Исповедальность в литературе. «Вы просто удивительная красавица!». Из публикации «Хочу пожить просто женщиной»
Исповедь ИСПОВЕДЬ , разновидность лирич. самовыражения, культивируемая Л. как лит. жанр, но сохраняющая связь со своим первонач. значением: она - одно из семи христ. таинств, в к-рые входят также крещение, причащение, миропомазание, брак и др. И. требовала от человека полной искренности, стремления избавиться от грехов, раскаяния. Проникнув в худож. лит-ру, И. приобрела дидактич. оттенок, став своеобразным актом публичного покаяния (напр., у Ж. Ж. Руссо, Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого). Но вместе с тем И. явилась и средством морального самоутверждения личности. Как жанр лирики И. была развита романтиками, но в целом соотносима с формой лирич. высказывания от первого лица, известного еще до появления И. как христ. таинства. В предшествовавшей Л. рус. поэтич. традиции элементы лирич. И. появляются у Н. М. Карамзина и В. А. Жуковского, усиливаются в творчестве Е. А. Баратынского. У декабристов И. служила для высказывания политич. и филос. убеждений поэта устами исповедующегося героя («Исповедь Наливайки» К. Ф. Рылеева). Стремление к И. характерно для лирики А. С. Пушкина 30-х гг. («Когда для смертного умолкнет шумный день...»). И. сродни дневнику, но в отличие от него не прикреплена к к.-л. месту и времени. В лермонт. И. нередко сохраняются форма покаяния [«Молитва» («Не обвиняй меня, всесильный»)] и фигура внимающего И. (поэмы «Джюлио», «Мцыри», «Исповедь», стих. «Покаяние»). Но это лишь форма обращенности исповедующегося к тому, кто судит его грехи. В такой форме лермонт. герой вместо того, чтобы молить о прощении прегрешений, наоборот, отстаивает ценность совершенного им в жизни, не желая каяться в содеянном. У Л. выделяются два типа И. Во-первых, это - И., обращенная говорящим к др. человеку или ко «всему свету». Напр., «Мцыри», «Покаяние», «К*» («Я не унижусь пред тобою»). Здесь стремление к покаянию, спасению души и предельная откровенность канонич. И. вытесняются противоположным: «Не хочу я пред небесным / О спасеньи слезы лить / Иль спокойствием чудесным / Душу грешную омыть...» («Покаяние»). Исповедующийся вместо того, чтобы рассказать о себе, воздвигает между собою и слушателем стену тайны, и тайну эту он отказывается раскрыть кому бы то ни было: «За жизнь, за мир, за вечность вам / Я этой тайны не продам!» (поэма «Исповедь»). Противопоставляя себя всему миру, герой тем самым отказывается от помощи. И. оборачивается вызовом собеседнику. Такое самоощущение героя стимулировано еще и тем, что он сомневается в способности слова адекватно передать его чувства и мысли: «...мои дела / Немного пользы вам узнать, - / А душу можно ль рассказать?» («Мцыри»). Исповедь как отпущение грехов кем-то другим обесценивается, и исповедующийся возлагает их отпущение на самого себя. Во-вторых, у Л. существует монологич. И. - И. «для себя». В стих. «Я не хочу, чтоб свет узнал» Л. как бы самому себе уясняет причины, в силу к-рых герой оставляет себе свою тайну: ему «судья лишь бог да совесть». Но бог в поэзии Л. не может стать верховным «очистителем» от греха: исповедующемуся не дано полноты веры, необходимой для завершенной И. Вера постоянно борется с рассудком, с опытом: «Но вере теплой опыт хладный / Противуречит каждый миг...» (стих. «Исповедь»). Местом столкновения веры и опыта как раз и становится И. (см. Религиозные мотивы). Своеобразные полюсы исповедальной лирики Л. - «Молитва» («В минуту жизни трудную») и «Благодарность». В первом стих. выражена взыскуемая поэтом полнота веры, во втором - саркастич. вызов богу (см. Богоборческие мотивы). Противоречие между этими полюсами - осн. тема И. у Л. Поэт не может принять прощения и внутр. оправдания со стороны любого другого человека. Поэтому его И. - в первую очередь отчет человека перед самим собой (отсюда и нежелание раскрыть, доверить тайну кому-то другому). Анализируя себя, лермонт. герой убеждается, что такое противоречие свойственно только ему и только ему оно служит источником душевных сил: «И то, что было б яд другим, / Его живит, его питает / Огнем язвительным своим» (стих. «Исповедь»). Вследствие этого человек то сознательно отгораживается от мира, обрекая себя на одиночество, то, как в стих. «Не обвиняй меня, всесильный», отрекается от «тесного пути спасенья» во имя любви к земным страстям. И противоречие между отторжением от мира и влечением к «волнениям жизни мятежным» является для лермонт. И. главным жанрообразующим моментом. Жанр И. в лермонт. трактовке позднее появится у Ф. М. Достоевского, в творчестве к-рого он стал предметом глубинного анализа («Бесы», «Братья Карамазовы»).
А. М. Песков, В. Н. Турбин Лермонтовская энциклопедия / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом); Науч.-ред. совет изд-ва "Сов. Энцикл."; Гл. ред. Мануйлов В. А., Редкол.: Андроников И. Л., Базанов В. Г., Бушмин А. С., Вацуро В. Э., Жданов В. В., Храпченко М. Б. - М.: Сов. Энцикл. , 1981
Синонимы :Смотреть что такое "Исповедь" в других словарях:
исповедь - исповедь, и … Русский орфографический словарь
- (Confessiones) (ок. 397–401) в 13 кн. – сочинение Августина, суммирующее драматические перипетии его духовного развития. Название («confessio» – «исповедание веры» и «исповедание грехов») композиционно объединяет кн. I–IX (психологическая… … Философская энциклопедия
ИСПОВЕДЬ, таинство церкви, раскрытие верующим своих грехов священнику и получение от него прощения (отпущения грехов) именем Иисуса Христа. Исповедь сначала была публичной, затем стала тайной, обязательной. В католицизме тайная исповедь… … Современная энциклопедия
Исповедь - ИСПОВЕДЬ, таинство церкви, раскрытие верующим своих грехов священнику и получение от него прощения (“отпущения грехов”) именем Иисуса Христа. Исповедь сначала была публичной, затем стала тайной, обязательной. В католицизме тайная исповедь… … Иллюстрированный энциклопедический словарь
- – религиозно философский трактат Л.Н.Толстого, написанный в 1879–81. В России публикация была запрещена духовной цензурой. Впервые напечатан в журнале «Общее дело» в Женеве в 1881–84, последнее издание: Исповедь; В чем моя вера? Л., 1991. В… … Философская энциклопедия
ИСПОВЕДЬ, исповеди, жен. 1. В христианской церкви покаяние в своих грехах перед священником; обряд отпущения священником грехов после опроса кающегося (церк.). Во время исповеди. Быть на исповеди. 2. Искреннее и полное признание в чем нибудь,… … Толковый словарь Ушакова
Таинство, признание, треба, сознание, покаяние Словарь русских синонимов. исповедь см. признание Словарь синонимов русского языка. Практический справочник. М.: Русский язык. З. Е. Александрова … Словарь синонимов
- «ИСПОВЕДЬ», юношеское стих. Л. (1831); соединяет в себе особенности «исповедальной» лирики и ораторского монолога (см. Исповедь). Выражающее разочарование в мире и людях, в собств. романтич. иллюзиях автора и в то же время сохраняющее семена… … Лермонтовская энциклопедия
Диссертация
Садовникова, Татьяна Валерьевна
Ученая cтепень:
Кандидат филологических наук
Место защиты диссертации:
Екатеринбург
Код cпециальности ВАК:
Специальность:
Русская литература
Количество cтраниц:
Глава 1 «Я-разный.»: «молодежная » повесть 1960-хгг.
Глава 2 «На войне как на войне »: фронтовая лирическая повесть 1960 - начала 1970-х гг.
Глава 3 «Пути, которые мы выбираем »: «путевая » повесть
Введение диссертации (часть автореферата) На тему "Исповедальное начало в русской прозе 1960-х годов:На материале жанра повести"
Шестидесятые годы XX века как исторический период, а также связанное с этим периодом такое культурное явление, как шестидесятничество , уже практически сорок лет оказываются предметом взыскательного изучения и неутихающих споров. Однако несмотря на то, что шестидесятники не спешили «уступать своего места в современной русской литературе » /214/, сегодня уже становится очевидной исчерпанность шестидесятнической программы, что открывает новые возможности изучения мировоззрения человека тех лет и художественного наследия, это мировоззрение отразившего. Этими обстоятельствами и определяется актуальность настоящей работы.
Обращение к литературе 1960-х годов требует осмысления понятий «шестидесятые » и «шестидесятник ». Само понятие «шестидесятые » условно и, как и «семидесятые », и «другие подобные "рубрикации", оно, конечно, в значительной мере является исследовательским конструктом и оправдывается лишь тем содержанием, которое удается за ним обнаружить» /81, с. 8-9/. Нижнюю границу «шестидесятых », как правило, определяют 1956 годом, ставшим знаменательным благодаря XX съезду партии и особенно хрущевскому докладу о развенчании культа личности; верхняя граница - 1968, год вторжения советских войск в Чехословакию. Тогда закончились Здесь и далее выделения в тексте полужирным шрифтом наши, разрядкой -авторские (Т. С.) шестидесятые» и начались «семидесятые ». Иначе период с 1956 по 1968 называют «оттепелью » (название повести И. Эренбурга характеризовало перемену общественной атмосферы в послесталинские времена).
Сегодня понятие «шестидесятые » укоренилось в культурном сознании, и, несмотря на то, что человека начала XXI века от тех лет отделяет всего лишь (по историческим меркам) сорокалетняя дистанция, этот период стал уже исторической данностью. В то же время эти годы еще свежи в памяти многих, и прежде всего тех, кого называли и называют «шестидесятниками » (вслед за А.Ю. Даниэлем, обобщившим мнения критиков, литературоведов , публицистов, этот термин мы применяем для обозначения «свободомыслящей (или просто мыслящей) советской интеллигенции 1960-х гг.» /81, с. 124Г). Необходимо отметить, что среда писателей-шестидесятников не была однородной. Вместе с тем для большинства социализм воспринимался законным строем в стране, нуждавшимся, однако, в изживании серьезных недостатков, в первую очередь - догматизма.
Рассматривая «шестидесятые » как предмет истории русской культуры, нужно помнить о том, что «русская культура традиционно дуалистична и развивается в условиях черно-белой оппозиции» /81, с. 25/. Дуализм шестидесятых проявлял себя в том, что художники, «с одной стороны, еще не избавились от всепоглощающего "страха иудейского" перед режимом, с другой - были наивны, очарованы романтикой "оттепели" и не владели международными контекстами» /81, с. 25/. Эти «веяния времени » не могли не оказать влияния на жанровую принадлежность и стилевую окраску произведений тех лет.
Наиболее востребованным жанром в прозе 1960-х становится повесть. Об особенностях этого жанра, равно как и о причинах выдвижения его на передовые позиции (их обычно искали в типологических особенностях жанра) дискуссии начались уже тогда, в шестидесятые. Сегодня, когда вполне очевиден дуализм художественного мышления «шестидесятников », можно предположить, что повесть актуализировалась потому, что для создания большой эпической формы необходимо было от дуалистической раздвоенности сознания перейти к моноидее, рассказ же не всегда мог отразить сложность мировоззренческой позиции шестидесятников, которые все чаще искали возможность высказаться, облекая в слово свои переживания и мысли (этими обстоятельствами объясняется актуализация исповедального начала).
Научная новизна работы заключается в том, что в ней сделана попытка через жанровый анализ показательных для разных тематических потоков 1960-х годов произведений, принадлежащих или тяготеющих к жанру повести как «форме времени » (В.Г. Белинский ), осмыслить и уточнить характеристику исповедального начала в русской прозе «шестидесятых ».
В работе М.С. Уварова «Архитектоника исповедального слова » (СПб: Алетейя, 1998) «исповедь рассматривается как уникальное явление культуры, организующее хаос сознания новоевропейского человека независимо от того, какой смысл - религиозный, светский или философско-символический - вкладывается в это понятие» /88, с. 7/. Четырьмя годами ранее И.А. Ладушин , исследуя в кандидатской диссертации (Екатеринбург, 1994) культурно-исторические истоки исповедального самосознания, пришел к выводу, что «в опыте исповедального самосознания происходит становление субъекта как культурного, включенного в культуру из предкультурного бытия» /56, с. 2/. Исповедь, таким образом, может охватывать большой ряд явлений культуры.
Исповедь изначально сформировалась в русле церковной традиции, входя в состав основополагающих религиозных таинств. О религиозных ее корнях свидетельствуют значения этого понятия, закрепившиеся в словарях. «Большой энциклопедический словарь » определяет исповедь (в одном из значений) как «обряд покаяния в грехах перед священником и получение от него отпущения грехов » /37, с. 465/, «Словарь русского языка » С.И. Ожегова - как «покаяние в грехах перед священником » /72, с. 219/.
Исповедь как церковное таинство обязательно включает в себя момент покаяния, что предполагает добровольное признание в совершенных неблаговидных поступках, в ошибках, в «грехах », которые заключаются в забвении норм и предписаний церковного вероучения. Но, что очень важно, исповедь не может быть сведена к простому перечню осознаваемых человеком пороков и совершенных проступков, требуя напряженной внутренней работы, «сокрушенного сердца » /100, с. 102/. Кающийся должен «оторваться от суетных повседневных забот, сломить гордыню, сосредоточиться, взвесить, что наиболее тяготит совесть» /100, с. 102/.
Исповедь, с одной стороны, носит подчинительный характер, подготавливая человека к евхаристии, центру христианской церковной службы и христианского миропонимания, - причащению Тела и Крови Христовой. С другой стороны, она вполне самостоятельна - заставляет человека погрузиться в свой внутренний мир, прислушаться к себе: «исповедуясь, христианин открывает себя » /100, с. 102/. Совершивший исповедь получает глубокое душевное успокоение, нравственное очищение, максимально сближаясь в момент исповеди с Богом (через посредство лица, принимающего исповедь), поскольку понять свою греховность можно лишь через сравнение собственных поступков с божественными заповедями. Иначе говоря, «в опыте исповедальности . происходит объединение субъекта с истиной о мире» /56, с. 1/. Таким образом, религиозная исповедь - это не просто раскаяние в своих грехах (покаяние), это еще одновременно и исповедание веры.
Именно религиозная исповедь положила начало исповеди как литературному феномену. Впервые исповедь как литературный жанр проявила себя в «Исповеди » Августина Блаженного, одного из наиболее почитаемых отцов церкви.
В то же время «Исповедь » Августина наиболее точно отвечает типу религиозной христианской исповеди: цель Августина - не просто раскаяние в своих грехах, но и исповедание истины. По мнению И.А. Ладушина, эта «Исповедь » становится и «символом мысли и практической деятельности, объединяющей субъекта и истину » /56, с. 3/, что дает возможность рассматривать трактат Августина и как философский феномен.
Одним из первых ярких произведений в жанре литературной исповеди стала «Исповедь » Руссо, обстоятельно проанализированная, в частности, во второй главе книги Л. Гинзбург «О психологической прозе » /см.: 40, с. 192-241/.
Интерес к исповеди как одной из форм лирического повествования характерен для творчества романтиков («Рене» Ф. Шатобриана, «Адольф » Б. Констана, «Мцыри » М. Лермонтова). Это вполне объяснимо: романтики уделяли пристальное вниманием внутреннему, субъективному миру человека, и именно через исповедь этот мир становился доступным для окружающих. Романтики сохраняют искренность повествования как основополагающую черту исповеди, которая начинает носить вневременной характер: например, лермонтовский Мцыри предельно искренне рассказывает старику монаху (который не произносит ни единого слова) о трех днях, проведенных на воле и ставших для героя глотком свободы. И читателю здесь неважно, где и когда происходят события (хотя место и время действия Лермонтов обозначает достаточно точно), гораздо важнее мысли и состояния Мцыри, облеченные в слова. Порыв к свободе, подобный порыву героя поэмы , близок человеку любого времени, любой эпохи.
В литературе конца XIX - начала XX века исповедальное начало наиболее ярко проявлялось в «Исповедях » Л.Н. Толстого и М. Горького . На первый взгляд, «Исповедь » Толстого - это возвращение к христианской традиции: главным в произведении оказывается исповедание веры; перед нами не столько художественное, сколько философское, точнее, богословское произведение (подзаголовок указывает, что перед читателем лишь вступление к большому богословскому труду). Здесь «в духе христианской исповеди излагается и путь к вере » /100, с. 103/. Но видны и разительные отличия: христианин, исповедуясь, собеседует с Богом, Бог необходим как обоснование веры; Толстой же, вырабатывая собственное вероучение, предлагает сначала «определить веру, а потом Бога » /100, с. 103/.
При всей насыщенности христианской лексикой, толстовская «Исповедь » - это прежде всего публицистическое произведение, где христианская вера является предметом не восхищения, а взыскательного осмысления. Таким образом, «Исповедь » Толстого открывает новые возможности использования этого феномена, трактуя исповедь как публицистический прием.
В настоящее время под исповедью в литературоведении понимается «произведение, в котором повествование ведется от первого лица, причем рассказчик (сам автор или его герой ) впускает читателя в самые сокровенные глубины собственной духовной жизни, стремясь понять "конечные истины" о себе, своем поколении» /67, стб. 320/. В литературной исповеди можно выделить несколько разновидностей: во-первых, это исповедь «публицистическая, автобиографического плана, как, например, "Исповедь" Льва Толстого», а во-вторых, это исповедь «художественная, относящаяся либо к жанровым разновидностям, либо к композиционно-речевым приемам» /44, с. 170/.
Литературная исповедь, по сути представляя собой «особую точку зрения на частную жизнь » /56, с. 14/, имеет устойчивые характерные черты, свойственные всем ее разновидностям. Это:
Наличие фигуры исповедующегося и исповедника, то есть человека, принимающего исповедь. Исповедник может быть молчаливым слушателем (старик в «Мцыри » Лермонтова , Онегин в финале романа), а может активно вмешиваться в ход исповеди, подавая эмоциональные реплики, оценивая сказанное героем , давая советы (прием, характерный для Ф. Достоевского , Л. Толстого, М. Булгакова). Иначе говоря, исповедь «невозможна иначе как в выражении себя для другого, адресата, и тем впервые - себя для самого себя» /56 , с. 13/;
Сопровождаемость исповеди речью. По словам М. К. Мамардашвили , «исповедальное поведение всегда есть "сознание вслух"» /56, с. 13/;
Аналитическое изображение внутренней жизни человека с установкой на искренность, откровенность, субъективную истинность высказывания;
Понимание и принятие самого себя и окружающего мира как цель исповеди, «сброс напряжения между смыслом жизни, как "я" его понимает, и жизнью как цепью дискретных событий. Точка погружения в исповедь - отказ от свое-волия. Точка смысловозврата - абсолютная защита субъекта от своей завышенной самооценки или самоубийственного террора совести» /56, с. 17/.
В какой-то мере феномен исповеди оказывается сопряженным с феноменом игры, если под игрой понимать «форму свободного самовыявления человека, которая предполагает реальную открытость миру возможного и развертывается либо в виде состязания, либо в виде представления (исполнения, репрезентации) каких-либо ситуаций, смыслов, состояний» /90, с. 195/. Учитывая детализацию дихотомии «состязание - представление», предложенную французским ученым Р. Кайюа, который выделяет игру головокружения, игру подражания, игру состязания, игру случая, исповедь отчасти можно соотнести с игрой головокружения, которая предполагает пробуждение в человеке «человека возможного » - «той бытийной "ипостаси", которая в принципе не может быть отделена от человека и передана дублеру наподобие маски» /90, с. 196/. «Человек возможный » «высветляет » в индивиде «сокровенный слой бытия » /90, с. 196/. Заметим, что соотнесение исповеди с феноменом игры затрагивает не содержание первой, а проясняет состояние исповедующегося и его цели. При этом исповедь не противостоит игре по категориальному признаку «серьезное - несерьезное», поскольку «противоположностью игры является не серьезность, а насилие » /90, с. 196/.
Принципиальное значение при рассмотрении феномена исповеди, особенно литературной, приобретают две проблемы: проблема адресата, само наличие которого является конститутивным признаком исповеди, и проблема «сделанности » исповеди, ее условности.
Адресат, являясь реальным или предполагаемым реципиентом текста, создает устойчивую корреляционную пару с образом исповедующегося (в этом качестве может выступать как автор, повествователь , так и герой). Адресат приобретает особую значимость в структуре произведения, что необходимо подчеркивается на различных уровнях организации художественного целого. В том случае, когда принимающий исповедь оказывается за пределами текста (адресат исповеди - читатель), анализ особенностей исповеди предполагает выявление и знаков авторского доверия читателю-исповеднику, что дает возможность сформировать представление об образе читателя.
К проблеме условности литературной исповеди обращаются как исследователи, так и сами авторы. Исповедь, будучи одной из граней психологической прозы (в понимании JI. Гинзбург), требует рассмотрения «охвата душевного опыта, претворяемого в осознанную структуру » /40, с. 21/. Исповедь как жанр подчиняется общим законам претворения нехудожественной реальности в художественное целое, при этом отбор материала, его сцепление и способ подачи целиком подчинены воле автора, на которого, по мнению JI. Гинзбург, влияют среда, время, конкретная ситуация, собственные его способности и возможности. Уже в «Исповеди » Руссо, не скрывающей автобиографической природы, имеются отступления от истины, продиктованные авторским замыслом (анализ этой особенности произведения обстоятельно проведен JL Гинзбург в монографии «Психологическая проза »). Исповедь как композиционно-речевой прием также предполагает предварительный отбор тех мыслей, которые, будучи облеченными в слово, и составят предмет исповеди.
Условность исповеди осознают и авторы 60-х годов XX века. Перенос центра тяжести на характер и сосредоточенность внимания на душевной жизни персонажа предполагал отбор фактов, которые могли быть значимыми для читателя как реципиента текста. Интересными в этом отношении оказываются две цитаты из «Апельсинов из Марокко » В. Аксенова. Героиня этого произведения, Людмила Кравченко, рассуждая о своем дневнике и дневнике своей подруги, находит в последнем «крупный недостаток - там были только мелкие, личные переживания» /1, с. 380/, тогда как свой дневник она называет «типичным дневником молодой девушки наших дней, а не каким-нибудь узколичным дневником» /1, с. 380/. Таким образом, принципом отбора фактов душевной жизни, которые через слово должны стать доступными для окружающих, может быть их типичность (иначе говоря, другому во мне будет интересно то, что он может увидеть в себе самом).
К жанру исповеди примыкают дневники, записки, мемуары, автобиография, повести и романы в письмах - все это разные грани так называемой исповедальной прозы. Таким образом, понятие исповедальности оказывается шире собственно исповеди, поскольку исповедальность может быть свойственна произведениям как художественной, так и художественно-документальной прозы, относящимся к самым разным жанрам.
В центре внимания в данной диссертации оказывается такая литературоведческая категория, как жанр, что требует рассмотрения теоретической модели жанра.
В современном литературоведении нет единого мнения на природу и структуру жанра: здесь существуют самые разные подходы и модели. Изучением проблемы жанра занимались, в частности, А. Веселовский, М. Бахтин, Н. Лейдерман , М. Поляков, Г. Поспелов, А. Субботин.
А. Веселовского интересовала прежде всего история жанров. Бахтинское понимание литературы как диалога, его тезис о двоякой ориентации жанра нашли свое отражение в современной теории жанра. Г. Поспелов выделяет три группы жанров в зависимости от исторически сложившейся и повторяющейся проблематики произведения. А. Субботин видит преимущество жанрового подхода к литературным реалиям в том, что он ориентирован не на отдельные компоненты произведения, а на художественное произведение в его целостности. М. Поляков считает жанр системой систем, то есть такой системой, которая, в свою очередь, включает ряд более мелких систем: эстетическую, тематическую, композиционную, стилистическую. Близка к модели М. Полякова и модель Н. Лейдермана , которую мы и выбираем в качестве базисной. Работа данного автора по изучению теоретической модели жанра является одной из последних и отличается комплексным подходом. Кроме того, Н. Лейдерман, являясь не только теоретиком, но и исследователем литературного процесса нового времени, в большей степени ориентирован на литературу 60-х годов.
Жанр, по Н. Лейдерману , - это «система способов построения произведения как завершенного художественного целого » /60, с. 8/, или, иначе, «теоретические инварианты построения произведений искусства как образов мира » /62, с. 26/. Эта система представляет собой сложное целое и членится на отдельные уровни («планы »), взаимосвязанные между собой. Исследователь выделяет план содержания, план структуры и план восприятия.
При этом «план содержания выступает фактором по отношению к структуре, а план восприятия выступает по отношению к структуре в качестве ожидаемого результата, жанровая структура - это своего рода код к эстетическому эффекту (катарсису), система мотивировок и сигналов, управляющих эстетическим восприятием читателя» /60, с. 22/. Каждый из трех планов содержит в себе целую гамму аспектов. План содержания включает в себя:
1) тематику («жизненный материал, который отобран жанром и стал особой художественной реальностью произведения» /60, с. 23/);
2) проблематику, которая воплощается в характере конфликта;
3) экстенсивность или интенсивность воспроизведения художественного мира (широта охвата действительности);
4) эстетический пафос .
Жанровое содержание управляется жанровой структурой через посредство системы способов художественного отображения, господствующей в данном жанре» /60, с.23/. К системе способов художественного отображения можно отнести такие элементы жанровой формы, как:
1) субъектная организация художественного мира, которая «определяет и мотивирует горизонт видения мира в произведении » /60, с. 25/;
2) пространственно-временная организация (хронотоп в терминологии Бахтина);
3) ассоциативный фон (мотивы, лейтмотивы, детали, «подтекст », «сверхтекст »);
4) интонационно-речевая организация.
План восприятия имеет опору на культурно-художественный фонд читателя, что позволяет автору управлять читателем, с помощью определенного набора элементов (жанровое обозначение произведения, заглавие, эпиграфы , зачины) ориентируя его в художественном мире произведения.
Исходя из данной теоретической модели, уточним характеристики жанра повести.
Уходя корнями в древнерусскую литературу, этот жанр обрел устойчивые черты к середине XIX века, когда и началось его теоретическое осмысление. На сегодняшний момент в определении особенностей повести намечены две тенденции: характеристика жанра через его формальные признаки или через внутреннюю структуру.
Литературная энциклопедия терминов и понятий» (М.: Интелвак, 2001), одно из последних литературоведческих справочных изданий, определяет повесть как «средний по объему текста или сюжета эпический жанр, промежуточный между рассказом и романом» /67, стб. 752/. В словаре-справочнике «Достоевский : эстетика и поэтика» (Челябинск: Металл, 1997), где разговор о повестях Достоевского предварен теоретическими сведениями об этом жанре, упор сделан на особенности типа повествования.
Жанровой доминантой повести, на наш взгляд, являются особенности конфликта и тип повествования. Эти характеристики подчиняют и определяют остальные черты жанра. По замечанию Н. Лейдермана, «ее [повести] поле - нравственность: нравственные конфликты, искания, ценности. Все же прочие аспекты - социальный, политический, философский, психологический - выступают здесь лишь как причины или следствия центральной нравственной коллизии» /185, с. 52-53/. В результате развитие конфликта в повести приобретает интенсивный характер. Этим повесть отличается, в частности от романа , для которого характерна экстенсивность воспроизведения художественного мира, на что в книге «Бодался теленок с дубом » резонно указывал И.А. Солженицын : «Повесть - это то, что чаще всего у нас гонятся называть романом : где несколько сюжетных линий и даже почти обязательна протяженность во времени. А роман (мерзкое слово! нельзя ли иначе) отличается от повести не столько объемом и не столько протяженностью во времени (ему даже пристала сжатость и динамичность), сколько захватом множества судеб, горизонтом взгляда и вертикалью мысли» /129, № 6, с. 20/.
Как тип повествования повесть - это «особый порядок изложения события, который предполагает "систематическое описание" события в том порядке, как все произошло» /44, с. 195/.
Таким образом, под повестью в данной работе будет пониматься эпический по происхождению жанр (не исключающий, однако, и других родовых компонентов), для которого характерны сосредоточенность на нравственной жизни героя, интенсивность воспроизведения художественного мира, линейность действия. Заметим, однако, что это определение носит обобщенно-теоретический характер, а потому в художественной практике вполне реальны некоторые его корректировки. Так, скажем, в «военной » повести 1960-х годов линейность в изложении событий может нарушаться за счет лирических отступлений, переводящих действие в иную темпоральную плоскость. То же наблюдается и в «путевой » повести.
Круг повестей , созданных в 1960-е годы, достаточно широк, а потому требует ограничений в рамках данной диссертации.
В попытке представить литературный процесс тех лет в виде системы исследователи (B.C. Синенко /82,227/, В.А. Апухтина /30/, Р.В. Комина /51, 52/, В.И. Протченко /215/), как правило, группируют произведения разных авторов по различным принципам: по тематике, проблематике, жанровой специфике (социально-бытовая, философская, лирическая повесть и т.д.). Отчасти опираясь на это деление, для анализа мы избираем повести, созданные в рамках «молодежной », «военной » и «путевой » прозы (сохранение тематического деления необходимо для систематизации материала и укрупнения полученных выводов), опубликованные у нас в стране в 1960-е годы и имевшие своего читателя и критику (повесть русского зарубежья и русского андеграунда остаются вне рамок нашей работы).
Молодежная» повесть представлена такими произведениями, как «Продолжение легенды » (1956) А. Кузнецова, «Хроника времен Виктора Подгурского » (1956) и «Дым в глаза » (1959) А. Гладилина, «Коллеги » (1960), «Звездный билет » (1961), «Апельсины из Марокко » (1963) В. Аксенова. Выбор этих авторов обусловлен тем, что их произведения были наиболее известными и читаемыми в свое время, а сегодня, когда читательский интерес к ним угас, они расцениваются как знаковые тексты «оттепели ». Кроме того, по излишне категоричному, но не лишенному резона замечанию А. Ланщикова, «"исповедальные " авторы изо всех сил оригинальничали, но все они оказались, в общем-то, на одно лицо. Они бежали словно в затылок друг другу, когда виден лишь впереди бегущий лидер» /58, с. 42/. В. Аксенов, А. Кузнецов и А. Гладилин как раз и были такими лидерами, определявшими лицо «молодежной » прозы. Однако в поле нашего зрения попали и повести ленинградца Э. Ставского («Все только начинается » (1959-1960), «Домой » (1969), и весьма своеобразные и лишь отчасти близкие прозе «молодых » повести уральца Н. Никонова («Солнышко в березах » (1965), «Когда начнешь вспоминать » (1969), «Глагол несовершенного вида » (1974)). Кроме того, «молодежная » проза была явлением неоднородным и включала в себя «и творчество писателей , вступивших в литературу в конце 50-х - начале 60-х годов с другим типом героя - тружеником, человеком социально определенным и активным» /49, с. 368/. В качестве примера могут фигурировать произведения В. Липатова, А. Рекемчука , Е. Карпова, В. Чивилихина и др., из которых мы выделили повести лишь первых двух авторов.
Военная» повесть представлена такими произведениями и именами, как «Будь здоров, школяр » (1961) Б. Окуджавы , «Один из нас » (1962) В. Рослякова, «До свидания, мальчики » (1962) Б. Балтера, «Убиты под Москвой » (1963) К. Воробьева. Повести этих авторов, отчасти примыкающие к «лейтенантской » прозе, оказались тогда практически обойденными вниманием критиков, что делает востребованным их анализ.
1960-е годы стали временем пристального интереса как самих писателей, так и критиков и к «путевой » прозе. «Путевые » произведения писали Ю. Казаков, Г. Бакланов, Д. Гранин, В. Конецкий, А. Битов, В.
Некрасов и т.д. В данной диссертации анализируются «Северный дневник » (1960) москвича Ю. Казакова (по сути представляющий цикл очерков, дающих тем не менее важные штрихи к «портрету » «путевой » повести), «путевые » повести ленинградцев В. Конецкого, Д. Гранина и А. Битова , а также две повести - «Тлани-Ла» (1963) и «Был ли ты здесь?.» (1965) - дальневосточника А. Ткаченко.
В целом о повести 1960-х годов написано немного. Из аналитических публикаций обобщающего характера можно назвать работу B.C. Синенко «О повести наших дней » (М.: Знание, 1971) и статью В. И. Протченко «Повесть 60-х - начала 70-х годов» (в сб. «Современная русская советская повесть. 19411970. Л.: Наука, 1975). Оба автора большое внимание уделяют тематике и жанровой специфике анализируемых повестей, вопросам рубрикации повести исследуемого периода.
Интерес критики к «молодежной » повести обозначился уже в 1960-е годы, при этом изначально огромное внимание уделялось не столько произведениям, сколько термину, которым можно было бы обозначить новое явление. В спорах по этому поводу приняли участие Л. Аннинский, Ф. Светов, И. Золотусский , А. Макаров, Ст. Рассадин, они же и стали авторами наиболее ценных с позиции сегодняшнего дня статей и исследований по «молодежной » прозе, проявляя в них интерес и к отдельным повестям «молодых » и анализируя образ героя, проблематику произведений, форму повествования. Особенно, пожалуй, здесь нужно отметить статьи А. Макарова, посвященные творчеству В. Аксенова, В. Липатова и А. Рекемчука. В 1967 году в журнале «Новый мир » была опубликована статья М. Чудаковой и А. Чудакова «Современная повесть и юмор », ставшая попыткой авторов рассмотреть новое литературное явление с той стороны, с которой оно рассматривалось меньше всего - «со стороны его художественного языка » /255, с. 222/, причем речь шла преимущественно о повести «молодых ». В целом же большая часть выступлений тех лет (здесь можно назвать десятки газетных и журнальных публикаций) укладывалась в рамки «понравилось » - «не понравилось », причем сегодня, по прошествии сорока лет, особенно очевиден весьма поверхностный подход авторов к исследуемым или рецензируемым произведениям.
1970-е годы характеризуются постепенным падением интереса к «молодежной » прозе, в том числе и к «молодежной » повести (что, быть может, обусловлено не только изменением общественно-политической ситуации, но и тем, что произведения «молодых » перестали быть актуальными, оригинальными и интересными читателю). Резко сокращается число тому посвященных газетных и журнальных критических публикаций. Но именно в 1970-е появляется ряд интересных исследований. Это уже упоминавшаяся работа В. С. Синенко , книга В. А. Апухтиной «Современная советская проза (60-е - начало 70-х годов)», статья М. Чудаковой «Заметки о языке современной прозы » (1972) (автор здесь развивает и углубляет идеи, высказанные в статье «Современная повесть и юмор »), статья В. Ковского
Жизнь и стиль (образ молодого человека и художественно-стилевые искания прозы 60-х годов)» (опубликована в 1971 году в сборнике «Жанрово-стилевые искания современной советской прозы»), а также вышедший в 1971 году четвертый том «Истории русской советской литературы: 1917-1965». Особо в этом ряду следует выделить работу В. Ковского, поскольку, пожалуй, впервые речь здесь повелась - на что указывалось уже в заголовке - и о стилевых исканиях. Этому автору принадлежит и наиболее обстоятельный анализ типов повествования в «молодежной » прозе.
В 1980-е сведения о «молодежной » прозе появляются уже на страницах академических трудов и учебников. В 1990-е этот процесс продолжается. Стоит отметить и повышенный интерес к «молодежной » прозе зарубежных исследователей, чьи работы (даже на языке оригинала), к сожалению, остались для нас недоступными.
Исследованию фронтовой лирической повести (в большинстве случаев именуемой прозой «лейтенантов »), посвящен ряд работ H.JI. Лейдермана /60, 61, 63 ,64, 184/, главы книг А. Бочарова /38/, Л. Плоткина /75/. При этом Н. Лейдерман, рассматривая «фронтовую лирическую повесть» (термин исследователя) как закономерное звено в историческом развитии жанра, большое внимание уделяет типологическим особенностям «военной » повести и выделению жанровой доминанты названного типа произведений. Л. Плоткин стремится показать эволюцию военной темы, выделяя особенности «военной » прозы в целом и на определенных этапах ее развития, рассматривая основные тенденции развития «военной » литературы (в основном на материале признанных критиками произведений), а также выделяя в исследуемых произведениях традиции русской и зарубежной батальной литературы. Центральная проблема книги А. Бочарова, решаемая на материале послевоенной прозы, - «роль духовных качеств человека, участвующего в освободительной войне, и влияние драматических коллизий войны на нравственный мир людей» /38, с.6/. Названные исследователи, а также авторы соответствующих глав учебников, начиная с четырехтомной «Истории советской литературы », как правило, сосредотачивают внимание на произведениях Г. Бакланова, Ю. Бондарева, В. Быкова, В. Некрасова. Произведения Б. Окуджавы, К. Воробьева, Б. Балтера и В. Рослякова чаще рассматриваются лишь как часть контекста «военной » прозы 1960-х годов, только в редких случаях становясь объектом литературоведческого анализа. Так, например, обстоит дело в работах Н. Лейдермана, где повесть В. Рослякова привлекается для рассмотрения повествовательной структуры «военной » прозы 1960-х.
Повести Б. Окуджавы «Будь здоров, школяр » и К. Воробьева «Убиты под Москвой », ставшие фактами литературной жизни в 60-е годы XX века, были практически обойдены вниманием. Почти на протяжении четверти века эти произведения не были предметом серьезного разговора, а становились лишь объектом нападок (особенно повесть Б. Окуждавы) идеологически ангажированных критиков вроде А. Метченко /194/, А. Краснова /159/, А. Кондратовича /157/ или Д. Молдавского /198/. Исключение в этом ряду составляют статьи И. Дедкова /121/, И. Золотусского / 46 /, Л. Лазарева /178/, писателей-фронтовиков В. Астафьева /104/ и Е. Носова /203/, а также отзыв кинорежиссера В. Мотыля /200/. Из работ последних лет особо стоит отметить статью Е. Волковой «Трагическая вина ("Убиты под Москвой" Константина Воробьева)» (Вопросы философии. 2001. № 11), где анализируется ряд элементов жанровой структуры названного произведения, чем для нас и ценна эта работа. Важную роль в понимании творчества Б. Окуджавы сыграл, по нашему мнению, посвященный его памяти номер журнала «Старое литературное обозрение » (2001. № 11) и мемуарный сборник «Встречи в зале ожидания » (Нижний Новгород: Деком, 2003). Оба издания помогают понять саму личность этого человека, что дает возможность глубже разобраться и в созданных им произведениях.
Лирическую основу повестей «Один из нас » В. Рослякова и «До свидания, мальчики » Б. Балтера критика отметила уже в 1960-е годы /196, 178, 209/, но, о чем не без сожаления писал Б. Можаев, «в актив "лирической" прозы» /197, с. 62/ они не попали. Сегодня очевидна связь обоих произведений со «Школяром » Б. Окуджавы, но долгое время повести рассматривались как противоположность последней. И хотя на страницах ряда журналов появлялись критические отклики на повести В. Рослякова и Б. Балтера, целостного литературоведческого анализа произведений сделано не было, а потому попытка такого рассмотрения оказывается сегодня особенно актуальной.
Размышлениям о «путевой » повести посвящен ряд статей разных лет начинавших в 1960-е годы И. Золотусского /47, 137, 138, 140/ и JI. Аннинского /102, 103/. Оба критика, анализируя произведения Ю. Смуула , Ю. Казакова,
А. Битова, отмечали и те качества книг этих авторов, которые, в тех или иных вариациях, разными исследователями литературы 1960-х - 90-х годов будут рассматриваться как типологические признаки «путевой » прозы в целом.
Вообще, о «путевой » прозе, в том числе и о «путевой » повести, написано достаточно много. Попытка целостного анализа творческого пути Виктора Конецкого сделана в монографии Р. Файнберг «Виктор Конецкий: Очерк творчества » (JL: Сов. писатель , 1980). Ведя разговор о различных аспектах прозы В. Конецкого, исследователь касается и отдельных стилевых особенностей «путевых » повестей писателя , проявляющих себя в языке произведений, в пространственно-временной их организации, в соотношении автора и героя. Работа Р. Файнберг ценна и тем, что здесь выражен взгляд автора на место «путевой » прозы 1960-х годов в русской и мировой «путевой » прозе.
Творчеству Юрия Казакова посвящена книга И. Кузьмичева (к тому времени написавшего ряд статей об отдельных «путевых » произведениях Ю. Казакова /168/, В. Конецкого /170/ и Д. Гранина /169Г) «Юрий Казаков: Набросок портрета » (JL: Сов. писатель, 1986), в которой автор, ведя разговор о форме повествования в «Северном дневнике », о хронотопе книги, о языковых ее особенностях, в то же время делает попытку выявить соотношение «лирической » и «путевой » прозы в литературном процессе 1960-х, приходя к выводу о их непосредственной близости. Ряд интересных суждений о прозе этого мастера (и прежде всего его рассказах ) содержится также в книге Е. Галимовой «Художественный мир Юрия Казакова » (1992) и кандидатских диссертациях Н.А. Чекулиной «Лирическая проза Юрия Казакова: проблематика и жанровые особенности» (1984), К.Т. Байниевой «Традиции и новаторство в творчестве Ю.П. Казакова» (1993) и А.А. Кузнецовой «Проза Ю.П. Казакова (проблематика и поэтика )» (2001).
Творческий путь Д. Гранина осмыслен в монографии Л. Плоткина «Даниил Гранин: Очерк творчества » (Л.: Сов. писатель, 1975). Одна из глав книги посвящена «путевым » произведениям писателя, при этом исследователь не только выделяет и анализирует особенности гранинских «путешествий », но вписывает их в контекст всего творчества Д. Гранина.
Отдельным аспектам (своеобразие форм повествования, специфика хронотопа , соотношение автора и героя, особенности языка) «путевых » повестей В. Конецкого, Ю. Казакова, А. Битова, Д. Гранина, посвящен ряд работ таких исследователей, как В. Акимов /98/, Е. Холшевникова /247/, Л. Лазарев /179/, Г. Цурикова /250/, М. Кузнецов /163/, М. Лапшин /184/. Названные авторы затрагивают и вопрос о близости «путевой » прозы лирической, при этом точки соприкосновения связаны с особенностями авторской личности как она предстает на страницах произведений.
Однако, на наш взгляд, «путевая » проза имеет общее поле и с мемуарной литературой (на что должного внимания не обращалось), и с эссеистикой (эту проблему в статье, посвященной Д. Гранину, рассматривает В. Канторович /149/, ей же отдал дань, говоря о творчестве А. Битова, и В. Гусев /41/). И своеобразие «путевой » повести 1960-х годов следует искать во влиянии на нее прозы лирической, мемуарной и эссеистской .
В диссертации И.Г. Новоселовой «Развитие жанра эссе как тенденция литературного процесса 60-80-х годов» (Владивосток, 1990) «выявляется особая тенденция развития художественного познания, которую можно назвать эссеистической . Предпринимается попытка определить жанровую специфичность эссе, выявить его жанрообразующие факторы и особенности структуры» /71, с. 6/. Это дает возможность автору данной диссертации, сосредоточив внимание на указанной выше проблеме, не затрагивать теоретические вопросы, связанные с осмыслением жанра эссе.
Таким образом, с позиций сегодняшнего дня очевидно, что статьи и исследования, посвященные литературе 1960-х годов, представляют собой либо персональные характеристики, либо рассмотрение одного тематического или стилевого пласта, при этом очень редко разговор идет собственно о повести (чаще в центре внимания оказывается проза отдельного автора или тематического потока). Ныне допустимо, пользуясь возможностями исторической дистанции, взглянуть на происходившее тогда в прозе (в частности, и в жанре повести) как на целостный в историко-литературном плане процесс, выявив начала, объединяющие повести разных авторов и тематических потоков. Одним из таких объединяющих начал может стать исповедальность.
Целью настоящей работы и является исследование исповедального начала и его проявлений в названных вариантах повестей 1960-х годов.
Поскольку исповедальность, став отчетливой приметой отечественной прозы периода «оттепели », в каждом конкретном случае понималась и проявлялась по-разному, это и определило основные задачи предлагаемого исследования, которые формулируются следующим образом:
1. Выявить общее и специфическое содержание феномена исповедальности в повестях, соотносящихся с тремя названными тематическими совокупностями литературы 1960-х годов.
2. Установить истоки исповедальности в творчестве отдельных авторов.
3. Показать взаимодействие исповедальности с другими тенденциями русской прозы анализируемого периода.
4. Проанализировать, в свете представления об исповедальности, отдельные аспекты плана содержания, структуры и восприятия жанра повести ряда указанных произведений 1960-х годов.
5. Охарактеризовать роль исповедальности как начала, позволяющего представить развитие повести 1960-х годов как целостный процесс, охватывающий произведения вне зависимости от их принадлежности к той или иной тематической группе.
В основе метода нашего исследования лежит комплексный подход к повести 1960-х годов, сочетающий в себе элементы структурного и сравнительно-исторического анализа.
Методологической базой диссертации послужили работы М. Бахтина, М. Полякова, Г. Поспелова, Н. Лейдермана по теории жанра.
Таким образом, не претендуя на исчерпывающее рассмотрение жанра повести 60-х годов XX века и опираясь на имеющиеся исследования в этой области, мы ставим конкретные задачи, помогающие при осознании художественной неравноценности рассматриваемых произведений дать развернутое представление о поисках авторов повестей периода «оттепели », связанных с феноменом исповедальности
Структура работы подчинена ее научной цели. Диссертация состоит из введения, трех глав и заключения. Во введении обосновывается актуальность темы, ее научная новизна, дается обзор работ, посвященных «молодежной », «военной » и «путевой » повести 60-х годов XX века, ориентированных на раскрытие жанрового своеобразия произведений.
Заключение диссертации по теме "Русская литература", Садовникова, Татьяна Валерьевна
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Время «оттепели », спорное и неоднозначное во многих отношениях, продолжает вызывать пристальный интерес историков, социологов, политологов, литературоведов . Такой повышенный интерес к этому периоду можно объяснить тем, что 1960-е годы являются ключевыми в осмыслении событий, явлений, предшествующих нынешнему состоянию нашей страны.
Литература этих лет, тесно связанная с общественно-политическим развитием страны в ту пору, также занимает особое место в истории отечественной словесности второй половины XX века, с одной стороны, уходя корнями в те процессы, которые обозначились в литературе 20-х годов, с другой стороны, предвосхищая ситуацию конца XX века.
1960-е стали тем периодом, когда стрелки часов отечественной литературы сдвинулись с места. «Оттепель », раскрепостив сознание людей (хотя ныне очевидно, что это раскрепощение все же регламентировалось определенными рамками), сделала их более свободными в выражении своих чувств и мыслей. Этот процесс не мог не привести к «раскрепощению » литературы - 1960-е, пробудив интерес к человеческой личности, которая перестала считаться только лишь винтиком государственной машины, возродили такое понятие, как исповедь: говорить стало не только можно, но у многих действительно после долгих лет молчания появилась потребность высказаться, исповедоваться. Своеобразной попыткой исповеди правящей партии, наверное, можно считать и доклад Н.С. Хрущева о развенчании культа личности (как видно с позиций сегодняшнего дня, попыткой, лишенной покаяния). В литературе желание говорить о себе и от себя вызвало к жизни «лирическую » прозу, приметами которой стали повествование от первого лица, доверительность интонаций, сопряжение собственной жизни с жизнью страны, часто - дневниковая форма, предполагающая исповедь. Эти черты прочно закрепились в литературном процессе периода «оттепели », обнаруживая себя в произведениях, принадлежащих разным авторам и разным тематическим потокам. И сегодня, по прошествии сорока лет, становится очевидно, что, несмотря на тематическое разнообразие литературы 1960-х, взаимосвязь отдельных произведений просматривается на уровне такого феномена отечественной прозы , как исповедальность.
Из разнообразия прозаических жанров именно повесть (жанр, наиболее востребованный в литературе 1960-х) оказалась более всего расположенной к исповедальности , что можно объяснить ее типологическими признаками, позволяющими в полной мере выразить мировоззрение «шестидесятника ». Повесть сосредоточивает внимание на нескольких, наиболее важных эпизодах из жизни героя , не претендуя на полное ее описание, при этом особое место занимают нравственные коллизии. Отчетливой тенденцией литературы периода «оттепели » в целом стало перенесение центра тяжести с событийной линии на характер героя. Чтобы показать формирование личности или раскрыть душу персонажа , авторы избирали несколько показательных эпизодов, при этом доверяя повествование самому герою (слово которого могло проявляться и в форме несобственно-прямой речи) - исповедь в произведении являла себя как композиционно-речевой прием, полностью отвечая потребностям читателя 1960-х (историческая ситуация вызывала желание не только высказаться самому, но и услышать чужое искреннее слово).
Исповедальность , занимая особое место в русской литературе 1960-х годов, ярко проявила себя в «молодежной », «путевой » и «военной » повести , что отражалось в содержании и структуре текста, а также в организации автором читательского восприятия. При этом внутри каждого тематического потока содержание самого понятия «исповедальности » варьировалось.
Критика уже в 1960-е годы как типологическую черту «молодежной » повести отметила свойственную многим произведениям монологическую форму исповеди. Так или иначе, но одним из показателей, позволяющих отнести произведение к «молодежной » прозе , действительно является обязательная искренность интонации, субъективность повествования , в некоторых случаях - повествование от первого лица, часто в форме дневника или исповеди. Однако, на наш взгляд, жанровое своеобразие «молодежной » повести, в том числе и появление на ее страницах исповедального начала, следует в первую очередь объяснять мировоззренческими установками относящих себя к данной тематической совокупности писателей . «Молодые », в большей мере это относится к лидерам направления (В. Аксенову, А. Гладилину, А. Кузнецову), стояли на позициях противостояния «ортодоксальной советскости » (В.П. Прищепа ), проявлением которой в литературе был метод социалистического реализма . Соответственно на разных уровнях организации художественного текста обозначалась полемика с официальной литературой. На уровне содержания противостояние выражалось в особенностях конфликта, перенесение которого в душу героя отражало дуалистичность восприятия действительности авторами. Внешний конфликт разворачивался в плоскости противостояния представителей разных поколений. На уровне структуры полемический заряд в большей мере проявлялся в языке произведений (использование жаргонизмов) и эксплуатации иронии в различных ее проявлениях.
В то же время в примыкающих к «молодежной » прозе повестях А. Рекемчука и Н. Никонова, ранних произведениях В. Астафьева исповедальное начало дало авторам возможность, не ведя споров с системой советской государственности, выходить к бытийным проблемам: произведения названных авторов носят исповедально-философский характер.
Отличительным признаком «лейтенантской » прозы (в том числе и повести) становится «"исповедальная форма", прием "жизнь глазами героя"» /61, с. 84/, что позволяет показать субъективный мир человека, раскрыть процесс самопознания и самоопределения личности. Однако, в отличие от «молодежной » повести, в повести «военной » процесс самопознания и самоопределения связан с процессом самоочищения - очищения памяти от боли и груза прошлого: исповедальность приобретает катарсический характер, стыкуясь при этом с мемуарным и автобиографическим началом. Отличительным признаком «военной » повести, сопряженным с исповедальным началом, становится двунаправленность адресации (наличие внешнего и внутреннего адресата), соположенность двух временных планов, явление героя в двух ипостасях - как действующего и как интерпретирующего субъекта.
О трудности и условности жанра «путевого » очерка (еще раз оговоримся, ссылаясь на И. Золотусского , что определение «очерк » условно, поскольку перед нами полновесная проза , тяготеющая к жанру повести) критика заговорила уже в 1960-е, отметив близость подобного типа произведений «лирической » прозе. Анализируя соотношение автора и героя в «путевой » прозе, критики приходили к выводу о такой степени их близости, что применительно к герою книг В. Конецкого, а особенно Ю. Казакова зазвучал термин «лирический герой». Наличие такого типа героя определяет и особого рода искренность повествования, оборачивающуюся исповедью перед самим собой. Таким образом, исповедальность в «путевой » повести - это откровенность перед собой, нужная, чтобы «найти самого себя ». В то же время лирическое начало здесь сопрягается с публицистическим, поскольку книгам Ю. Смуула , Ю. Казакова, В. Конецкого свойственна документальная достоверность излагаемых событий. Этот фактор, а также наличие в структуре произведений такого приема художественной характеристики, как портрет, дают возможность выделить в «путевых » повестях и мемуарное начало. В произведениях В. Конецкого, Д. Гранина и А. Битова можно отметить и эссеистскую струю, проявляющую себя в тяге к философским размышлениям и стремлению выйти к универсальным категориям бытия.
При наличии разницы в понимании исповедальности авторами, принадлежащими к различным тематическим потокам, особенности жанровой структуры, связанные с появлением в произведениях исповедального начала, были во многом сходными.
Прежде всего изменения касались языковой сферы. И здесь проза 60-х во многом повторяет те процессы, которые были свойственны литературе 20-х годов: происходил «поворот от абстрактности к живому слову » /33, с. 18/. Интересно, что и упреки авторам-«шестидесятникам» адресовались практически те же, что и их предшественникам. Так, многих «молодых », и в особенности В. Аксенова, неоднократно ругали за использование жаргона (который можно считать незаштампованным, живым словом), а некоторые рассказы М. Зощенко, по свидетельству Г.А. Белой, не принимали в печать только потому, что они, используя язык улицы, казались неудачной пародией на советскую действительность (правда, за это же качество впоследствии эти рассказы и будут оценены).
Однако разные тематические потоки искали свой путь оживления языка, исходя при этом из своих мировоззренческих установок, хотя в целом язык многих повестей 1960-х характеризуется сочетанием разных лексических пластов. Так, «молодежная » повесть вносит на страницы своих произведений молодежный жаргон улиц, «путевая » с любовью вслушивается в разговоры коренных жителей той или иной земли, «военная » смешивает военную и диалектную «мирную » лексику. Но в каждом случае эффект от такого «лексического коктейля » получается разный. «Молодежной » повести удается за счет жаргона сделать действительность и героя более достоверными, ведь сколько бы ни ругали В. Аксенова, А. Гладилина и прочих «молодых » за использование жаргона на страницах произведений, придумали его все же не они (хотя, конечно же, «молодежные » повести способствовали его «легитимизации » и экспансии) - жаргон появился, вероятно, как логичное следствие происходящих в общественно-политической жизни страны перемен, повлиявших и на мировоззрение авторов, для которых он стал своеобразной формой раскрепощения и полемики с официальной литературой.
Путевая» повесть стремилась не просто точно показать какую-то точку планеты с ее природой, культурой, языком. Авторы «путевых » произведений, в частности Ю. Казаков, с любовью и интересом вслушиваются в незнакомое им прежде чужое слово, но это не праздный интерес. Слово другой народности открывает иначе мир, позволяя выйти к бытийным проблемам. Именно так происходит в «Северном дневнике » Ю. Казакова, когда автор соприкасается с духовным и культурным миром ненцев, в языке которых олень и тундра - это «ты» и «вы». Учитывая, что эти слова-местоимения существуют и в русском языке, можно говорить о том, что ненецкое их значение подсознательно будет накладываться на русское, и в результате автор понимает, что олени и тундра -это нечто живое, родное для ненца. Это то, что рядом, с чем можно общаться на «ты», но в то же время это мир, который нельзя не уважать - «вы». Ты и вы, олень и тундра - это такое единство, которое просто нельзя разорвать. В «военной » же повести смешение слов, относящихся к разным лексическим пластам (военная и «мирная » лексика), призвано подчеркнуть трагедийную суть происходящего и в то же время, показав истинное лицо войны - оскал смерти, вселить в читателя веру в будущее. Не случайно, видимо, Е. И. Носов назвал повесть К. Воробьева «Убиты под Москвой » «оптимистической трагедией » /203, с. 5/.
Еще один интересный процесс, сопряженный с актуализацией исповедальности, был связан с реабилитацией смехового начала в литературе. Собственно, смех проявлял себя не только в этой области. Так, в № 7 журнала «Звезда » за 1997 год (этот номер знаменателен тем, что полностью посвящен шестидесятым), появилась статья JI. Столовича «Смех против тоталитарной философии: Советский философский фольклор и самодеятельность», в которой автор (он был выпускником философского факультета Ленинградского университета, а потому знал ситуацию изнутри) свидетельствует, что философы, начав с комедийной критики философского начальства, пришли к изданию газеты, выходившей всего в одном экземпляре, но известной многим. Эта газета «в те времена, когда "маразм крепчал" и склероз становился творческим методом,. формировала смеющуюся философскую общественность, которая умела смеяться не хуже физиков (вспомним популярные сборники 60-х годов "Физики шутят" и "Физики продолжают шутить"), а сами физики не уступали в остроумии "лирикам "» /135, с.229-230/.
В литературе смеховое начало проявило себя в появлении на страницах многих текстов иронии и самоиронии , у разных авторов выполнявших разные функции. Так, «молодые », пытаясь уйти от самоповторения и в то же время быть искренними, взяли на вооружение иронию, которая стала им «надежной обороною, как едкая насмешливость - мальчишкам» (Е.Евтушенко), а потом из «спасителя » превратилась в «убийцу » - все чаще «молодые » повторяли кого-то из предшественников (особенно излюбленными авторами в этом отношении оказались М. Зощенко , И. Ильф и Е. Петров - вновь обращение «шестидесятников » к прозе 20-х годов) или даже себя, при этом самые находчивые, как, например, А. Гладилин, начинали иронизировать над материалом и приемами, уже ставшими «избитыми ». «Путевая » повесть тоже не отказывается от иронии, которая здесь соседствует с лирическими пассажами (а иногда, как это было в «Северном дневнике » Ю. Казакова, исчезает вовсе) и выполняет иную роль: помогая авторам оставаться откровенными, ирония позволяет избежать жалости к себе, показать себя как бы со стороны, оценить себя прежнего из настоящего времени. Ту же поправку «на время » дает ирония и самоирония и в «военной » повести. Таким образом, прием, казавшийся иногда даже нарочито «выпяченным » у «молодых », усложнился в «путевой » и «военной » прозе.
Исповедальность, повлекшая за собой изменения в языке произведений (ирония тоже проявляет себя через слово), повлияла и на взаимодействие героя и создавшего его автора. Герой многих повестей периода «оттепели » автобиографичен . «Молодые » прозаики могли раздать герою куски собственной биографии, как это делал В. Аксенов в «Коллегах », или даже практически полностью отождествить себя и своего героя, как это получилось в «Продолжении легенды » А. Гладилина (героя этой книги, кстати, зовут, как и автора, Анатолием), или вести речь как бы от лица «свидетеля » событий. Но при этом изображаемые события оказывались ограниченными видением героя, что вело к необходимости вводить в произведение корректирующий взгляд автора. Однако эта система чаще всего не работала, и в результате можно наблюдать отсутствие дистанции между автором и его героем . О необходимости такой дистанции говорил в свое время В. Ковский, подтверждая свою точку зрения обращением к произведениям Ф.М. Достоевского , создававшимся в форме исповеди, в частности к роману «Подросток ». Писатель «сделал записки Подростка исповедью, создаваемой не сразу, а год спустя после изображаемых событий, так, чтобы герой на самого себя прошлого мог уже "смотреть свысока"» /154, с. 289/. И именно этой способности лишены и герои «молодежной » прозы, и сами авторы, так что обвинения в инфантилизме (и героев , и авторов) оказываются вполне обоснованными, что ведет к снижению художественной ценности произведений, созданных в рамках этого направления.
В «военной » и «путевой » повести герой также часто автобиографичен, но лишь в той мере, в какой он выражает авторский взгляд на события. Так достигается необходимая дистанция между автором и героем, впрочем, иногда столь минимальная, что можно вести речь о лирическом герое, появляющемся в прозаическом произведении (вспомним «Северный дневник » Ю. Казакова или северные повести А. Ткаченко). Наличию дистанции способствует и такой прием, как введение в повествование точки зрения повзрослевшего уже героя, выступающего в данном случае в качестве интерпретирующего субъекта (оценка может проявляться через переведение действия в иной временной план, а также через иронию) - яркий тому пример повесть Б. Окуджавы «Будь здоров, школяр » и повести уральца Н.Никонова.
Сходными оказались и изменения на уровне пространственно-временной организации текстов. На первый взгляд, многие повести «шестидесятников » сохраняют тот же хронотоп дороги, который наметился в литературе предшествующего периода, например, в «производственном » романе . Но все же изменения были. Для 1960-х годов ключевым понятием оказывается свобода, правда, как заметил И. Бродский уже в 1965 г. в «Песенке о свободе », на нее все же «не наступает мода » /135, с.З/ - то, что забрезжило в первые годы «оттепели », государство стремилось тут же и пресечь (свидетельством того стали, например, кампания против романа (и его автора) «Доктор Живаго » или запрет на «Жизнь и судьбу » В. Гроссмана ). Но все же, по замечанию В.В. Кожинова , 60-е годы выдвинули на первый план «тему духовной свободы героя » /155, с.49/. И именно это искреннее стремление к свободе влияло на хронотоп произведений - хронотоп дороги в понимании М. Бахтина сменялся внутренними поисками свободы (дорога здесь может быть рассмотрена как жизненный путь человека или как обретение самого себя - «дорога к себе »).
Молодым» писателям казалось, что свобода будет обретена тогда, когда герой вырвется из окружающего его мира взрослых, часто кажущегося ему воплощением мещанства. И поиски превращались в обычное бегство: герой куда-то ехал, бежал, разрывал сложившиеся отношения. Но свободу не обретал.
В «военной » повести понятие свободы удваивалось: во-первых, речь шла об освобождении от врага, во-вторых, об очищении памяти. Героям не нужно было никуда бежать - от себя не убежишь, необходимо было еще раз вернуться к прошлому, чтобы вспомнить все, как было, - отсюда практически обязательное для «военной » прозы правило: повествование одновременно разворачивается в прошлом и настоящем времени (какое из них преобладает, зависит от авторского замысла).
Путевая» повесть, казалось бы, принимает эстафету от «молодежной » (это отчасти объяснятся тем, что некоторые авторы «путевых » произведений начинали все же с повестей типично «молодежных »): ее герой тоже обязательно куда-то едет. Но эта поездка всегда оборачивается путешествием в глубины собственной души, результат которой - обретение внутренней свободы, которая не заставляет героя рвать связи с миром, но, напротив, дает возможность понять зависимость микрокосма собственной души от макрокосма - мира внешнего (особенно ярко это проявляется в «путевых » произведениях А. Битова).
Таким образом, «военная », а особенно «путевая » повесть вновь развивают и углубляют те приемы, которые обозначились, но не были проработаны «молодыми » прозаиками . В этом случае речь уже может идти об историко-литературной закономерности, связанной с эволюцией художественного мышления.
Подобная эволюция характерна не только для прозы (и, в частности, жанра повести), но и - в первую очередь! - для поэзии (см. книги лирики О. Берггольц , А. Твардовского, С. Кирсанова, М. Светлова, А. Межирова , А. Яшина, Е. Евтушенко и др.) и даже драматургии (чему свидетельством пьесы В. Розова, А. Володина, М. Рощина), и кинодраматургии (достаточно назвать от первого лица написанные сценарии Г. Шпаликова «Я шагаю по Москве », «Мне двадцать лет », «Я родом из детства »), и критики (публикации Л. Аннинского, В. Гусева, И. Золотусского, С. Рассадина, Ф. Светова, В. Турбина), что позволяет рассматривать исповедальность как феномен не только русской прозы 1960-х годов, но и литературы тех лет в целом.
Важно отметить и то, что исповедальное начало оказывалось тесно связанным с другими тенденциями литературы 1960-х, в частности с актуализировавшимся в те же годы мемуарным и эссеистским началом.
Исповедальность, позволяя представить литературный процесс 1960-х как целостность, в то же время дает возможность рассмотреть советскую литературу анализируемого периода в контексте европейской и американской литературы тех лет, где исповедальность тоже играла значительную роль. Такое сближение можно объяснить отчасти снятием «железного занавеса », что в советской литературе отозвалось, как не раз отмечали критики, учетом опыта - этического и эстетического - западных образцов (традиционно называются прежде всего имена Ремарка и Хемингуэя ). Не обходилось при этом без явного подражания, однако здесь можно вспомнить и другие имена (Дж.Д. Сэлинджер, Г. Белль, 3. Ленц), что позволяет вести речь уже не столько о подражании, сколько именно о сближении.
В американской литературе исповедальность легко обнаруживает себя в романе Дж. Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи » (1951), на героя которого
Холдена Колфилда - очень похож аксеновский Димка Денисов (их сближает возраст и жизненная позиция, а оба произведения имеют еще и сходную систему деталей и мотивов, например, наличие символических образов в финалах ). «Молодежные » повести с романом Сэлинджера сближает и ряд стилевых параметров.
Советская «военная » повесть оказывается близка произведениям немецких писателей - Г. Белля и 3. Ленца. В романе Г. Белля «Бильярд в половине десятого » (1959) и 3. Ленца «Урок немецкого » (1968) важное место занимает тема исторической памяти, вины за прошлое, и исповедальность в этих произведениях может быть, как и в «военной » повести, понята как желание еще раз пережить то, что было (авторы обращаются к военному и послевоенному времени), чтобы разрешить тревожащие души героев моральные вопросы. Жанровую структуру произведений немецких писателей отличают свойственные и русской «военной » прозе соположенность двух временных планов и использование приема «раздвоения » повествователя .
Исповедальность, сближая советскую и западную литературу, в то же время повлияла и на дальнейшее развитие самой отечественной литературы, в первую очередь литературы андеграунда и русского зарубежья. Искреннее, живое слово героя, для которого алкогольное раскрепощение становится способом противостояния окружающей человека пустоте, бездуховности, лицемерию, легко обнаруживает себя в поэме В. Ерофеева «Москва-Петушки» (1970), ставшей знаковой для культуры андеграунда 1970-х годов (заметим, однако, что, по мнению Н.В. Котрелева , этот писатель «не был семидесятником". Именно "Москва- Петушки" - это то, что вызревало в нем с конца 1950-х, если говорить о его собственном развитии, о его цифре» /81, с. 14/). Герой В. Ерофеева отправляется из Москвы в Петушки на электричке (названия глав поэмы соответствуют перегонам) - перед нами хронотоп дороги. Но, как это часто бывало в произведениях, где являло себя исповедальное начало, понятие дороги здесь расширяется до жизненного пути. Путь Венички - это путь поиска близкой души, человека духовного (и неважно, что таковое качество герой пытается обнаружить в своих случайных попутчиках-собутыльниках).
В литературе русского зарубежья исповедальность оригинальным образом преломляется в романе скандально известного Э. Лимонова «Это я -Эдичка» (1979). Сам писатель называет себя «творцом современного романа, который, по его мнению, "необходимо безжалостен, пошл и вульгарен"» /79, т. 1, с. 751/. Как в свое время повесть «шестидесятых » стремилась к обновлению языка художественной литературы (что можно считать следствием исповедальности как стилеобразующего начала), так и Э. Лимонов стремится писать «живым литературным языком, а не обессилевшей литературной латынью » /79, т. 1, с. 751/. И этот «живой литературный язык » зачастую эпатирует читателя (вспомним, что та же ситуация складывалась вокруг использования жаргона авторами «молодежных » повестей). В целом же, при всей сложности жанрового определения романа Э. Лимонова, его можно назвать романом-воспоминанием, романом-исповедью о том, «как Эдичка создавал и "жил" каждую "главу своей судьбы" на улицах Нью-Йорка» /79, т. 1, с. 751/.
Исповедальное начало, сопряженное с мемуарным, в литературе русского зарубежья обнаруживает себя и в книге Н. Берберовой «Курсив мой » (1969), и в построенной на автобиографическом материале книге А. Синявского «Спокойной ночи » (1984), которая составлена из заметок, отрывков из писем, размышлений, скрепленных авторской мыслью.
Выступив как феномен русской прозы 1960-х годов, исповедальность и в дальнейшем не уходит из нее. Так, уже в 1970-е годы появляются книги, авторы которых, основываясь на свидетельствах очевидцев, на их искреннем рассказе о пережитом и учитывая собственный опыт, стремятся разобраться в прошедшем и настоящем, раскрыть правду о событиях, о которых существовали официальные мифы. Именно такие задачи ставили перед собой Я. Брыль, В. Колесник и А. Адамович , авторы книги «Я из огненной деревни.» (1976), рассказывающей о хатынской трагедии , и тот же А. Адамович, но уже в соавторстве с Д. Граниным, в «Блокадной книге » (1979). Эту линию, развивая жанр документально-художественной прозы, продолжит С. Алексиевич в романах «У войны не женское лицо » (1984), «Последние свидетели » (1981), «Цинковые мальчики » (1990), «Зачарованные смертью» (1993), а также М. Алексеев в документально-автобиографическом романе «Мой Сталинград » (1993) (писатель был участником Сталинградской битвы и рассказывает о том, чему являлся сам свидетелем). В большинстве этих произведений исповедальность, как и в «военной » повести 1960-х годов, приобретает характер катарсиса и сопрягается с мемуарным началом.
Вообще, в литературе постперестроечного периода самое видное место занимают произведения исповедально-документальные и мемуарные: видимо, как это было в 1960-е, ломка устоев жизни заставила многих еще раз оглянуться на собственную жизнь (а о некоторых вещах говорить стало возможно только после 1985, в большей степени - к концу 1990-х). Пишет мемуарное эссе «На блаженном острове коммунизма » (1987) В. Тендряков, в 1995 году издан целиком задуманный в 1976 исповедальный роман В. Солоухина «Последняя ступень (Исповедь вашего современника) », в 1993-1994 работает над книгой «Vixi» («Прожито ») А. Адамович (произведение не было закончено). Обращается к жанрам художественной документалистики (мемуарного, биографического, путевого очерка) начинавший в русле «молодежной » прозы Г. Горышин, в мемуарную прозу уходит и В. Конецкий («Третий лишний » (1987), «Ледовые брызги » (1987), «Некоторым образом драма » (1989)). Кроме того, мемуары и воспоминания начинают писать актеры, политики, ученые.
Оценивая процессы, происходящие в прозе 1999 года, один из участников круглого стола, посвященного указанной проблеме и организованного журналом «Дружба народов », отмечал возросшую роль субъективного начала -«взгляд на мир, на эпоху от личности » /130, с. 210/. Такой подход характерен, в частности, для А. Наймана, который, сошлемся на М. Абашеву , пишет «не совсем мемуары или совсем не мемуары, с другой творческой задачей » /95, с. 208/, однако все же вынужден прибегнуть и к исповедальному началу.
Таким образом, несмотря на противоречивую оценку отдельных произведений «шестидесятников », на нередкие уязвимости в художественном плане, все же стоит отметить важную роль литературы этого периода, в частности жанра повести, в дальнейшем развитии отечественной словесности. Изменения в плане содержания и структуры в повестях 1960-х часто оказывались сопряженными с актуализировавшимся в те годы исповедальным началом, что дало отклик в русской литературе конца XX - начала XXI века (эти обстоятельства открывают возможные перспективы дальнейшего исследования в рамках данной темы).
Список литературы диссертационного исследования кандидат филологических наук Садовникова, Татьяна Валерьевна, 2004 год
1. Аксенов В. Апельсины из Марокко. М.: Изограф: ЭКСМО-Пресс, 2001. 448 с.
2. Астафьев В. Звездопад Астафьев В. Собрание сочинений: В 4 т. М.: Мол. гвардия, 1979. Т. 1. 219-298.
3. Балтер Б. До свидания, мальчики. М.: Сов. писатель , 1978. 264 с.
4. Битов А. Книга путешествий. М.: Известия, 1986. 608 с.
5. Битов А. Повести и рассказы: Избранное. М.: Сов. Россия, 1989. 490 с.
6. Воробьев К. Убиты под Москвой Воробьев К. Вот пришел великан... М.: Известия, 1987. 107-167.
7. Гладилин А. Дым в глаза Гладилин А. Идущий впереди. М.: Мол. гвардия, 1962. 3-130.
8. Гладилин А. Хроника времен Виктора Подгурского Оттепель: 1953 1
9. Страницы русской советской литературы. М.: Моск. рабочий, 1990. с. 321-400.
10. Гранин Д. Неожиданное утро. Л.: Лениздат, 1987. 351 с.
11. Евтушенко Е. Мое самое-самое. М.: Сирин , б.г. 640 с. П.Казаков Ю. Поедемте в Лопшеньгу: Рассказы , очерки, литературные заметки. М,: Сов. писатель, 1983. 560 с.
12. Конецкий В. Вчерашние заботы; Соленый лед. М.: Известия, 1980. 655 с.
13. Конецкий В. Некоторым образом драма : Непутевые заметки, письма. Л.: Сов. писатель, 1989. 368 с.
14. Кузнецов А. Продолжение легенды Оттепель: 1957 1
15. Страницы русской советской литературы. М.: Моск. рабочий, 1990. 30173.
16. Курочкин В. На войне как на войне: Повести, рассказы. М.: Правда, 1990. 477 с.
17. Липатов В. Зуб мудрости Липатов В. Самолетный кочегар: Рассказы. Зуб мудрости: Повесть . М.: Сов. писатель, 1968. 247-302. 17.НИК0Н0В Н. Когда начнешь вспоминать Никонов Н. Дальние берега. Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1980. 3-178.
18. Никонов Н. Солнышко в березах. Повести. М.: Сов. Россия, 1980. 381 с. 19.0куджава Б. Будь здоров, школяр Окуджава Б. Избранные произведения: В 2 т. М.: Современник, 1989. Т. 2. 223-282.
19. Окуджава Б. Избранное. Ростов-на-Дону: Феникс, 1998. 304 с.
20. Окуджава Б. «Я никому ничего не навязывал...». М., 1997. 288 с.
21. Рекемчук А. Молодо-зелено Рекемчук А. Молодо-зелено; Скудный материк. Л.: Лениздат, 1976. 3-182.
22. Рекемчук А. Товарищ Ганс. Время летних отпусков. Скудный материк. М.: Сов. писатель, 1974. 559 с.
23. Росляков В. Повесть; Рассказы. М.: Сов. Россия, 1977. 381 с.
24. Смуул Ю. Ледовая книга: Японское море, декабрь Пер. с эстонского Л. Тоома. Таллин: Ээсти раамат, 1988. 352 с.
25. Ставский Э. Домой; Все только начинается; Дорога вся белая. Л.: Лениздат, 1983. 383 с.
26. Ткаченко А. Люди у океана. М.: Сов. Россия, 1988. 526 с.
27. Ткаченко А. Пуир. М.: Мол. гвардия, 1968. 272 с. II
28. Аннинский Л. Ядро ореха: Критические очерки. М.: Сов. писатель, 1963. 223 с. ЗО.Апухтина В.А. Современная советская проза (60-е начало 70-х годов). М.: Высш. шк., 1977. 176 с.
29. Аристотель. Об искусстве поэзии . М.: Гослитиздат, 1957. 183 с.
30. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. 423 с.
31. Белая Г. Закономерности стилевого развития советской прозы двадцатых годов. М.: Наука, 1977. 254 с.
32. Белинский В.Г. О русской повести и повестях Гоголя Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. М.: Худож. лит., 1976. Т. 1. 138-184.
34. Большой энциклопедический словарь. М.: Больш. рос. энцикл.; СПб: Норинд,2001. 1456 с.
35. Бочаров А. Человек и война. М.: Сов. писатель, 1973. 456 с.
36. Быков Л.П., Подчиненов А.В., Снигирева Т.А. Русская литерат)фа XX века: Проблемы и имена: Книга для учителей и учащихся, Екатеринбург: НИИ рус. культуры, 1994. 179 с.
37. Гинзбург Л. О психологической прозе . Л.: Худож. лит., 1977. 448 с
38. Гусев В. В предчувствии нового: О некоторых чертах литературы шестидесятых годов. М.: Сов. писатель, 1974. 328 с.
39. Гусев В. Герой и стиль: К теории характера и стиля. Советская литература на рубеже 60-70-х гг.. М.: Худож. лит., 1983. 286 с.
40. Гусев В. Искусство прозы. М.: Изд-во Лит. ин-та, 1993. 106 с.
41. Достоевский : Эстетика и поэтика: Словарь-справочник Науч. ред. Г.К. Щенников. Челябинск: Металл, 1997. 272 с.
42. Ершов Л.Ф. История русской советской литературы. М.: Высш. шк., 1988. 656 с. 46.3олотусский И. Очная ставка с памятью. М.: Современник, 1983. 288 с. 47.3олотусский И. Тепло добра. М.: Сов. Россия, 1970. 238 с.
43. История русского советского романа : В 2 т. М.-Л.: Наука, 1965, Т.2. 483 с,
44. История русской советской литературы. 40-80-е годы Под ред. А.И. Метченко , С М Петрова. М.: Просвещение, 1983. 543 с.
45. История русской советской литературы. 1917 1965: В 4 т. Отв. ред. Л.И. Тимофеев. М. Наука, 1971. Т. 4. 1954 1965. 767 с.
46. Комина Р. В. Современная советская литература: Художественные тенденции и стилевое многообразие. М.: Высш. шк., 1984. 232 с.
47. Комина Р.В. Художественные тенденции и стилевые течения советской литературы 1950-70-х годов: Автореф. дис. доктора филолог, наук. 10.01.02 МГУ . М., 1982. 35 с.
48. Кузнецов Ф. Каким быть... Литература и нравственное воспитание личности. М.: Сов. писатель, 1962. 242 с.
49. Кузнецов Ф. Обдумывающему житье: Письма критика. М.: Политиздат, 1964. 128 с.
50. Кузьмичев И. Юрий Казаков: Набросок портрета. Л.: Сов. писатель, 1986. 268 с.
51. Ладушин И. А. Культурно-исторические истоки исповедального самосознания: Автореф. дис. канд. философ, наук: 09.00.01 диалектика и теория познания Урал. гос. ун-т. Екатеринбург, 1994. 18 с.
52. Ланщиков А. Виктор Астафьев: Право на искренность. М.: Сов. Россия, 1975. 96 с.
53. Ланщиков А. Вопросы и время. М.: Современник, 1978. 255 с.
54. Ланщиков А. Времен возвышенная связь. М.: Правда, 1969. 48 с. бО.Лейдерман Н.Л. Движение времени и законы жанра. Свердловск: Сред.Урал. кн. изд-во, 1982. 254 с.
55. Лейдерман Н.Л. Современная художественная проза о Великой Отечественной войне (Историко-литературный процесс и развитие жанров. 1955-1970): Пособие по спецкурсу. Свердловск, 1973. Ч. 1. 144 с.
56. Лейдерман Н.Л. Теоретическая модель жанра Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н., Барковская Н.В., Ложкова Т.А. Практикум по жанровому анализу литературного произведения. Екатеринбург, 1998. 16-26.
57. Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература: В 3 кн. М.: Эдиториал УРСС, 2001. Кн. 1 288 с. Кн. 2 288 с. Кн. 3 160 с.
58. Лейдерман Н.Л., Снопкова Т.С. Русская советская проза рубежа 60-70-х годов: Методические рекомендации в помощь руководителям факультативов
59. Литература Урала: Книга для чтения в 5-8 кл. общеобразоват. шк. Сост. М.А. Литовская , Е.К. Созина. Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та: Изд-во Дома учителя, 1997. 504 с. бб.Литературная жизнь Сибири второй половины 50-х начала 70-х годов Очерки русской литературы Сибири: В 2 т. Под ред. А.П. Окладникова. Новосибирск: Наука, 1982. Т. 2. 419-432. б
60. Литерат5фная энциклопедия терминов и понятий гл. ред. и сост. А.Н. Николюкин . М.: Интелвак, 2001. 1600 стб. б
61. Мотяшов И.П. Верность времени. М.: Знание, 1965. 48 с. б
62. Николина Н.А. Поэтика русской автобиографической прозы. М.: Флинта; Наука, 2002. 424 с.
63. Николина Н.А. Филологический анализ текста. М.: ACADEMIA, 2003. 256 с.
64. Новоселова И.Г. Развитие жанра эссе как тенденция литературного процесса 60-80-х годов: Автореф. дис. канд. филолог, наук: 10.01.02 Дальневост. гос. ун-т. Владивосток, 1990. 25 с. 72.0жегов С И Словарь русского языка. Екатеринбург: Урал-Советы, 1993. 796 с.
65. Писатели России. Автобиографии современников Под ред. М.В. Воронова. М.: Гласность, 1998. 503 с.
66. Плоткин Л. Даниил Гранин: Очерк творчества. Л.: Сов. писатель, 1975. 248 с. Свердловск: Пед. о-во РСФСР .
67. Поляков М. В мире идей и образов: Историческая поэтика и теория жанров. М.: Сов. писатель, 1983. 368 с.
68. Поспелов Г.Н. Проблемы исторического развития литературы. М.: Просвещение, 1972. 271 с.
69. Русская литература XX века: Очерки. Портреты. Эссе: В 2 ч. М.: Просвещение, 1994. Ч. 2. 350 с.
70. Русские писатели, XX век. Биобиблиогр. слов: В 2 ч. Под ред. Н.Н. Скатова. М.: Просвещение, 1998. Ч. 1 784 с. Ч. 2 656 с.
71. Селезнев Ю. Вечное движение: Искания современной прозы 60-х начала 70-х годов. М.: Современник, 1976. 237 с.
72. Семидесятые как предмет истории русской культуры Сост. К.Ю. Рогов. М.: О.Г.И. Венеция , 1998. 304 с.
73. Синенко B.C. О повести наших дней. М.: Знание, 1971. 48 с.
74. Современная русская советская литература: В 2 ч. Под ред. А.Г. Бочарова , Г.А. Белой. М.: Просвещение, 1987. Ч. 1 256 с. Ч. 2 254 с.
75. Современный словарь-справочник по литературе Сост. и научн. ред. С И Кормилов . М.: Олимп: ООО «Фирма "Издательство ACT"», 1999. 704 с.
76. Субботин А. Маяковский сквозь призму жанра. М.: Сов. писатель, 1986. 352 с.
77. Субботин А. О поэзии и поэтике . Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1979. 192 с.
78. Тимофеев 1976. Л.И. Основы теории 448 с. литературы. М.: Просвещение, ВВ.Уваров М.С. Архитектоника исповедального слова. СПб.: Алетейя, 1998. 256 с.
79. Файнберг Р. Виктор Конецкий: Очерк творчества. Л.: Сов. писатель, 1980. 263 с.
80. Философский словарь Под ред. И.Т. Фролова. М,: Республика, 2001. 719 с.
81. Философский энциклопедический словарь. М.: ИНФРА М, 1998. 576 с.
82. Шайтанов И.О. Как было и как вспомнилось (Современная автобиографическая и мемуарная проза). М.: Знание, 1981. 64 с.
83. Эйдинова В. Стиль писателя и литературная критика. Красноярск: Изд-во Краснояр. ун-та, 1983. 212 с.
84. Эйдинова В. Стиль художника: Концепции стиля в литературной критике двадцатых годов. М.: Худож. лит., 1991. 285 с. III
85. Абашева М. В зеркале литературы о литературе Дружба народов. 2000. I e 207-210.
86. Абуашвили А. Два истока: Заметки о лирике и прозе Булата Окуджавы Вопросы литературы. 1999. 1. 56-59.
87. Акимов В. Созревание таланта: О творчестве А. Рекемчука Нева. 1960. 7 176-181.
88. Акимов В. Что открывает «путевая проза » В начале семидесятых. Д.: Лениздат, 1973. 129-153.
90. Александров Н.Д., Монин М.П. Антиномии «Исповеди » Литературное обозрение. 1993. 3-4. 102-106.
91. Анашенков Б. На социальной основе Вопросы литературы. 1969. 7. 78-81.
92. Аннинский Л. Соль воды Юность. 1970. 6. 73-77.
93. Аннинский Л. Странный странник : Послесловие Битов А. Книга путешествий. М.: Известия, 1986. 598-606.
94. Астафьев В. Яростно и ярко Астафьев В. Посох памяти. В. Школа прозы Вопросы литературы. 1969. 7. М.: Современник, 1980. 254-257.
95. Баскаков В. Становление нового человека Вопросы литературы. 1959. 5. 3-24.
96. Бахнов Л. Возвращение Новый мир. 1987. 10. 237-244.
97. Библер В. Шестидесятник навсегда: Постюбилейные размышления о Булате Окуджаве Независимая газета. 1994. 9 июля. 8.
98. Битов А. Близкое ретро, или Комментарий к общеизвестному Новый мир. 1989. №4.С. 135-164..
99. Битов А. Границы жанра Вопросы литературы. 1969. 7. 72-76. ПО. Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека Театр. 1992. 4. 132-151; №5. 145-165; №6. 161-176.
100. Войнович В. Три портрета Вопросы литературы. 1993. 4. 178-198.
101. Волкова Е.В. Трагическая вина («Убиты под Москвой » Константина Воробьева) Вопросы философии. 2001. 11. 29-39.
102. Воробьева В. Розовый конь: Послесловие Воробьев К. Собр. соч.: В 3 т. М.: Современник, 1991. Т. 3. 362-494.
103. Воронов В. Мысль и сердце Огонек. 1962. 46. 22-23.
104. Галанов Б. Семнадцать мальчишеских лет Знамя. 1963. 220-221.
107. Гитович И. Пока в человеке есть достоинство Новый мир. 1969. 3. 249-254.
108. Гринберг И. «Сюжет повести несложен...» Знамя. 1966. 5. 230-233.
109. Гусев В. Две стороны медали Вопросы литератзфы. 1968. 1. 50-56.
110. Дедков И. «...до конца дней своих». Проза Константина Воробьева Наш современник. 1977. 6. 167-184.
111. Дергачев И.А. Поэзия ясного мира Дергачев И.А. Книги и судьбы: Страницы литературной жизни Урала. Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во., 1973. 186-206.
112. Дмитриев Дебют года Литература и современность. М., 1962. 274278, 288-289.
113. Добренко Е. Уроки «Октября » Вопросы литературы. 1995. 2. 2755. 4.
114. Добренко послевоенной Е.А. Эволюция прозе поэтики авторского слова в и советской Литературное произведение литературный процесс в аспекте исторической поэтики: Межвуз. сб. науч. тр. Кемерово: Изд-во Кемер. ун-та, 1988. 177-188.
115. Дремов А. Действительность идеал идеализация //Октябрь. 1964. 1. 192-200.
116. Дубровина И.М. «И начнется наших душ поверка...». Один цикл и вечные темы искусства в поэзии Б. Окуджавы Русская словесность. 2000. 2. 14-20.
117. Евтушенко Е. Необходимость чудес Литературное обозрение. 1978. 7. 42-44.
118. Енишерлов В. Мужественные книги Енишерлов В. Времен прослеживая связь. М.: Современник, 1985. 243-249.
119. Ермолин Е. Глазами соучастника Дружба народов. 2000. 1. 210212.
120. Ершов Л.Ф. Виктор Астафьев и лирико-философская проза Русская литература. 1984. 1. 75-89.
121. Ефимова Н. Василий Аксенов в американской литературной критике Вопросы литературы. 1995. 4. 336-348.
122. Журавлев Выстраданное слово (о военной прозе Константина Воробьева)//Литературная учеба. 1984. 151-161.
123. Журавлев СИ. Книги, вместившие судьбу (Константин Воробьев) Журавлев С И Память пылающих лет. Современная советская проза о Великой Отечественной войне. М.: Просвещение, 1985. 168-189.
124. Звезда: шестидесятые годы. 1997. 7. 240 с.
125. Зверев А. Блюзы четвертого поколения Литературное обозрение. 1992. №11/12.С.9-16.
126. Золотусский И. Дорога к самому себе Урал. 1962. 2. 151.
127. Золотусский И. На дальнем берегу Знамя. 1963. 6. 204-217.
128. Золотусский И. Познание настоящего Вопросы литературы. 1975. 10. С 3-37.
129. Золотусский И. Час выбора Золотусский И. Монолог с вариациями. М.: Сов. Россия, 1980. С 96-147.
130. Иванова Л. О прозе молодых Литературная Россия. М.: Сов. Россия, 1962. 365-372.
131. Иванова Л. Размышления о прозе МОЛОДЬЕХ Октябрь. 1961. 8. 201206.
132. Иванова Л. Судьба и роль Дружба народов. 1988. 3. 244-255. 144. «И откуда знать, почему нам так тоскливо в ноябре?» (беседа с вдовой Ю.П. Казакова Т.М. Казаковой) Труд. 2002. 28 ноября 4 декабря. 10.
133. Казаков Ю. Для чего литература и для чего я сам? Вопросы литературы. 1979. 2 174-190 С 145-
134. Камянов В. Взамен трагедии Камянов В. Доверие к сложности: Современность и классическая традиция. М.: Сов. писатель, 1984. 166200.
135. Камянов В. Эвклиду Эвклидово: Из жизни «молодой » прозы Вопросы литературы. 1969. 4. 26-47.
136. Камянов В. Этическое и эстетическое Вопросы литературы. 1962. 8. 3-21.
137. Канторович В. Даниил Гранин эссеист Дружба народов. 1973. 7. 272-275.
138. Карпов И.П. Художественное своеобразие повестей А. Рекемчука конца 50-х годов Идейно-стилевое многообразие советской литературы: Сб. науч. тр. М.: МГПИ , 1982. 11-119.
139. Клепикова Е. Север сокровенный Новый мир. 1974. 7. 260-264.
140. Клещикова В.Н, «Умереть тоже надо уметь...»: Штрихи к лингвистическому портрету Булата Окуджавы Русская речь. 1999. 2. 21-29.
141. Клитко А. На меридианах далеких и ближних: О прозе Анатолия Ткаченко Дальний Восток. 1974. 6. 143-148.
142. Ковский В. Жизнь и стиль (образ молодого человека и художественностилевые искания прозы 60-х годов) Жанрово-стилевые искания современной советской прозы: Сб. ст. Под ред. Л.М. Поляк , В.Е. Ковского. М.: Наука, 1971. 266-307.
143. Кожинов В. Современность искусства и ответственность человека Кожинов В. Статьи о современной литературе. М.: Сов. Россия, 1990. 39-53.
144. Колесникова Г. Ганс Мюллер и его друзья Москва. 1965. 10. 215216.
145. Кондратович А. Человек на войне (заметки критика) Новый мир. 1962. 6. 216-228.
146. Кораллов М. Лицо и профиль Вопросы литературы. 1968. 5. 46-51.
147. Краснов Г. Про ветер, солнце и орла Урал. 1963. 9. 138-154.
148. Краулинь К. Раздумья о молодых Литература и современность. Сб. 3. М.: Гослитиздат , 1962. 294-310.
149. Кузин Н. Мужество таланта: О творчестве Константина Воробьева Литература в школе. 1984. 5, 2-8.
150. Кузнецов М. Горизонт романа Жанрово-стилевые искания современной советской прозы: Сб. ст. Под ред. Л.М. Поляк , В.Е. Ковского. М.: Наука, 1971. 7-42.
152. Кузнецов Обретение стиля: доэмигрантская проза Василия Аксенова Знамя. 1995. 8. 206-212.
153. Кузнецов Ф. К зрелости. Конец «четвертого поколения » Юность. 1966. 1 1 83-88.
154. Кузнецов Ф. Молодой писатель и жизнь Юность. 1963. 5. 75-77.
155. Кузнецов Ф. Новые люди Юность. 1961. 1. 77-82.
157. Кузьмичев И. Рецензия на книгу «Месяц вверх ногами » Звезда. 1966. 7. 220-221.
158. Кузьмичев И. Стоит ли ехать вокруг света?.. О прозе В. Конецкого Звезда. 1969. 3. 204-209.
159. Куллэ В. Без Окуджавы// Старое литературное обозрение. 2001. 95.
160. Курбатов В. Единство интонации Новый мир. 1979. 7. 255-257.
161. Куусберг П. Когда тепло во льдах: О «Ледовой книге » Юхана Смуула Правда. 1961. 8 апреля. 4.
162. Лавлинский Л. Биография подвига: О книгах К. Воробьева Литература и современность. Сб. 4. 1979-1980. М.: Худож. лит. 268-281.
163. Лазарев Л. К звездам: Заметки о «молодой прозе » Вопросы литературы. 1961. I e 13-35.
164. Лазарев Л. Нас время учило Знамя. 1989. 6. 210-215.
165. Лазарев Л. Перед бессмертием Юность. 1963. 11. 73-80.
167. Лазарев Л. Пути, которые мы выбираем Новый мир. 1961. 6. 247251. 1.
168. Ланщиков А. Литература, мы и и ты. М., 1966. 142-154.
169. Ланщиков А. От литературных фикций к литературе действительности Москва. 1969. 3. 206-216.
170. Лапшин М. Уроки идущим вослед : Штрихи к портрету Юрия Казакова Москва. 1987. 10. 196-201.
171. Левин Ф. Три поездки писателя Новый мир. 1968. 6. 317-320.
172. Лейдерман Н.Л. Испытание войной (Некоторые особенности конфликта в современной художественной прозе о Великой Отечественной войне) Учен. зап. Свердл. пед. ин-та, 1966. Сб.
173. Человек и общество: Проблемы современной советской литературы. 73-105.
174. Лейдерман Н.Л. «Права » и «обязанности » жанра Слушая время: Сб. лит.-крит. ст. Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1975. 52-56.
175. Лейдерман Н.Л. «Чтоб с миром утвердилась связь...»: Путь Николая Никонова Лейдерман Н. Та горсть земли...: Литературно-критические статьи, Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1988. 124-147.
176. Липовецкий М. Совок-блюз. Шестидесятники сегодня Знамя. 1991. 9. 226-236.
177. Львов Новое имя Новый мир. 1959. 12. 246-250.
178. Макаров А. Александр Рекемчук Макаров А. Поколения и судьбы. М.: Сов. писатель, 1967. 240-257.
179. Макаров А. Виль Липатов Макаров А. Поколения и судьбы. М.: Сов. писатель, 1967. 257-275. повести В. Аксенова Литература
180. Макаров А. Во глубине России: Виктор Астафьев Макаров А. Во глубине России. М.: Современник, 1973. 277-342.
181. Макаров А. Щ е й и образы Василия Аксенова Макаров А. Щущим вослед. М.: Сов. писатель, 1969. 647-704.
182. Макаров А. Острота социального: Предисловие Липатов В. Собр. соч.: В 4 т. М.: Мол. гвардия, 1982. Т. 1. 5-18.
183. Метченко А. Новое в жизни и в литературе Коммунист. 1962. 5. 85-95.
184. Минутко И. Возвращение Анатолия Кузнецова Вопросы литературы. 1995.№4. 51-90.
185. Михайлова Л. Первый раз в жизни Знамя. 1962. 8. 211-214.
186. Можаев Б. Нравы и характеры Литературное обозрение. 1978. 5. 61-66.
187. Молдавский Д. О сборнике «Тарусские страницы » Звезда. 1962. 4. 212-214.
188. Монакова И. События и характеры Урал. 1960. 4. 174-184.
189. Мотыль В. «Пока земля еще вертится » Старое литературное обозрение. 2001.№ I e 110-112.
190. Недзвецкий В.А. Лирическая новеллистика Юрия Казакова Литература в школе. 2001. 2. 20-25.
191. Новиков В.И. Булат Окуджава Авторская песня Сост. В.И. Новиков. М.: Олимп: ООО «Фирма "Издательство ACT"», 1998. 15-57.
192. Носов Е.И. Он любил эту землю: Предисловие//Воробьев К. Собр. соч.: В 3 т. М.: Современник, 1991. Т. 1. 5-8.
193. Оскоцкий В. Перед новым экзаменом Москва. 1960. 4. 206-208.
194. Панков А. «Все видеть...»: Уроки одной писательской судьбы Дон. 1989. 7. 162-168.
196. Пахомов Ю. Выстоять Знамя. 1988. 5. 216-217.
197. Перцовский В. Осмысление жизни Вопросы литературы. 1964. 2. 27-44.
198. Перцовский В. Сила добра Вопросы литературы. 1963. 11. 21-44.
199. Плоткин Л. Размышления в пути Звезда. 1977. 4. 217-219.
200. Побожий В. Поэзия гуманизма Сибирские огни. 1963. 4. 177-179.
201. Поздняев К. Звездный билет куда? Октябрь. 1961. 10. 188.
202. Полякова Е. Современный путевой очерк Новый мир. 1966. 5. 227242.
203. Прищепа В.П. Шестидесятничество: споры, суждения, оценки 7-13 http://philosophy.nsc/ru/jo5m1als/humscience/4_01 /07_iTi.htm
204. Протченко В.И. Повесть 60-х начала 70-х годов Современная русская советская повесть. 1941-1970. Л.: Наука, 1975. 161-223.
205. Пруссакова И. Борис Балтер. До свидания, мальчики Нева. 1992. 1. 250-251.
206. Рассадин Шестеро в кузове, литературы. 1968. 10. 93-115.
207. Растопчина Н. Личность героя , личность автора: Заметки о прозе Даниила Гранина//Нева. 1979. 2. 173-182.
208. Ревич Вс. От Онеги до Печоры Литературное обозрение. 1974. 1. 36-37.
209. Рекемчук А. Музыкальная история Юность. 1982. 4. 93-99.
210. Сарнов Б. Это было невозможно десять лет назад Вопросы литературы. 1964. 7 31-36.
211. Светов Ф. Дым в глаза Светов Ф. Ушла ли романтика . М.: Сов. писатель, 1963. 54-59.
212. Светов Ф. О молодом герое Новый мир. 1967. 5. 218-232.
213. Сидоров Е. О прозе Николая Никонова: Послесловие Никонов Н. Глагол несовершенного вида. Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1984. 473-478.
214. Сидоров Е. Человек, который не сдался. О. Б. Балтере и его прозе Литературная газета. 1990. 18 апреля. 5.
215. Синенко В. Обращаясь к условности Урал. 1964. 1. 136-142.
216. Синенко B.C. Русская советская повесть 40-50-х годов: Вопросы поэтики и типологии жанра Проблемы жанра и стиля: Сб. ст. Уфа: Р1зд-во Башкир, ун-та, 1970. 286 с.
217. Слобожанинова Л.М. Из поколения шестидесятых Урал. 1979. 7. 149-155. не считая бочкотары Вопросы
218. Солженицын А. Бодался теленок с дубом Новый мир. 1991. 6. 6-116. 7. 65-158. 8 5-124. 11. 119-146.
219. Солженицын А. Слово при вручении литературной премии Константину Воробьеву и Евгению Носову 25 апреля 2001 г. Новый мир. 2001. 5. 179-182.
220. Соловьева И. Материал и прием Новый мир. 1963. 4. 258-262.
221. Старикова В. Радость открытия Октябрь. 1962. 4. 210-213.
222. Старикова Е. Происшествия, встречи, превращения Новый мир. 1962. 4. 249-252.
223. Старикова Е. Прощание с юностью Новый мир. 1963. 1. 249-253.
224. Тевекелян Д. Герою семнадцать лет Москва. 1959. 1 1 202-209.
225. Томашевский Ю. Право на возвращение: Послесловие Воробьев К. Вот пришел великан. М.: Известия, 1987.
226. Трушкин В.П. Этапы большого пути: Литература Восточной Сибири 2080-х годов: Предисловие Литературная Сибирь: Биобиблиографический словарь писателей Восточной Сибири: В 3 ч. Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во, 1988. 4 2 3-15.
227. Ульяшов П. Полюби людей вместе с ними... Факт и художественный образ в прозе А. Ткаченко Октябрь. 1986. 4. 192-200.
228. Урбан А. Диалог с примесью соли Звезда. 1979. 7. 173-179.
229. Урбан А. Проза Виктора Конецкого: Послесловие Конецкий В. Вчерашние заботы; Соленый лед. М.: Известия, 1980.
230. Федякин Ностальгия Литературное обозрение. 1989. 4. 93-95.
231. Фоменко Л. Мир творимый и 245-247.
232. Фоменко Л. Об ущербном герое и оптимистической теме Молодой коммунист. 1960. 3. 118-126.
233. Фоменко Л. Простые моральные нормы Москва. 1963. 3. 195-201.
234. Хмара В. Чувство жизни Урал. 1962. 6. 157-160.
235. Холмогоров М, Это же смертное дело!.. Перечитывая Юрия Казакова Вопросы литературы. 1994. 3. 3-20.
236. Холшевникова Е. Наука дальних странствий: Заметки о путевой прозе Аврора. 1976. 10. 70-75.
237. Хотимский Б. Поэт приходит в прозу: Послесловие Окуджава Б. Избранная проза. М.: Известия, 1979. 495-506.
238. Христофоров В. Редкий и мощный талант: Незамеченный классик Юрий Казаков Древо: Ежемесячное историко-культурное приложение к газете «Российские вести ». 2000. 31 мая. 6.
239. Цурикова Г. Поиски героя поиски себя Аврора. 1979. 6. 146-153.
240. Цурикова Г. Рядом с героем автор: Послесловие Ставский Э.С. Домой; Все только начинается; Дорога вся белая. Л, Лениздат, 1983. 367-382.
241. Чалмаев В. Дороги земные и пути небесные Литература в школе. 1997. 6. 53-66.
242. Чудакова М. Заметки о поколениях в советской России Новое литературное обозрение. 1998. 30. 73-91. мир сущий Знамя. 1974. 12.
243. Чудакова М. Заметки о языке 1972. I e 212-245. современной прозы Новый мир.
244. Чудакова М., Чудаков А. Современная повесть и юмор Новый мир. 1967. 7. 222-232.
245. Щенников Г.К. Глубина осмысления конфликта Слушая время: Сб. литкрит. ст. Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1975. 44-48.
246. Шишкина А. Жизнь, лирическая исповедь и вопросы мастерства Нева. 1964.№2. 181-188.
247. Эльяшевич А. Не количеством страниц Звезда. 1959. 12. 193-196.
248. Эльяшевич А. О мастерстве сюжетосложения Урал. 1960. 1. 168169.
249. Эльяшевич А. Что есть повесть Звезда. 1968. 5. 192-195. 261. «Эти рассказы жгут мою душу » (беседа с вдовой В.В, Конецкого Т.В. Конецкой) Труд. 2002. 8-14 августа. 10.
Обратите внимание, представленные выше научные тексты размещены для ознакомления и получены посредством распознавания оригинальных текстов диссертаций (OCR). В связи с чем, в них могут содержаться ошибки, связанные с несовершенством алгоритмов распознавания.
В PDF файлах диссертаций и авторефератов, которые мы доставляем, подобных ошибок нет.
Исповедь занимает особое место в русской литературе. Достаточно вспомнить здесь знаменитые "Авторскую исповедь" Н.В. Гоголя, "Исповедь" Л.Н.Толстого, исповеди философствующих героев Ф.М. Достоевского, Л. Андреева.
Исповедальность в русской культуре приобретает особую значимость и в связи с революционными событиями России в начале и в конце ХХ века. Показательным в духовной эволюции русских революционеров начала ХХ века является пример исповедальности бывших социалистов-революционеров после революционных событий 1905 г. Современники называли их писательские работы публичным покаянием. "Они бьют себя кулаками в грудь, исповедуются перед толпой в грехах, на-зывают себя нравственными калеками, уродами, псами смердящими и проказливыми. У всех на устах имя Бога, а в руках - бичи, больно врезающиеся в тело кающихся".
Очевидно, исключительное место исповеди в русской культуре связано с христианством. Христианство пришло в Россию не только как религия, но и как мировоззрение. Поэтому и исповедь в русской культуре приобретает особый, мировоззренческий статус. Она становится своеобразной формой глубочайшего личностного развития и являет собой своеобразный мировоззренческий поступок.
В русской литературе представлены различные уровни исповедальности - исповедь раскаяния и исповедь покаяния. "Исповедь" Л.Н.Толстого характерный случай исповеди раскаяния. Привнесенное извне, "сообщенное мне с детства вероучение, как говорит сам Толстой, исчезло с шестнадцати лет". Под влиянием общества, в котором он жил, без охранительного нравственно-христианского учения в молодом Толстом очень скоро зародилось "желание быть сильнее других людей, т.е. славнее, важнее, богаче других". Именно в это время он и стал писать "из тщеславия, корыстолюбия и гордости". Данным мотивам писательской деятельности соответствовал и его эгоистический образ жизни, подобный многим людям его круга: " Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяние всех родов, пьянство, насилие, убийство... Не было преступления, которого бы я не совершил". Под этот образ жизни было им сформировано и соответствующее мировоззрение, как только Толстой приехал в Петербург и сошелся с писателями. Взгляды, воззрения этих людей на жизнь "подставили теорию" "под распущенность моей жизни", анализирует свою жизнь Л. Н. Толстой. Мировоззрение это "выражалось словом прогресс". Из мировоззренческой идеи прогресса, связанной с идеей социальной справедливости, Л. Н. Толстой, как и прочие писатели, выводил роль просвещения: " Развивается же все посредством просвещения". Просвещение, в свою очередь, измеряется распространением книг. Поэтому "мы все тогда, пишет Толстой, были убеждены, что нам нужно говорить и говорить, писать, печатать как можно скорее, как можно больше, что все это нужно для блага человечества".
Из этого самоанализа всемирно известного писателя, жреца прогресса Л. Н. Толстого, мы узнаем о непосредственной связи мировоззренческой идеи социальной справедливости с эгоистическим корыстолюбием: " Мне за это платили деньги, у меня было прекрасное кушанье, женщины, общество, у меня была слава... Быть жрецом ее было очень выгодно и приятно".[ 4 ]
Откуда же пришло Л.Н. Толстому раскаяние в собственном мировоззрении и соответствующем образе жизни? Раскаивание назревало постепенно. Толстой говорит, что наряду с рациональным разумом, оправдывающим его образ жизни и теорию прогресса, в нем всегда жило чувство, не подвластное разуму. Это чувство "вытекало из сердца". Именно оно, это чувство, вновь ожившее в его сердце, и выступило той непосредственной силой, которая побудила его к раскаянию.
Однако от светского "прогрессистского", "социально-справедливого" мировоззрения Толстой отказался вовсе не из жалости, не из сердечной любви к людям, а более всего под страхом собственной смерти, страхом невероятной силы: "Я испытывал ужас перед тем, что ожидает меня... Ужас тьмы был слишком велик, и я хотел поскорее избавиться от него петлей или пулей". Это и есть объяснение поступка Гоголя, "как я уничтожил " Мертвые души" и как уничтожил все, что ни писал в последнее время". Как видим, "подозрения" в умопомрачении Гоголя не имеют оснований. На самом деле имеет место покаяние автора за осмеяние России. Смеялся он над Россией на основе одного лишь остроумного ума, "воззрения", без любви, без мудрого, постигшего правду, сердца. Писал, имея в виду учить всех людей, как правильно жить: " Ум мой всегда был наклонен к существенности и пользе..." В результате из идеи получилась одна лишь гордая претензия: " Замыслы мои были горды", "выводы были только горды и заносчивы", неоднократно повторяет Гоголь. Теперь он ясно видит пагубность своеволия ума, рационализирующего на предмет справедливого устроения мира: "Я заметил, что почти у всякого образовывалась в голове своя собственная Россия и оттого бесконечные споры". Это относилось и к нему самому.
Сначала Гоголь поднялся на первую ступень исповедального поступка к раскаянию, когда он увидел свое нравственное несовершенство и гордость его была поколеблена. На этой ступени, как видим из его "Авторской исповеди", нравственное чувство было целиком направлено на самого себя: " В мыслях моих чем далее, тем яснее представлялся идеал прекрасного человека, тот благостный образ, каким должен быть на земле человек, и мне становилось всякий раз после этого противно глядеть на себя. Это не смирение, но скорее то чувство, которое бывает у завистливого человека, который увидел в руках вещь лучшую, бросает свою и не хочет уже глядеть на нее".
К смиренному же покаянию Гоголя подтолкнула беспощадная, нелицеприятная критика со стороны писателей-народников, опубликованных им (незадолго перед "Авторской исповедью") "Выбранных мест из переписки с друзьями". Размышляя в "Исповеди" над тем, что же собственно произошло с ним, Гоголь пишет об этой критике как причине окончательного умирания в нем гордости: "Может быть, произошло это именно затем, чтобы дать возможность взглянуть на себя самого... гордость во мне бы жила беспрестанно, и ее бы никто не указал... Но когда выставишься перед лицом незнакомых людей... и посыплются со всех сторон упреки впопад и невпопад, ударят и с умыслом и невзначай по всем чувствительным струнам твоим, тут поневоле взглянешь на себя с таких сторон, с каких бы никогда на себя не взглянул; станешь в себе отыскивать тех недостатков, которых никогда бы не вздумал прежде отыскивать. Эта та страшная школа, от которой или точно свихнешься с ума, или поумнеешь больше, чем когда- либо". С Гоголем произошло последнее окончательное сокрушение гордости как условие подлинного сердечно-правдивого покаяния.
Раскаиваясь в гордых помыслах, стыдясь своих мироустройческих претензий, покаянно виня себя за вред, нанесенный России, Гоголь в "Авторской исповеди" раскрывает сущность своего поступка поступка покаяния, от сожжения "Мертвых душ" до написания "Авторской исповеди". Философская сущность покаяния вырисовывается у него в переходе от рационализирующего ума к мудрости правдивого сердца, от гордости высокоценной социальной идеей к любви к людям. Он так и говорит по поводу своих прежних произведений: "Я не знал тогда, что нужно... победить в себе щекотливые струны самолюбия личного и гордости личной... Я не знал еще тогда, что тому, кто пожелает истинно честно служить России, нужно иметь очень много любви к ней, которая бы поглотила уже все другие чувства, нужно иметь много любви к человеку вообще". Гордость сменилась любовью. При этом любовью сердечной, а не рассуждением о любви к человечеству вообще, к миру в целом. Кающийся же Гоголь говорит, что весь мир не полюбишь, если не начнешь прежде любить тех, которые "стоят поближе к тебе и имеют случай огорчить тебя". Он говорит, что любовь ко "всему миру" "ближе всех к холодной черствости душевной". Гоголь потому и кается перед людьми во вредоносном творчестве своих гордых мировоззренческих сатир, что начинает любить людей. Если раньше планы его и виды "были горды и заносчивы", то сейчас у Гоголя появилась потребность служить на какой бы то ни было, хотя бы на самой мелкой и незаметной должности, но служить земле своей. Сейчас, сформированным в опыте сердцем своим, он знает: " Если хоть сколько-нибудь имеешь истинно христианской любви к человеку то... на всяком месте можно сделать много добра".
Исповедь любви к людям началась у Гоголя раньше покаянной " Авторской исповеди" в книге "Выбранные места из переписки с друзьями". Об этой книге Гоголь пишет: "В ней есть моя собственная исповедь, в ней есть излияние и души и сердца моего". Эта сердечная исповедь Гоголя переросла в поступок покаяния на страницах " Авторской исповеди" перед всей Россией. Раньше Гоголь, гордый своим социальным идеалом, "даже с наиискреннейшими приятелями не хотел изъясняться насчет сокровеннейших своих помышлений". В покаянии же он "входит в объяснение с читателем", а читатель, ни более ни менее, - вся Россия. Сейчас вместо гордости - смирение. Сокрушение же гордости развивает любовь. Но Гоголь еще только учится любить людей, он сам говорит об этом, когда разъясняет, почему отказывается писать художественно-мировоззренческие произведения.
Исповедальность в русской литературе выражает природное правдолюбие русского народа. Природное правдолюбие делает человека способным к смирению перед правдой и, следовательно, к покаянию. Отсюда и рождается в литературе идея "маленького человека", чувствующего себя кругом виноватым. Для читателей, воспитанных на горьковской идее гордого, могучего "человека-сокола", героически отчаянного Данко, рассказы о маленьких людях воспринимаются как цикл о существах духовно недоношенных, нравственно приниженных. Но в действительном Червякове А.П. Чехова живет совестный такт, мучительная виноватость русского человека перед Богом (религиозный аспект) и перед другими людьми. Эту "русскую виноватость" хорошо подметил один из русских философов: "В общине-приходе никто другого не называет преступником, но каждый себя считает виноватым во всем, что совершается в нем".
В русских поэмах и песнях (Некрасова, Есенина, Рубцова и др.) много виноватости перед людской правдой, Русью и "святой вечностью". Картины русских, самобытных по духу художников (к примеру, Левитан, Перов, Крамской и т.д.) выражают все то же чувство вины, любви и умиления, "стяжавши плач" перед лицом "святой вечности", правдой абсолютного добра. Виноватники любимая тема и Л.Н. Толстого. Пашенька в "Отце Сергии" на всех работает: стирает, гладит, готовит еду, шьет, прирабатывает, за всеми смиренно ухаживает, всем прислуживает и вечно чувствует себя перед всеми виноватой. В произведениях Лескова вина и жалость, и умиление характеризуют его героев-русских праведников. Вина, жалость и умиление пронизывают русскую литературу, начиная от "Слова о полку Игореве" и русских народных былин, русских "плачей".
В русской художественной литературе витает тема внецерковного публичного покаяния. Это не только безмолвные земные поклоны на площади Раскольникова-убийцы, но и упорный, безмолвный покаянный ход казнящего себя губернатора (убийцы рабочих) по самым пустынным улицам мстительной рабочей слободы у Л. Андреева. В современной литературе - это произведения В.Г. Распутина, В. Крупина, Ф. Абрамова и др.
Через анализ исповедальности в русской литературе можно лучше, отчетливее понять самобытность русской культуры, русского мировоззрения. Интерес к теме "самобытно-русского" в XIX-XX веках не является плодом случайным, а исторически закономерен. Если в XVIII веке все внимание русских было направлено на изучение культуры Европы, то естественно, что в XIX веке умопостижение Россией своей самобытности стало исторической необходимостью. Открываются условия, неизбежно вызывающие "русский вопрос" как в XIX, так и в XX вв.
В XIX в. это культурное отмежевание высшего образованного слоя, "офранцуженного", "онемеченного" и т.д., коротко говоря, "европействующего". XX век знаменателен мировой экспансией американизированной европейской культуры. Вопрос о национальной самобытности остро ставится и ставился не только в России. Но ни в Германии, ни в Англии, ни в какой другой стране не было такого культурного отмежевания высших слоев от народа, как это имело место в России, не было такого уничижительного отношения к своему, национальному, как это было в России, где все "русское": речи ли, одежда, поведение, традиции, обычаи, предметы материальной и духовной культуры, быт, политика, экономика, философия и т. д. - все высмеивалось как низкое, глупое, нелепое.
В этой связи русские писатели говорили, что русским надобно учиться у европейцев уважать себя - там всякий народ хочет быть собою, живет своею самобытной жизнью, в то время как у нас стремление к европеизму подавляет всякое русское, народное, самобытное. Ф. М. Достоевский, размышляя о путях вхождения России в европейское пространство, горько-насмешливо заметил: "Мы нагоняли на себя европейские вкусы, мы даже ели всякую пакость, стараясь не морщиться. Мы именно должны были начать с презрения к своему и своим, которое все более и более возрастало. Мы не замечали в Европе резкое разделение разных национальностей. Мы изо всех сил старались быть европейцами - общечеловеками". И чего же мы достигли? - спрашивает Достоевский. И отвечает: "Результатов странных. Главное, все на нас в Европе смотрят с насмешкой, а на лучших и бесспорно умных русских в Европе смотрят с высокомерным снисхождением. Не спасала их от этого высокомерного снисхождения и даже самоя эмиграция из России, то есть уже политическая эмиграция и полнейшее от России отречение. Не хотели нас европейцы почесть за своих, ни за что, ни за какие жертвы и ни в каком случае. И чем больше мы им в угоду презирали нашу национальность, тем более они презирали нас самих... Мы виляли перед ними, мы подобострастно исповедовали наши европейские взгляды и убеждения, а они свысока нас слушали... и удивлялись тому, как это мы никак не можем стать русскими, мы же никогда не могли растолковать им, что мы хотим быть не русскими, а общечеловеками".
Русские писатели в своем творчестве противопоставляют этому "глобализаторству", низкопоклонничанью пред Европой высокую духовную культуру России - способность к чувству вины, покаянию и правде. Смиренное чувство вины, правды, отсюда и великого терпения, как характерная черта духовного строя русского народа, во многом определяют самобытность русской культуры: политики, искусства, народного творчества, литературы, философии. "В судьбе славянской народности, точно так же как в судьбе Православной церкви, есть что-то особенное: только они представляют примеры того, что, будучи религией и народностью большинства подданных в государстве, они, однако же, вместо того, чтобы быть господствующими, суть самые угнетенные".
Правдолюбие русского народа невозможно оторвать от совести. В русском самосознании совесть означает "прирожденную правду" (Вл. Даль). "От человека утаишь - от совести не утаишь". "Добрая совесть - глас Божий". Поэтому в русской литературе отмечается, что русско-славянская душа, издревле и органически предрасположенная к чувству правды, сердцем отозвалась на Божие благовестие, что русский народ принял христианство не от меча, не по расчету, не страхом и не умственностью, а чувством, добротою, совестью. Таким образом православие русский народ почувствовал извечным чувством правды, "гласом Божиим", совестью. Именно поэтому покаянная исповедь в русской литературе и культуре как совестливое стремление к высшей абсолютной правде является выражением самобытности русского народа. Поэтому и Православная Церковь в России неотделима от ее народа и всякое недобросовестное отношение к ней антинародно в своей сущности.
См.: Толстой Л. Н. Отец Сергий // Толстой Л. Н. Собр. соч.: в 12 т. Т.11. М., 1987. С. 112-173.
Исповедь в литературе это произведение, в котором повествование ведется от первого лица, при чем рассказчик (сам или его герой) впускает читателя в самые сокровенные глубины собственной духовной жизни, стремясь понять «конечные истины» о себе, своем поколении. Некоторые авторы прямо называли свои произведения: «Исповедь», определяя этим предельную откровенность - собственную: «Исповедь» Блаженного Августина, «Исповедь» (1766-69) Ж.Ж.Руссо, «De profimdis» (1905) О.Уайлда, «Авторская исповедь» (1847) Н.В.Гоголя, «Исповедь» (1879-82) Л.Н.Толстого - или своего героя-рассказчика, в поэзии - лирического героя: «Исповедь сына века» (1836) А.Мюссе, «Исповедь молодой девушки» (1864) Ж.Санд, «Гусарская исповедь» (1832) Д.В.Давыдова, «Исповедь» (1908) М.Горького, «Исповедь хулигана» (1921) С.А.Есенина.
К жанру исповедь примыкают дневник , записки, автобиография, роман в письмах, которые могут принадлежать как художественной, так и художественно-документальной прозе - «Житие» протопопа Аввакума (1672-75), «Записки и приключения знатного человека, удалившегося от света» (1728-31) А.Ф.Прево, эпистолярный роман Ж.де Сталь «Дельфина» (1802), «Замогильные записки» (1848-50) Ф.Р.де Шатобриана, «Дневник» (1956-58) братьев Гонкур, «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847), «Записки сумасшедшего» (1835) Гоголя, «Дневник писателя» (1873-81), «Записки из Мертвого дома» (1860-62), «Записки из подполья» (1864) Ф.М.Достоевского. Иногда исповедь выступает в совершенно чуждом ей проявлении - как сатирический, пародийный жанр - «Гражданин мира, или Письма китайского философа» (1762) О.Голдсмита.
Русские писатели и литературная исповедь
Русские писатели 19 века внесли свой вклад в развитие литературной исповеди. В покаянном порыве Гоголь и Толстой готовы отказаться от самого существенного для художника - творчества, увидев в нем противоречие высшим религиозным законам совести. Гоголь осудил сатиру как язвительную клевету на ближнего, Толстой, в «Исповеди» которого В.Зеньковский находил «этический максимализм, некое само-распятие» (Зеньковский В.В. История русской философии. Париж), обратил внимание на растлевающую, косную по отношению к душам народным и к народной культуре сущность искусства. Наиболее приближены к жанру исповеди, по общему признанию, произведения Ф.М.Достоевского. Не случайно они заслужили определение «романов исповедей» (сначала в оценке Д.С.Мережковского в книге «Лев Толстой и Достоевский», 1901-02, затем и М.М.Бахтина - «Проблемы поэтики Достоевского», 1963). Исповедальность у Достоевского - в неразрывной связи с отмеченной Бахтиным полифонией: через нее осуществляется и на нее, в свою очередь, влияет. В философско-лирической прозе 20 века (М.Пришвин «Фацелия», 1940; О.Берггольц «Дневные звезды», 1959) исповедальность выражается в возвышающихся над бренной обыденностью «социального заказа» философских размышлениях о сокровенных проблемах творчества, о роли личности художника.
Со стремлением разрушить не сопоставимое с актом творчества понятие идеологической нормы, догмата официальных идей времен «застоя» связана наметившаяся в исповедях последних десятилетий 20 века тенденция к само-обнажению героя при отсутствии мотива раскаяния. Более того, «исповедующемуся» присуще самолюбование, углубленное смакование низменных сторон человеческой души («Это я - Эдичка», 1976, Э.Лимонова; «Мама, я жулика люблю!», 1989, Н.Медведевой).