интеллигентов, - вдруг объявила она, решив кусать его с другой стороны.
- За что? - Он глядел на нее без всякого гнева, а Иваньшиной позарез необходимо было, чтобы лейтенант рассердился, вышел из себя, может быть, даже выругался. - За то, что они вас учат, лечат, развлекают?
- А не надо, не надо меня ни учить, ни лечить. Не надо, я сама как-нибудь. Уж как-нибудь.
- Что сама? Что сама? Что сама, что как-нибудь? Дура ты, оказывается.
И пошел, спотыкаясь, прямо в развалины. Антонина, кусая от смеха губы, обождала, пока он выдохнется на скользких кирпичах, крикнула:
- Эй, лейтенант! Валентин! Ты не в ту сторону пошел. Ты ко мне сперва вернись.
Он постоял, всей спиной демонстрируя огромное разочарование. Потом вернулся, сказал с горечью:
- И откуда ты такая взялась, интересно? Реликт эпохи военного коммунизма.
- Тебе Вокзальную? Ну так мы на ней стоим. Красивый пейзаж? А ты говоришь - учить, лечить да развлекать.
Так они встретились, и так они подружились. Вместе работали, но оба считали, что видят друг друга только по вечерам, когда кончалась служба, когда оставались одни и можно было вести неторопливые беседы, которые неизменно заканчивались спорами и ссорами. Стояла глухая припозднившаяся осень, в подвале было сыро, и Антонина как-то незаметно для самой себя раздобыла керосинку, чайник и даже одну кастрюльку. Она мерзла, но считала, что согревать надо его; голодала, но варила картофельную баланду тоже только для него. Она обрастала бытом и заботами естественно и с удовольствием, но была убеждена, что главное - это их разговоры.
- Знаешь, чем страшна война, кроме жертв, разрушений, горя? Тем, что лишает человека культуры. И не просто лишает, а обесценивает, уничтожает ее.
- Почему это? Сколько на фронте концертов было, артисты приезжали, а ты говоришь.
- Концерт - знак культуры, а я говорю об атмосфере, в которой живет современный человек и без которой он превращается в животное. Культура поведения, культура знаний, быта, общения, то есть культура каждого дня - вот чего лишает нас война.
- Да что мы, на войне некультурно вели себя, что ли? Ты, Валентин, говори, да не заговаривайся.
- Я же не о том, Тоня.
- Ладно, помолчи уж. Ешь вон картошку, пока горячая.
Ворчливо кормила лейтенанта Вельяминова, подкладывая получше да повкуснее. Ей нравилось его кормить, поить чаем, даже ворчать на него нравилось.
- Если все учеными станут, что будет-то?
- Не знаю, но уверен, что замечательно. Представляешь, все вокруг грамотные, вежливые, воспитанные. Вот почему нам учиться необходимо, Тоня. И самим учиться, и других учить. И ты времени не теряй и иди в институт, пока не все еще перезабыла. Я в тебя верю.
Военком приглядывался молча, но внимательно. А приметив, что вместо бриджей появилась юбка, сказал с глазу на глаз:
- Комната тебе нужна, Иваньшина.
- Зачем…
Начала она с привычной агрессивностью, но примолкла и неожиданно покраснела. А майор вздохнул, потрепал ее по коротко стриженной голове и прекратил этот разговор. И ей было радостно, что многое он угадал, и стыдно, что не хватило у нее офицерской выдержки не покраснеть при этом.
Через месяц старого военкома демобилизовали, но он успел сделать все. К тому времени в городе что-то сумели подштопать, подремонтировать, восстановить, и бывший командир роты старший лейтенант Иваньшина с учетом ранений, контузий, наград, заслуг, а также для устройства личной женской судьбы вскоре получила комнату. И с ордером в руках ворвалась в общежитие офицерского резерва. Лейтенант Валентин Вельяминов собирал немногочисленные пожитки и улыбался. Он и слова не дал сказать: обнял, расцеловал, закружил. Сердце в ней оборвалось: ведь впервые обнял, впервые расцеловал, впервые закружил…
- Милый ты мой старший лейтенант Тонечка, я невесту свою отыскал. Она только что из эвакуации вернулась и ждет меня. Ждет, Тонечка!..
И еще раз все в ней оборвалось. На этот раз с болью, от которой орать хотелось. Но удержалась, ордер спрятала, руку пожала, даже улыбку кое-как изобразила:
- Вот и хорошо. Поезжай. Обязательно. Я ведь тоже. Попрощаться зашла. Уезжаю. К мужу. Да. Муж у меня.
И вышла. Неделю из собственной, военкомом для ее счастья выхлопотанной комнаты не выходила. Въезжали соседи, праздновали новоселье, к ней стучали, а она молча лежала на шинели, брошенной в углу. Семь дней лежала, ничего не ела, только пила, слушая, как ноет сердце и тупо болит позвоночник, в который угодил когда-то ком твердой, как камень, смерзшейся глины. Вышла, когда зарубцевалось и это ранение, когда выработала, продумала, внушила себе железное правило: любви для нее нет и никогда не будет. Все, точка на этом вопросе. А вскоре и ей пришел приказ об увольнении в бессрочный отпуск из рядов Советской Армии.
- Что думаешь делать, Антонина Федоровна, чем заняться?
- Учиться хочу. На заочном или вечернем.
- Трудно.
- Не труднее, чем воевать. - Антонина говорила тускло, незаинтересованно, но упрямо. - Справимся.
- Не скажи, - вздохнул секретарь горкома, которому она пришла представляться после демобилизации. - В пединститут согласна? Тогда считай себя студенткой. А работать…
- В школу пойду, уже договорилась. Старшей пионервожатой, а заодно и военруком.
- Военруком, - усмехнулся секретарь. - Какой тебе военрук, Иваньшина? Кончилась война, так ее и разэтак.
- Нет, - сказала. - Знаете, когда она кончится? Когда последний из тех помрет, кто под бомбами землю грыз. Вот тогда она кончится, наша Великая Отечественная.
Учение давалось с большим трудом, и не поначалу, а вообще всю жизнь знания доставались ей с бою, ценой огромных усилий и огромной усидчивости, и Антонина всегда помнила о чрезвычайно высокой цене собственных знаний. И в этом заключалось великое ее счастье, потому что и в мирной жизни старший лейтенант Иваньшина продолжала, стиснув зубы, упорно карабкаться наверх, а не весело и легкомысленно скользить с уже захваченных высот. Это подкрепляло характер, а не ослабляло его, прибавляло уверенности если не в своих способностях, то в своих силах, которые куда важнее способностей, потому что никогда не подводят. Проверено, и точка.
- Тонь, пошли вечером на танцы?
- Нет, Юра, нельзя мне. Недопоняла я одного момента, подзубрить требуется.
- Это для курсовой, что ли? Так я тебе все в пять минут разъясню!
- Мне, Юра, не разъяснения нужны, а исключительно личное понимание.
Два раза в институте парни делали предложения, и дважды она сама от любви, семейной жизни и женского счастья отказывалась. Тут же переводила разговор, твердила, что чего-то недопонимает, что где-то что-то надо доделать, додумать, выучить, а на самом-то деле совсем о другом думала. О лейтенанте Вельяминове и его ликующем, вновь обретенном счастье. И еще о болотце в апреле и о сухом ударе в позвоночник. Об этом она никогда теперь не забывала и добровольно ставила крест на собственной судьбе.
Однако природе не закажешь, да Антонина и заказывать ничего не собиралась. Тело помнило мужскую ласку, и коли требовало ее, то с полным правом. Благо была у нее своя комната в двухкомнатной квартире - небывалое счастье по тем временам! И еще она всегда помнила об избранной профессии и встречалась только с теми, кто никак не мог похвастаться в учительской. Этот принцип Тоня соблюдала жестко и неукоснительно, и поэтому и в институте и в школе ее считали недотрогой, сухарем и чуть ли не старой девой. Впрочем, сухарем ее считали даже те, кому она отдавала всю жажду усталого тела, потому что Антонина, соблюдая отданный себе же приказ «любви нет», более всего боялась еще раз влюбиться и нарочно командовала:
- Говорить шепотом, соседи за стеной. За громкий смех выгоняю без промедления, ясно?
Подобного руководства не выносят никакие мужики, ну а те, которые сами командовали, те, которые чудом дожили до Победы, померев до нее и за нее бессчетное число раз, те выдерживали от силы две-три ночки, благо женщин, готовых восторженно подчиняться, было сотни на одного уцелевшего. Нельзя сказать, чтобы Тоню радовали эти внезапные исчезновения, но, утаив горечь на дне души, она и в этих обстоятельствах выискивала рациональное зерно.
- Ушел, ну и черт с ним. Этак еще и вправду влюблюсь.
Но это все - между делом. Делом была очередная высота, которую сама же решила взять: институт. А учение давалось немыслимым напряжением, но Антонина лезла на свою высоту, стиснув зубы, недосыпая и недоедая. И непременно пересдавая все тройки: это запрещалось правилами, но, нахватав в первой сессии этих самых троек, Иваньшина решительно пошла к ректору.
- Отчисляйте к чертовой матери. Неспособна.
- С чего взяли? У вас все сдано.
- На тройки? Так они мне эти тройки из жалости ставят, ясно? А мне жалость не нужна. Так что либо отчисляйте, либо дайте право все тройки обратно
пересдавать.
- Это нарушение.
- А когда бабы ротами командовали - это как, не нарушение? Ну и нечего мне законами в нос тыкать.
Разрешили. Самолюбивая до болезненности, Антонина старалась по возможности не пользоваться этой особой льготой, но иногда приходилось: историю древнего мира, к примеру, три раза пересдавала, пока четверку не заработала. Она уж ее, историю эту, почти наизусть выучила, а вот с датами никак не справлялась: не могла сообразить, каким образом дата рождения всяких там Периклов, Ганнибалов, Спартаков да Александров Македонских в абсолютном цифровом выражении больше, чем дата смерти.
- Ну это же все - до нашей эры, понимаешь? Потому и считают наоборот.
- Какой же может быть оборот во времени?
- Условность такая, Антонина. От новой эры - плюс, до новой - минус. Ну, от рождения Христа.
- Ты мне башку не морочь, он же легендарный.
За разъяснениями она обращалась только к мужчинам, хотя в педвузе их было очень мало. Не потому, что презирала девчонок - она не презирала, а жалела их, - а потому, что чувствовала себя неизмеримо старше. Старше даже тех, кто годами обогнал ее, будто время, которым измеряла она собственную жизнь, тоже считалось «наоборот», как до нашей эры.
Девочки ее побаивались. В подругах никто не числился, но наиболее бессовестные беззастенчиво пользовались ее добротой и ставшим уже смешным, но упорным нежелание считать - деньги ли, продукты или лимитные книжки, которые ей выдавал военкомат вплоть до денежной реформы, когда отменили карточки, пайки, лимитные книжки, а деньги меняли один к десяти. Она делилась последним, а то и просто отдавала это последнее по первой же просьбе или без просьбы, вдруг.
- Мне чулки шелковые выдали, а у тебя ноги красивые. Держи.
- Что ты, что ты! А сама как же?
- А мне к чему? Все равно в сапогах.
«Контуженная!» - хихикали пройдошистые, не понимая, что старший лейтенант Иваньшина беззаветно щедра не вследствие контузии, а потому, что фронт научил ее ценить только абсолютные ценности на всю оставшуюся жизнь.
- Пальтишко купи, простудишься. Держи сотню, больше нет.
- Ой, Тонь, я же отдать не смогу.
- А ты не отдавай. Ты пальтишко купи.
Очень уважали ее в институте. Любили, правда, куда меньше за резкость и колючесть, но уважали, а старый историк на празднике 7 Ноября сказал, расчувствовавшись:
- Неопалимая вы наша купина, товарищ Иваньшина. Настоящая советская неопалимая купина!
Тоня сначала хотела рассердиться на религиозное сравнение и посадить профессора на место, но ей успели вовремя растолковать, что неопалимая купина - это просто-напросто такой куст, который в огне не горит. И Тоня кивнула коротко и решительно: «Точно, мол, мы в огне не горим и в воде не тонем». И осаживать профессора воздержалась.
А прозвище «Неопалимая купина» на некоторое время в пединституте за нею закрепилось. Не столько потому, что первым назвал ее так старый сентиментальный профессор, а потому, что в «Комсомольской правде» вскоре появилась большая статья под таким названием. О ней статья, об Антонине Иваньшиной, командире стрелковой роты заштатного стрелкового полка еще более заштатной стрелковой дивизии. Статью привязали к Международному женскому дню 8 Марта. Тоне это не понравилось, под горячую руку она собиралась написать резкое письмо в редакцию насчет граф, параграфов и рубрик, соотнесенных со всякого рода датами, но не успела, поскольку сама получила послание.
«Дорогой мой старший лейтенант Тонечка!
Мы с женой прочитали в газете статью о тебе: ты и вправду Неопалимая Купина Великой Отечественной войны. Как живешь, где трудишься, вспоминаешь ли о лейтенанте Валентине Вельяминове…»
Два дня Антонина на занятия не ходила: перечитывала каждую строчку, всплакнула даже. Ответ собиралась писать, да тут вдруг вызвали повесткой в горвоенкомат. Явилась, как приказано.
- Возможно, путаница? У меня инвалидность.
- Товарищи офицеры!
Замерли присутствовавшие в кабинете офицеры. А сам военком - боевой полковник (новый, Тоня его не знала) строевым подошел. Громко, как на параде:
- По поручению Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик…
Словом, награда нашла героя: за последний бой - тот, в котором сухим комом в позвоночник, - старшего лейтенанта Иваньшину Антонину Федоровну наградили орденом Красной Звезды. А вручить не успели: в госпиталь комроты угодила. А там и война кончилась.
- Разрешите по-фронтовому орден отметить, товарищ полковник?
- А как же! Непременно по-фронтовому.
После работы собрались. Нашли котелок - натуральный, солдатский. Бросила в него Антонина новенькую «Звездочку», вылила поллитра. И полковнику протянула первому. Как положено было на фронте.
- За тебя, - сказал военком, двумя руками держа котелок. - Дай бог, как говорится, не последний тебе орденок в жизни.
Сделав добрый глоток, передал по кругу. И каждый из офицеров говорил ей хорошие слова и торжественно, будто причащаясь, приникал к котелку, на дне которого серебряно позвякивал боевой орден.
Полковник понравился Антонине. И говорил толково, и не выпендривался, и мужиком был боевым и видным, и даже на нее клюнул с ходу. Клюнул, что называется, с первого глотка; Тоне было очень приятно и немного грустно, потому что воспользоваться мгновением она уже не могла. Некуда стало заполучать их, боевых соратников.
Случилось так, что, возвращаясь с институтского новогоднего бала в пять утра, Тоня неподалеку от общежития встретила тихо, устало и безнадежно плачущую девчонку-первокурсницу. Девчонка сидела на чемодане, шмыгала носом, продрогла в легком пальтишке и, видно, отчаялась вконец. Естественно, Иваньшина никак не могла пройти мимо, хотя шла не одна, а с аспирантом, который давно за нею ухлестывал. Ничего был мужик, воевавший, комбат образца сорок четвертого. Тоня года два держала его на расстоянии, поскольку свято блюла принцип «только не со своими», а на балу расчувствовалась и - решилась. А тут девчонка.
- Чего сидишь, чего ревешь? Да не бойся, Иваньшина я, Тоня, меня все в институте знают.
- Хо-хозяйка вы-выгнала. Я ей за п-полгода вп-перед заплатила, а она взяла да в-выгнала.
- Вот сука! Где живет? Сейчас я ей пару ласковых…
- А мне куда же? - продолжала свое девчонка. - Я приезжая, папа на фронте погиб, а мама…
- Кончай рев. Ну, кому сказала? Как тебя? Зина? - Обернулась к аспиранту: - А ты чего ждешь, кавалер? Хватай мешки, вокзал тронулся. Ко мне все волоки: закусим, согреемся, а там разберемся. Так-то, Зинка-корзинка. Держись за меня, скользко.
Выпили они тогда чайник под кастрюлю картошечки, согрелись; аспирант ушел несолоно хлебавши, а Зиночка-корзиночка осталась.
Странно, Антонина об этом не жалела ни тогда, ни потом. Будто перепрыгнула на ходу из одного грузовика в другой, идущий совсем в иное «хозяйство».
А все потому, что Зиночка-корзиночка оказалась абсолютно неприспособленной к жизни. Могла проспать начало занятий, вовремя не позавтракать или не поужинать, могла легко одеться в мороз, забыть о простых чулках или шерстяных рейтузах и вообще простудиться могла. И за всем теперь приходилось следить Антонине; она ворчала, сердилась, командовала, кормила завтраками и ужинами, огорчалась и радовалась, плакала и смеялась, с каждым днем все больше привязываясь к своей несмышленой квартирантке. И эта постоянная, уже не ежедневная, а ежечасная возня с неумехой-первокурсницей постепенно настолько заполнила ее жизнь, что ни на что другое у Иваньшиной уже не оказалось ни времени, ни сил, ни желаний.
- Почему поздно домой заявилась? Парня завела? Покажешь.
Господи, да какие же они смешные, какие доверчивые и глупенькие эти разнесчастные девчонки, которым так хочется хоть чуточку, хоть капелечку любви и счастья! Ну как можно отправлять их без присмотра на учение в город, где столько соблазнов, столько парней и мужиков, которые все готовы сделать, абы сорвать первоцвет да ноги унести. Нет, пропадет без нее Зиночка, это же ясно. Ни за понюх пропадет!
- Позже одиннадцати домой приходить запрещаю. Категорически, Зинаида, ясен приказ?
Вот так за домашними хлопотами и подошли госэкзамены, а там и выпускной вечер, и бывший командир стрелковой роты старший лейтенант Антонина Федоровна Иваньшина стала дипломированным преподавателем истории в средней школе № 22, что по улице Фрунзе. Историчкой, выражаясь школьным языком. Тоня проходила в той школе практику и стажировку, а теперь добросовестно готовилась к своим урокам и сумела навести порядок в классе, но дети ее не любили. Нет, они никак не выражали своей нелюбви, были ровны и в меру послушны, но Тоня… виноват, теперь уж Антонина Федоровна постоянно ощущала нелюбовь… Но не расстраивалась: у нее было кого любить и о ком заботиться, а дети… Что же, главное - дисциплина. Дисциплина, послушание, успеваемость. Она обладала достаточным запасом воли, властности и командного опыта, Чтобы требовать и добиваться, и она требовала и добивалась, а дети ее не любили.
- Антонина Федоровна, извините меня, бога ради, но обязана сказать. Обязана. Не любят вас дети. Да. Огорчительно очень, но не любят во всех классах, вы уж простите меня, пожалуйста.
- А на черта мне их любовь, Мария Ивановна? Не женихаться пришла, а преподавать историю.
- И ещё - воспитывать. А вы так… гм, странно выражаете свои мысли. А ведь мы детей воспитываем, голубушка Антонина Федоровна. А воспитание без любви…
Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет. И за мужем в ссылку пойдет. Эти черты русских женщин (а равно и украинских, белорусских, еврейских и многих других) хорошо известны и давно воспеты. Но есть один аспект женской жизни, о котором писатели говорят заметно меньше. Этот аспект – смерть русской (украинской, белорусской) женщины двадцатого века.
Деликатному художественному погружению в столь необычную тему многие десятилетия посвящает свой талант прозаик Борис Васильев. К сожалению, не все его творения можно назвать удачными. Но все же несколько васильевских повестей и романов, наверное, достойны самой «золотой» полки мировой литературы.
«А зори здесь тихие»
Первое же литературное произведение Бориса Васильева «А зори здесь тихие» сразу обрело распроданные миллионные тиражи, десятки переводов, постановки в театре, популярнейший кинофильм. Что ж, действие повести происходит на войне, а тогда (сорок лет назад) эта тема была еще очень волнующей.
Но вот советская героика становится непопулярной. А васильевские «Зори» все равно издаются и раскупаются. Спрос на них теперь несомненно больший, чем на любую другу книгу о Великой Отечественной. Чем привлекает в наше время эта повесть – если многие прекрасные произведения о той же войне основательно забыты?
Все дело здесь в «женском вопросе». Ведь Борис Васильев написал свои «Зори» совсем не о войне. И даже не о людях на войне. Он написал маленький роман о девушках, об их жизни и смерти. Это уже вторично, что в нашей стране многие, кто были молодыми девушками в 1930-40-х годах, побывали на фронте, при чем не только в медицинских, но и в боевых частях. Автор счел своим долгом художественно зафиксировать и такие женские судьбы.
Более того, Васильев незаметно намекнул, что судьбы его героинь – не исключение из правил. Он описал своих солдаток как одну из закономерных, почти идеальных ипостасей женщины. Качества их: жертвенность – в сочетании с дерзновением, упорством, деятельной и настойчивой жаждой правды – и снова армейское послушание и жертвенность. Вплоть до смерти. Главное здесь: великая сила воли – как в дерзновении, так и в послушании.
Васильев явно уверен, что в такой жизни, и особенно, в такой смерти есть нечто характерное, показательное, необходимое. Между строк повести сердечный читатель прочувствует незаметные ниточки, которые от васильевских женщин в военной форме тянутся ко многим нашим современницам в штатском.
Эти ниточки от героинь «Зорь» вообще тянутся ко всем женщинам всех веков и народов, и многое могут объяснить. Героини порой проявляют мелочные нехорошие качества – но их смерть обнаруживает в их душах нечто невероятно важное. Васильевские девушки-солдатки погибнут – но они победят.
И когда, со слезами на глазах, мысленно стоишь над погибшими Женькой Комельковой, Соней Гурвич, Ритой Осяниной, когда перелистываешь повесть на начало и вспоминаешь, какими они были… начинаешь сквозь слезы счастливо улыбаться.
Источник: Кадр из фильма «А зори десь тихие» (1972)
«Завтра была война»
Повесть Васильева «Завтра была война» – вовсе не о войне. Она о подростках, школьницах выпускных классов. Просто сюжет начинается и заканчивается за несколько месяцев до войны – но сами герои о предстоящих им военных испытаниях, конечно, не догадываются.
Достоевский когда-то показал нам «русских мальчиков» – юношей, спорящих в трактирах о Боге. Васильев дополняет этот образ «русскими девушками». Девочки-подростки в школе и дома решают основные жизненные вопросы. Здесь и выбор между путями Марфы и Марии, и поиск соотношения между мужественностью и женственностью (в эпоху, когда последняя вообще не приветствовалась), и проблема сочетания дерзновения и послушания.
Читая об этом, незаметно начинаешь понимать, что героини повести «Завтра была война» исподволь готовятся стать героинями повести «А зори здесь тихие». То есть солдатками. То есть настоящими русскими женщинами, которые – как показывает нам Васильев – всегда на войне.
Очень важно, что девочки с горячими сердцами ищут смысл жизни не только для себя – но и помогают решить важнейшие вопросы своим ближним. Здесь советская идеология оборачивается уже своими положительными сторонами: дружественностью, взаимоподдержкой, стремлением помочь. При всем мертвящем ужасе тогдашней атмосферы, при всем культе доносительства и подлости, есть нечто, чему начинаешь завидовать. Как они умели дружить, эти пионеры и комсомольцы 30-х годов! Насколько многие из них буквально искали, кого от чего спасти. Насколько многим было немыслимо не помочь горю ближнего. По сравнением с таким несомненным и довольно массовым величием души мы можем показаться себе мелкими и …одинокими.
Однако есть в этой повести Бориса Васильева один момент, из-за которого прочесть ее не каждому посоветуешь. Дело в том, что кульминацией сюжета является необычная женская смерть. Такая, которая требует других интонаций для ее описания.
Источник: Кадр из фильма «Завтра была война» (1987)
«Неопалимая купина»
Многие «женщины войны» вернулись оттуда. Многие потом прожили до старости. И их тоже не забыл Васильев, проследив в повестях «Неопалимая купина» и «Красные Жемчуга» долгую послевоенную судьбу своих ровесниц.
Говоря о васильевской «Неопалимой купине», надо сказать, что это неблагодарнейшая тема для писателя: немолодые люди 1950-х-70-х годов в бытовой обстановке. Написать «среднестатистическую» картину той эпохи, чтоб вышло нескучно, ненудно – ой как сложно! Но Борис Васильев такую задачу решил по-своему. Расхожее понятие «послевоенный синдром» писатель взял с его женской стороны.
Теперь уже банально рассуждать о неуюте, который испытывают бывшие воины в нашем «так называемом мире». Но до сих пор совсем немного сказано о том, что здесь испытывают бывшие воины-девушки. Мы можем прочитать их собственное восприятие войны и послевоенности в замечательном сборнике Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо». Но это, скорее, калейдоскоп кратких воспоминаний, хрестоматия военно-женских жизней. А вот из полномасштабных авторских «взглядов со стороны», возможно, лучшее на эту тему – васильевская «Неопалимая купина».
Героиня повести выглядит угловатой, чересчур прямолинейной женщиной. Она делает добрые дела, потому что по воспитанию своему не может иначе. Но с точки зрения окружающих она, наверное, хоть и добродетельная, но стерва. Приближающиеся мужчины рано или поздно оставляют несгибаемую «командиршу». Да и все ее так или иначе оставляют. Окружающие боятся крепчайшего стержня в глубине фронтовой души, которого у самих у них нет. Для них это донкихотство, сумасшествие.
Итак, еще одна женская боль. В ней героиня «Купины» горит, но, подсказывает нам название, не сгорает. И даже в старости уходят васильевские фронтовички небанально. Тут автора можно упрекнуть в некоторой искусственности концовки «Неопалимой купины», в излишней склонности обязательно провожать своих персонажей до самой могилы. Но в глубине сердца понимаешь, что такие женщины действительно умирают «не на постели при нотариусе и враче».
Впрочем, что там говорить о какой-то неестественности, если в недалеком 1991 году – не в книге, а в жизни – погибла замечательная поэтесса Юлия Друнина. Более неестественное событие трудно и представить, а ведь произошло. Трагедия большого поэта, совсем незамеченная современниками за другими событиями осени 1991 года – одно из страшнейших явлений в истории русского духа.
Можем ли мы теперь рассуждать о самоубийстве семидесятилетней «солдатки по жизни» Друниной как о смертном грехе? Грех ли на войне добивать раненого? Грех ли, если смертельно раненый на войне добивает сам себя? Кто даст ответы на эти страшнейшие вопросы? Могут ли тут быть общие и однозначные ответы?
А уж то, что вся жизнь и смерть Друниной прошли на войне – несомненно для каждого читателя ее стихотворений. Как очевидно и то, что эту сильнейшую ратницу, неустанного бойца и борца, нужно было смертельно ранить, чтобы она прекратила бой. Спросим себя, кто здесь нанес смертельную рану?
Не мы ли продолжаем убивать старых людей своим презрением? Жестоким очернением эпохи их молодости. Абсолютным нежеланием понять солдатские принципы их молодости, их воспитания. Самим этим подсознательным взглядом – мол, что они могут понимать, пережитки советской эпохи.
«Красные Жемчуга»
Можем ли мы остановить это убийство стариков, ежеминутно совершающееся из-за нашего от них отвращения? Как спасти солдат и солдаток всегдашней войны, ныне терпящих от нас поражение? Подобные вопросы задает миру одна из недавних повестей Бориса Васильева «Красные Жемчуга».
Тут весьма пожилой автор (и его ровесница-героиня) смотрит на молодежь перестроечных и постсоветских времен. Тут поиском высших ценностей горят и молодые герои повести, и старушка перед смертью. Наконец, тут православная икона и молитва являются сюжетным стержнем и кульминацией вполне светской, вполне русско-классической повести –хотя и не свободной местами от схематичности и лубка, в трясину которых Васильев, словно герои его «Зорь», проваливается весьма нередко.
Но главное в «Жемчугах» – примирительная интонация. Старушка из «Жемчугов» умирает совсем не в том одиночестве, не в том бою, как пожилая фронтовичка в «Купине». Героиня «Жемчугов» обретает не только Бога – но и людей. Старушка получает душевное «боевое подкрепление», истинное человеческое любовное внимание всего-то от двух юных бунтарей. И этого достаточно: враг старушки, ее многолетнее нарастающее отчаяние, уже отступает по всему фронту.
Одно из важнейших сражений ее долгой женской войны наконец-то заканчивается победой. И тогда оказывается, что и Высшее Командование все время помнило о своей ратнице – и собственно, все время ждало «рапортов» от нее, чтобы выслать ей подмогу уже от Себя.
Наверное, в строки «Красных Жемчугов» Борис Васильев – потомок героев 1812 года и других отечественных войн, офицер-дворянин из рода в род – вложил всю свою последнюю надежду. Упование, что мы, постсоветские «люди комфорта», когда-нибудь поймем их, «людей чести», «людей долга», «людей верности».
Оправдаем ли мы такую надежду?
Полезное видео
Простобанк ТВ рассказывает о способах экономии на мобильной связи в Украине - звонках, SMS и ММS сообщениях, мобильном интернете. Подписывайтесь на наш канал на Youtube , чтобы не пропустить новое полезное видео о личных и бизнес-финансах.
Борис Львович Васильев
Неопалимая купина
Детей у нее не было.
Были три ранения (два легких и одно тяжелое), были контузия и два инсульта. Были три ордена - Отечественной войны I степени и два Красной Звезды. Были медали - две «За отвагу» и одна «За боевые заслуги». Были всяческие значки, билет инвалида Великой Отечественной войны, право ношения формы в День Победы, комната в двухкомнатной квартире, хорошие, прямо как родные, соседи и бездомная студентка Тонечка.
А вот детей у Антонины Федоровны Иваньшиной никогда не было. Один раз, правда, началась в ней иная жизнь, и она счастлива была без меры и только боялась признаться ему, любимому, виновнику этой иной жизни, чтобы не отправили в тыл, чтобы не разлучили раньше времени. Но все равно разлучили, только зря хитрила. Пуля разлучила. Убила и любовь ее единственную, и все надежды разом. Отрыдалась тогда Антонина и пошла к врачу.
Вырезайте.
Лейтенант Иваньшина, подумайте…
Мне воевать надо, а не рожать. Я этому больше обучена.
Антонина, пойми, это же очень опасно для будущего. Ты женщина, у тебя есть долг.
Рожать - это не долг, это физиология. Долг - умирать, когда не хочется.
Да оно бы, может, и это обошлось, если бы не то болото в апреле. Сутки пролежала в нем: не подстрелили, не оглушили даже, а через три дня - боли, температура, госпиталь. Воспаления, осложнения да вещмешок лекарств.
Не все еще потеряно, Иваньшина. Лечение, режим, санатории. Надо бороться с недугом.
Поживем - увидим, товарищ полковник медицинской службы. А пока будем воевать.
А через полгода - контузия. Сухим закаменелым комом - точно в поясницу, в позвонок, и будто переломили ее тогда: до сей поры боль та помнится. Три часа отлеживалась, а потом поднялась кое-как.
Вперед, мужики, вперед, родимые. Нам высотку приказано взять, и я ее возьму. Что, славяне, смотреть будете, как баба под пули полезет?
Это всегда действовало, и все об этом знали. Комбат как-то отказался ее роту старшему лейтенанту из пополнения передать, и командир полка поддержал его:
Лучше Иваньшиной командира роты у меня в полку нет. Но все кончается, даже война, а миру не нужны командиры рот в юбках. В атаку больше поднимать нет надобности, и все мужики сразу становятся очень смелыми. И в августе сорок пятого командир стрелковой роты старший лейтенант Антонина Иваньшина прибыла в распоряжение военкома родного города.
Через город тоже прошла война, почти все в нем сгорело или было взорвано, родные и знакомые исчезли бесследно и навсегда и старший лейтенант Тонечка жила в подвале, где размещался горвоенкомат. Получила по вещевому довольствию два одеяла, постельный комплект и подушку. Утром прятала в шкафу с несекретной перепиской, вечером расстилала на военкомовском (самом
большом) столе - и до утра на одном боку. Даже сны не снились: отсыпалась Иваньшина за всю бессонную войну.
Антонина, чего учиться не идешь, чего вола крутишь?
Военком был грузен, сед и сипат, с простреленными еще на гражданской легкими («Это у вас они - легкие, - шутил, бывало, - а у меня… как свинцовый сурик»). На фронт его не пустили, и поэтому он хмуро опекал фронтовиков вообще и Антонину в частности.
Демобилизуют не сегодня, так завтра, и куда ты тогда?
Строить, товарищ майор. Гады всю страну пожгли да порушили. А учится пусть тот, кто настоящего дела боится.
Вздыхал военком, спорить сил не было. Убили его силу: старшего сына - в сорок втором на Дону, младшего - в сорок пятом на Одере. А в Антонине еще фронтовой завод не кончился. Еще рвалась куда-то, еще в бриджах ходила, еще пистолет на ночь под подушку клала. И темной октябрьской ночью привычно рванула его оттуда:
Кто? Стреляю!
Свои. Не пальни с перепугу.
Щелкнули выключателем: у порога стоял лейтенант-связист с тощим солдатским вещмешком. С плащ-палатки на каменный пол весело капала вода.
Крючок на дверях послабее твоего храпа, старший лейтенант.
Антонина сидела на застланном одеялом столе. На ночь она снимала сапоги да китель, привычно носила офицерские нижние рубахи и сразу сообразила, что лейтенант принял ее за парня.
Лейтенант Валентин Вельяминов прибыл в ваше распоряжение. На вокзале яблоку упасть негде, на улице - дождь, так что разреши с тобой переночевать.
Сказав это, Валентин снял плащ-палатку, повесил ее у входа, положил на соседний стол вещмешок, поставил в ряд стулья.
У тебя шинель найдется, старшой?
В шкафу, - помедлив, недовольно сказала она и обиженно добавила вдруг: - Только я не храплю.
Я иносказательно. - Лейтенант достал шинель, хотел постелить на стулья, но как-то странно взвесил на руке, ошалело глянул на Антонину и спросил неуверенно: - Ты… то есть вы…
Свет погаси! - резко перебила Иваньшина и упала лицом в подушку, чтобы заглушить хохот.
Так они познакомились. Лейтенанту Вельяминову было абсолютно все равно, где служить, поскольку и у него никого из родни не осталось, но выбрал он именно этот город, потому что отсюда родом был его фронтовой друг, обидно погибший на закате войны.
Проживал по Вокзальной улице, двадцать семь.
Иваньшина покажет, - сказал военком. - А жить будешь в офицерском резерве, нечего нам крючки ломать.
По дороге на Вокзальную улицу возникло затрудненное молчание. Им еще непросто было вдвоем, и Валентин начал длинно рассказывать о матери - преподавателе литературы и об отце - директоре подмосковной школы, ушедшем в ополчение вместе со своими десятиклассниками.
А ты не пошел, - уточнила Иваньшина.
Не взяли. Я двадцать шестого года, и меня отправили в эвакуацию, а мама осталась. Она почему-то была уверена, что отец вернется.
В сорок первом не возвращались.
Да, вы правильно говорите.
Вы? - Антонина усмехнулась. - А ночью братишку изображал. И имя у тебя какое-то…
Девичье, вот какое. Валя, Валечка. У нас в полку была одна такая Валечка. Начштаба с собой таскал, пока я члену Военного совета не доложила.
Никакой Валечки в полку не существовало, начштаба никого с собой не таскал, и ничего командир роты Антонина Иваньшина члену Военного совета не докладывала, поскольку и видела-то его всего два раза издалека. Но ей вдруг захотелось позлить вежливо-спокойного лейтенанта, надерзить ему, обидеть, заставить рассердиться.
Да, да, чего глаза вылупил? Доложила в письменной форме, как положено, рапортом. И Валечку эту - фьюить! - коленом под зад!
Как? Как же вы могли? - Вельяминов даже остановился. - А если они любили? Если это была любовь? Вообще лезть в чужую жизнь…
А пусть нас не пачкает! - Антонина очень боялась рассмеяться и поэтому орала чушь, но орала зло и неожиданно. - Мы не за тем на фронт шли, а из-за таких, как эта, твоя…
Моя? - тихо удивился он. - Ну почему же моя? Где логика?
Они стояли посреди грязного пустыря, заваленного осколками кирпича, битым стеклом и ржавым железом. Антонина еще сверлила лейтенанта хитрыми глазами, но молчала, сообразив, что хватила через край.
Терпеть не могу интеллигентов, - вдруг объявила она, решив кусать его с другой стороны.
За что? - Он глядел на нее без всякого гнева, а Иваньшиной позарез необходимо было, чтобы лейтенант рассердился, вышел из себя, может быть, даже выругался. - За то, что они вас учат, лечат, развлекают?
А не надо, не надо меня ни учить, ни лечить. Не надо, я сама как-нибудь. Уж как-нибудь.
Что сама? Что сама? Что сама, что как-нибудь? Дура ты, оказывается.
И пошел, спотыкаясь, прямо в развалины. Антонина, кусая от смеха губы, обождала, пока он выдохнется на скользких кирпичах, крикнула:
Эй, лейтенант! Валентин! Ты не в ту сторону пошел. Ты ко мне сперва вернись.
Он постоял, всей спиной демонстрируя огромное разочарование. Потом вернулся, сказал с горечью:
И откуда ты такая взялась, интересно? Реликт эпохи военного коммунизма.
Тебе Вокзальную? Ну так мы на ней стоим. Красивый пейзаж? А ты говоришь - учить, лечить да развлекать.
Так они встретились, и так они подружились. Вместе работали, но оба считали, что видят друг друга только по вечерам, когда кончалась служба, когда оставались одни и можно было вести неторопливые беседы, которые неизменно заканчивались спорами и ссорами. Стояла глухая припозднившаяся осень, в подвале было сыро, и Антонина как-то незаметно для самой себя раздобыла керосинку, чайник и даже одну кастрюльку. Она мерзла, но считала, что согревать надо его; голодала, но варила картофельную баланду тоже только для него. Она обрастала бытом и заботами естественно и с удовольствием, но была убеждена, что главное - это их разговоры.
Знаешь, чем страшна война, кроме жертв, разрушений, горя? Тем, что лишает человека культуры. И не просто лишает, а обесценивает, уничтожает ее.