Антон Чехов: На мельнице. На мельнице
Мельник Алексей Бирюков, огромный, средних лет мужчина с топорной фигурой и лицом, курил трубку у порога своего дома. Несмотря на холодную и сырую погоду он был одет легко - видимо, его толстокожее, «чёрствое, как мозоль» тело не чувствовало холода. Маленькие, заплывшие глазки на его красном, мясистом лице угрюмо глядели по сторонам.
Около мельницы трудились два монаха - сгружали с телеги мешки привезённой для помола ржи. Неподалёку сидел совершенно пьяный работник Бирюкова и делал вид, что починяет сеть.
Понаблюдав немного за работой монахов, Бирюков начал с ними переругиваться. Сначала он долго ворчал, что монахи ловят рыбу в «его реке».
Я в посаде и у вас реку на откуп взял, деньги вам плачу, стало быть, рыба моя и никто не имеет полного права ловить её. Богу молитесь, а воровать за грех не считаете.
Монахи возражали, что заплатил мельник только за право ставить сети на монастырском берегу, а река - она божья и чьей-то быть не может. Бирюков не унимался, грозил пожаловаться мировому судье, осыпал монахов чёрной бранью, обещал поймать их за ловлей его рыбы и избить. Руку на служителей божьих мельник поднимал не раз, поэтому монахи сносили брань молча.
Исчерпав «рыбный вопрос», Бирюков переключился на пьяного работника и начал честить его такими отвратительными словами, что один из монахов не выдержал и сказал, что ездить на мельницу - самая тягостная работа в монастыре. Приезжаешь к Бирюкову - словно в ад попадаешь. А не ездить нельзя: нет больше мельниц в округе. Мельник продолжал сквернословить.
Видно было, что ворчанье и ругань составляли для него такую же привычку, как сосанье трубки.
Умолк мельник, только когда на плотине показалась маленькая, кругленькая старушка в полосатом солопике с чужого плеча. Это была мать мельника. Она соскучилась по сыну, которого давно не видела, но Бирюков большой радости не выказал и заявил, что ему пора уезжать.
Старушка начала жаловаться на нищету. Она жила у младшего сына, горького пьяницы, вшестером в одной комнате. Жалования на еду не хватает, дети голодают, а тут ещё и она, старая, на шее сидит. А Алёшенька, старший её сын, ещё холостой, заботиться ему не о ком. Так неужто не поможет он своему брату и четверым племянникам?
Бирюков слушал мать, молчал и смотрел в сторону. Поняв, что денег сын не даст, старушка начала просить за соседа, у которого Бирюков взял рожь для помола, да так и не отдал. Мельник посоветовал матери не мешаться в чужие дела. Старушка вздохнула: всем её сын хорош - и красив, и богат, а вот сердца у него нет. Вечно хмурый, неприветливый, «словно зверь какой». И слухи про него дурные ходят, будто он со своими работниками по ночам прохожих грабит и коней ворует. Мельница Бирюкова считается проклятым местом, «девки и ребята близко подходить боятся» и называют мельника Каином да Иродом.
Куда ни ступишь - трава не растёт, куда ни дыхнёшь - муха не летает.
Речи эти на мельника не подействовали, он собрался уезжать и начал запрягать дроги, а мать ходила вокруг, заглядывая сыну в лицо. Бирюков уже натягивал кафтан, когда мать вспомнила, что принесла ему гостинец - небольшой мятный пряник, которым её угостили у дьяконицы. Мельник оттолкнул руку матери, пряник упал в пыль, а старушка «тихо поплелась к плотине».
Монахи в ужасе развели руками, и даже работник протрезвел. Может, мельник заметил произведённое им тягостное впечатление, а может «в груди его шевельнулось давно уже уснувшее чувство», но на лице его отразилось что-то вроде испуга. Он догнал мать, долго копался в кошельке, набитом купюрами и серебром, нашёл самую мелкую монету - двугривенный - и, побагровев, протянул его старушке.
Мельник Алексей Бирюков, огромный, средних лет мужчина с топорной фигурой и лицом, курил трубку у порога своего дома. Несмотря на холодную и сырую погоду он был одет легко — видимо, его толстокожее, «черствое, как мозоль» тело не чувствовало холода. Маленькие, заплывшие глазки на его красном, мясистом лице угрюмо глядели по сторонам.
Около мельницы трудились два монаха — сгружали с телеги мешки привезенной для помола ржи. Неподалеку сидел совершенно пьяный работник Бирюкова и делал вид, что починяет сеть.
Понаблюдав немного за работой монахов, Бирюков начал с ними переругиваться. Сначала он долго ворчал, что монахи ловят рыбу в «его реке».
Я в посаде и у вас реку на откуп взял, деньги вам плачу, стало быть, рыба моя и никто не имеет полного права ловить ее. Богу молитесь, а воровать за грех не считаете.
Монахи возражали, что заплатил мельник только за право ставить сети на монастырском берегу, а река — она божья и чьей-то быть не может. Бирюков не унимался, грозил пожаловаться мировому судье, осыпал монахов черной бранью, обещал поймать их за ловлей его рыбы и избить. Руку на служителей божьих мельник поднимал не раз, поэтому монахи сносили брань молча.
Исчерпав «рыбный вопрос», Бирюков переключился на пьяного работника и начал честить его такими отвратительными словами, что один из монахов не выдержал и сказал, что ездить на мельницу — самая тягостная работа в монастыре. Приезжаешь к Бирюкову — словно в ад попадаешь. А не ездить нельзя: нет больше мельниц в округе. Мельник продолжал сквернословить.
Видно было, что ворчанье и ругань составляли для него такую же привычку, как сосанье трубки.
Умолк мельник, только когда на плотине показалась маленькая, кругленькая старушка в полосатом солопике с чужого плеча. Это была мать мельника. Она соскучилась по сыну, которого давно не видела, но Бирюков большой радости... не выказал и заявил, что ему пора уезжать.
Старушка начала жаловаться на нищету. Она жила у младшего сына, горького пьяницы, вшестером в одной комнате. Жалования на еду не хватает, дети голодают, а тут еще и она, старая, на шее сидит. А Алешенька, старший ее сын, еще холостой, заботиться ему не о ком. Так неужто не поможет он своему брату и четверым племянникам?
Бирюков слушал мать, молчал и смотрел в сторону. Поняв, что денег сын не даст, старушка начала просить за соседа, у которого Бирюков взял рожь для помола, да так и не отдал. Мельник посоветовал матери не мешаться в чужие дела. Старушка вздохнула: всем ее сын хорош — и красив, и богат, а вот сердца у него нет. Вечно хмурый, неприветливый, «словно зверь какой». И слухи про него дурные ходят, будто он со своими работниками по ночам прохожих грабит и коней ворует. Мельница Бирюкова считается проклятым местом, «девки и ребята близко подходить боятся» и называют мельника Каином да Иродом.
Куда ни ступишь — трава не растет, куда ни дыхнешь — муха не летает.
Речи эти на мельника не подействовали, он собрался уезжать и начал запрягать дроги, а мать ходила вокруг, заглядывая сыну в лицо. Бирюков уже натягивал кафтан, когда мать вспомнила, что принесла ему гостинец — небольшой мятный пряник, которым ее угостили у дьяконицы. Мельник оттолкнул руку матери, пряник упал в пыль, а старушка «тихо поплелась к плотине».
Монахи в ужасе развели руками, и даже работник протрезвел. Может, мельник заметил произведенное им тягостное впечатление, а может «в груди его шевельнулось давно уже уснувшее чувство», но на лице его отразилось что-то вроде испуга. Он догнал мать, долго копался в кошельке, набитом купюрами и серебром, нашел самую мелкую монету — двугривенный — и, побагровев, протянул его старушке.
Антон Павлович Чехов
На мельнице
Мельник Алексей Бирюков, здоровенный, коренастый мужчина средних лет, фигурой и лицом похожий на тех топорных, толстокожих и тяжело ступающих матросов, которые снятся детям после чтения Жюля Верна, сидел у порога своей хижины и лениво сосал потухшую трубку. На этот раз он был в серых штанах из грубого солдатского сукна, в больших тяжелых сапогах, но без сюртука и без шапки, хотя на дворе стояла настоящая осень, сырая и холодная. Сквозь расстегнутую жилетку свободно проникала сырая мгла, но большое, черствое, как мозоль, тело мельника, по-видимому, не ощущало холода. Красное, мясистое лицо его по обыкновению было апатично и дрябло, точно спросонок, маленькие, заплывшие глазки угрюмо исподлобья глядели по сторонам то на плотину, то на два сарая с навесами, то на старые, неуклюжие ветлы.
Около сараев суетились два только что приехавших монастырских монаха: один Клиопа, высокий и седой старик в обрызганной грязью рясе и в латаной скуфейке, другой Диодор, чернобородый и смуглый, по-видимому, грузин родом, в обыкновенном мужицком тулупе. Они снимали с телег мешки с рожью, привезенной ими для помола. Несколько поодаль от них на темной, грязной траве сидел работник Евсей, молодой, безусый парень в рваном кургузом тулупе и совершенно пьяный. Он мял в руках рыболовную сеть и делал вид, что починяет ее.
Мельник долго водил глазами и молчал, потом уставился на монахов, таскавших мешки, и проговорил густым басом:
– Вы, монахи, зачем это в реке рыбу ловите? Кто вам дозволил?
Монахи ничего не ответили и даже не взглянули на мельника.
Тот помолчал, закурил трубку и продолжал:
– Сами ловите да еще посадским мещанам дозволяете. Я в посаде и у вас реку на откуп взял, деньги вам плачу, стало быть, рыба моя и никто не имеет полного права ловить ее. Богу молитесь, а воровать за грех не считаете.
Мельник зевнул, помолчал и продолжал ворчать:
– Ишь ты, какую моду взяли! Думают, что как монахи, в святые записались, так на них и управы нет. Возьму вот и подам мировому. Мировой не поглядит на твою рясу, насидишься ты у него в холодной. А то и сам, без мирового справлюсь. Попаду на реке и так шею накостыляю, что до страшного суда рыбы не захочешь!
– Напрасно вы такие слова говорите, Алексей Дорофеич! – проговорил Клиопа тихим тенорком. – Добрые люди, которые бога боятся, таких слов собаке не говорят, а ведь мы монахи!
– Монахи, – передразнил мельник. – Тебе понадобилась рыба? Да? Так ты купи у меня, а не воруй!
– Господи, да нешто мы воруем? – поморщился Клиопа. – Зачем такие слова? Наши послушники ловили рыбу, это точно, но ведь на это они от отца архимандрита дозволение имели. Отец архимандрит так рассуждают, что деньги взяты с вас не за всю реку, а только за то, чтоб вы на нашем берегу имели право сети ставить. Река не вся вам дадена… Она не ваша и не наша, а божья…
– И архимандрит такой же, как ты, – проворчал мельник, стуча трубкой по сапогу. – Любит обшить, тоже! А я разбирать не стану. Для меня архимандрит всё равно что ты или вот Евсей. Попаду его на реке, так и ему влетит…
– А что вы собираетесь бить монахов, так это как вам угодно. Для нас же на том свете лучше будет. Вы уж били Виссариона и Антипия, так бейте и других.
– Замолчи, не трогай его! – проговорил Диодор, дергая Клиопу за рукав.
Клиопа спохватился, умолк и стал таскать мешки, мельник же продолжал браниться. Ворчал он лениво, посасывая после каждой фразы трубку и сплевывая. Когда иссяк рыбный вопрос, он вспомнил о каких-то его собственных двух мешках, которые якобы «зажулили» когда-то монахи, и стал браниться из-за мешков, потом, заметив, что Евсей пьян и не работает, он оставил в покое монахов и набросился на работника, оглашая воздух отборною, отвратительною руганью.
Монахи сначала крепились и только громко вздыхали, но скоро Клиопа не вынес… Он всплеснул руками и произнес плачущим голосом:
– Владыка святый, нет для меня тягостнее послушания, как на мельницу ездить! Сущий ад! Ад, истинно ад!
– А ты не езди! – огрызнулся мельник.
– Царица небесная, рады бы сюда не ездить, да где же нам другую мельницу взять? Сам посуди, кроме тебя тут в окружности ни одной мельницы нет! Просто хоть с голоду помирай или немолотое зерно кушай!
Мельник не унимался и продолжал сыпать во все стороны ругань. Видно было, что ворчанье и ругань составляли для него такую же привычку, как сосанье трубки.
Антон Павлович Чехов
На мельнице
Мельник Алексей Бирюков, здоровенный, коренастый мужчина средних лет, фигурой и лицом похожий на тех топорных, толстокожих и тяжело ступающих матросов, которые снятся детям после чтения Жюля Верна, сидел у порога своей хижины и лениво сосал потухшую трубку. На этот раз он был в серых штанах из грубого солдатского сукна, в больших тяжелых сапогах, но без сюртука и без шапки, хотя на дворе стояла настоящая осень, сырая и холодная. Сквозь расстегнутую жилетку свободно проникала сырая мгла, но большое, черствое, как мозоль, тело мельника, по-видимому, не ощущало холода. Красное, мясистое лицо его по обыкновению было апатично и дрябло, точно спросонок, маленькие, заплывшие глазки угрюмо исподлобья глядели по сторонам то на плотину, то на два сарая с навесами, то на старые, неуклюжие ветлы.
Около сараев суетились два только что приехавших монастырских монаха: один Клиопа, высокий и седой старик в обрызганной грязью рясе и в латаной скуфейке, другой Диодор, чернобородый и смуглый, по-видимому, грузин родом, в обыкновенном мужицком тулупе. Они снимали с телег мешки с рожью, привезенной ими для помола. Несколько поодаль от них на темной, грязной траве сидел работник Евсей, молодой, безусый парень в рваном кургузом тулупе и совершенно пьяный. Он мял в руках рыболовную сеть и делал вид, что починяет ее.
Мельник долго водил глазами и молчал, потом уставился на монахов, таскавших мешки, и проговорил густым басом:
– Вы, монахи, зачем это в реке рыбу ловите? Кто вам дозволил?
Монахи ничего не ответили и даже не взглянули на мельника.
Тот помолчал, закурил трубку и продолжал:
– Сами ловите да еще посадским мещанам дозволяете. Я в посаде и у вас реку на откуп взял, деньги вам плачу, стало быть, рыба моя и никто не имеет полного права ловить ее. Богу молитесь, а воровать за грех не считаете.
Мельник зевнул, помолчал и продолжал ворчать:
– Ишь ты, какую моду взяли! Думают, что как монахи, в святые записались, так на них и управы нет. Возьму вот и подам мировому. Мировой не поглядит на твою рясу, насидишься ты у него в холодной. А то и сам, без мирового справлюсь. Попаду на реке и так шею накостыляю, что до страшного суда рыбы не захочешь!
– Напрасно вы такие слова говорите, Алексей Дорофеич! – проговорил Клиопа тихим тенорком. – Добрые люди, которые бога боятся, таких слов собаке не говорят, а ведь мы монахи!
– Монахи, – передразнил мельник. – Тебе понадобилась рыба? Да? Так ты купи у меня, а не воруй!
– Господи, да нешто мы воруем? – поморщился Клиопа. – Зачем такие слова? Наши послушники ловили рыбу, это точно, но ведь на это они от отца архимандрита дозволение имели. Отец архимандрит так рассуждают, что деньги взяты с вас не за всю реку, а только за то, чтоб вы на нашем берегу имели право сети ставить. Река не вся вам дадена… Она не ваша и не наша, а божья…
– И архимандрит такой же, как ты, – проворчал мельник, стуча трубкой по сапогу. – Любит обшить, тоже! А я разбирать не стану. Для меня архимандрит всё равно что ты или вот Евсей. Попаду его на реке, так и ему влетит…
– А что вы собираетесь бить монахов, так это как вам угодно. Для нас же на том свете лучше будет. Вы уж били Виссариона и Антипия, так бейте и других.
– Замолчи, не трогай его! – проговорил Диодор, дергая Клиопу за рукав.
Клиопа спохватился, умолк и стал таскать мешки, мельник же продолжал браниться. Ворчал он лениво, посасывая после каждой фразы трубку и сплевывая. Когда иссяк рыбный вопрос, он вспомнил о каких-то его собственных двух мешках, которые якобы «зажулили» когда-то монахи, и стал браниться из-за мешков, потом, заметив, что Евсей пьян и не работает, он оставил в покое монахов и набросился на работника, оглашая воздух отборною, отвратительною руганью.
Монахи сначала крепились и только громко вздыхали, но скоро Клиопа не вынес… Он всплеснул руками и произнес плачущим голосом:
– Владыка святый, нет для меня тягостнее послушания, как на мельницу ездить! Сущий ад! Ад, истинно ад!
– А ты не езди! – огрызнулся мельник.
– Царица небесная, рады бы сюда не ездить, да где же нам другую мельницу взять? Сам посуди, кроме тебя тут в окружности ни одной мельницы нет! Просто хоть с голоду помирай или немолотое зерно кушай!
Мельник не унимался и продолжал сыпать во все стороны ругань. Видно было, что ворчанье и ругань составляли для него такую же привычку, как сосанье трубки.
– Хоть ты нечистого не поминай! – умолял Клиопа, оторопело мигая глазами. – Ну помолчи, сделай милость!
Скоро мельник умолк, но не потому, что его умолял Клиопа. На плотине показалась какая-то старуха, маленькая, кругленькая, с добродушным лицом, в каком-то странном полосатом салопике, похожем на спинку жука. Она несла небольшой узелок и подпиралась маленькой палочкой…
– Здравствуйте, батюшки! – зашепелявила она, низко кланяясь монахам. – Помогай бог! Здравствуй, Алешенька! Здравствуй, Евсеюшка!..
– Здравствуйте, маменька, – пробормотал мельник, не глядя на старуху и хмурясь.
– А я к тебе в гости, батюшка мой! – сказала она, улыбаясь и нежно заглядывая в лицо мельника. – Давно не видала. Почитай, с самого Успеньева дня не видались… Рад не рад, а уж принимай! А ты словно похудел будто…
Старушонка уселась рядом с мельником, и около этого громадного человека ее салопик еще более стал походить на жука.
– Да, с Успеньева дня! – продолжала она. – Соскучилась, вся душа по тебе выболела, сыночек, а как соберусь к тебе, то или дождь пойдет, или заболею…
– Сейчас вы из посада? – угрюмо спросил мельник.
– Из посада… Прямо из дому…
– При ваших болезнях и при такой комплекции вам дома сидеть нужно, а не по гостям ходить. Ну, зачем вы пришли? Башмаков не жалко!
– Поглядеть на тебя пришла… Их у меня, сынов-то, двое, – обратилась она к монахам, – этот, да еще Василий, что в посаде. Двоечко. Им-то всё равно, жива я или померла, а ведь они-то у меня родные, утешение… Они без меня могут, а я без них, кажется, и дня бы не прожила… Только вот, батюшки, стара стала, ходить к нему из посада тяжело.
Наступило молчание. Монахи снесли в сарай последний мешок и сели на телегу отдыхать… Пьяный Евсей всё еще мял в руках сеть и клевал носом.
– Не вовремя пришли, маменька, – сказал мельник. – Сейчас мне в Каряжино ехать нужно.
– Езжай! с богом! – вздохнула старуха. – Не бросать же из-за меня дело… Я отдохну часик и пойду назад… Тебе, Алешенька, кланяется Вася с детками…
– Всё еще водку трескает?
– Не то чтобы уж очень, а пьет. Нечего греха таить, пьет… Много-то пить, сам знаешь, не на что, так вот разве иной раз добрые люди поднесут… Плохое его житье, Алешенька! Намучилась я, на него глядючи… Есть нечего, детки оборванные, сам он – на улицу стыдно глаза показать, все штаны в дырах и сапогов нет… Все мы вшестером в одной комнате спим. Такая бедность, такая бедность, что горчее и придумать нельзя… С тем к тебе и шла, чтоб на бедность попросить… Ты, Алешенька, уж уважь старуху, помоги Василию… Брат ведь!
Мельник Алексей Бирюков, огромный, средних лет мужчина с топорной фигурой и лицом, курил трубку у порога своего дома. Несмотря на холодную и сырую погоду он был одет легко – видимо, его толстокожее, “черствое, как мозоль” тело не чувствовало холода. Маленькие, заплывшие глазки на его красном, мясистом лице угрюмо глядели по сторонам.
Около мельницы трудились два монаха – сгружали с телеги мешки привезенной для помола ржи. Неподалеку сидел совершенно пьяный работник Бирюкова и делал вид, что починяет сеть.
Понаблюдав немного за работой монахов, Бирюков начал с ними переругиваться. Сначала он долго ворчал, что монахи ловят рыбу в “его реке”.
Я в посаде и у вас реку на откуп взял, деньги вам плачу, стало быть, рыба моя и никто не имеет полного права ловить ее. Богу молитесь, а воровать за грех не считаете.
Монахи возражали, что заплатил мельник только за право ставить сети на монастырском берегу, а река – она божья и чьей-то быть не может. Бирюков не унимался, грозил пожаловаться мировому судье, осыпал монахов черной бранью, обещал поймать их за ловлей его рыбы и избить. Руку на служителей божьих мельник поднимал не раз, поэтому монахи сносили брань молча.
Исчерпав “рыбный вопрос”, Бирюков переключился на пьяного работника и начал честить его такими отвратительными словами, что один из монахов не выдержал и сказал, что ездить на мельницу – самая тягостная работа в монастыре. Приезжаешь к Бирюкову – словно в ад попадаешь. А не ездить нельзя: нет больше мельниц в округе. Мельник продолжал сквернословить.
Видно было, что ворчанье и ругань составляли для него такую же привычку, как сосанье трубки.
Умолк мельник, только когда на плотине показалась маленькая, кругленькая старушка в полосатом солопике с чужого плеча. Это была мать мельника. Она соскучилась по сыну, которого давно не видела, но Бирюков большой радости не выказал и заявил, что ему пора уезжать.
Старушка начала жаловаться на нищету. Она жила у младшего сына, горького пьяницы, вшестером в одной комнате. Жалования на еду не хватает, дети голодают, а тут еще и она, старая, на шее сидит. А Алешенька, старший ее сын, еще холостой, заботиться ему не о ком. Так неужто не поможет он своему брату и четверым племянникам?
Бирюков слушал мать, молчал и смотрел в сторону. Поняв, что денег сын не даст, старушка начала просить за соседа, у которого Бирюков взял рожь для помола, да так и не отдал. Мельник посоветовал матери не мешаться в чужие дела. Старушка вздохнула: всем ее сын хорош – и красив, и богат, а вот сердца у него нет. Вечно хмурый, неприветливый, “словно зверь какой”. И слухи про него дурные ходят, будто он со своими работниками по ночам прохожих грабит и коней ворует. Мельница Бирюкова считается проклятым местом, “девки и ребята близко подходить боятся” и называют мельника Каином да Иродом.
Куда ни ступишь – трава не растет, куда ни дыхнешь – муха не летает.
Речи эти на мельника не подействовали, он собрался уезжать и начал запрягать дроги, а мать ходила вокруг, заглядывая сыну в лицо. Бирюков уже натягивал кафтан, когда мать вспомнила, что принесла ему гостинец – небольшой мятный пряник, которым ее угостили у дьяконицы. Мельник оттолкнул руку матери, пряник упал в пыль, а старушка “тихо поплелась к плотине”.
Монахи в ужасе развели руками, и даже работник протрезвел. Может, мельник заметил произведенное им тягостное впечатление, а может “в груди его шевельнулось давно уже уснувшее чувство”, но на лице его отразилось что-то вроде испуга. Он догнал мать, долго копался в кошельке, набитом купюрами и серебром, нашел самую мелкую монету – двугривенный – и, побагровев, протянул его старушке.
(No Ratings Yet)
Краткое содержание рассказа Чехова “На мельнице”
Другие сочинения по теме:
- Под вербное воскресенье, в начале апреля, преосвященный Петр служит всенощную. Церковь полна народом, поет монашеский хор. Архиерей нездоров уже три...
- “Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился...
- Вечером в доме Шуминых накрывали на стол после всенощной. Из сада, через большое окно, Надя видела, как в гостиной накрывают...
- Приехал Володя с другом домой. Мать и тетка бросились обнимать и целовать его. Вся семья обрадовалась, даже Милорд, огромный черный...
- Ночь. Нянька Варька, девочка лет тринадцати, качает колыбель и чуть слышно поет колыбельную. Ребенок плачет и не засыпает, Варьке хочется...
- Рассказчик (повествование идет от первого лица) вспоминает, как шесть-семь лет назад жил в имении Белокурова в одном из уездов Т-ой...
- Рассказ ведется от первого лица. Рассказчик по имени Мисаил Полознев вместе с отцом-архитектором и сестрой Клеопатрой живет в провинциальном городе....
- В одно прекрасное июльское утро заехал я к моему молодому соседу Ардалиону Михайловичу с предложением поохотиться на тетеревов. Он согласился...
- Осип Иванович Дымов, титулярный советник и врач тридцати одного года, служит в двух больницах одновременно: ординатором и прозектором. С девяти...
- Несмотря на ночной приступ подагры, Кистунов отправляется на службу, где своевременно начинает прием просителей и клиентов банка. Первой он принимает...
- В уездном городе в небольшом больничном флигеле находится палата № 6 для душевнобольных. Там “воняет кислою капустой, фитильной гарью, клопами...
- Иван Иваныч и Буркин проводят ночь в усадьбе Алехина, Утром за завтраком Алехин рассказывает гостям историю своей любви. Он поселился...
- На железнодорожной станции в специальной запирающейся конторке лежит жалобная книга. Ключ от конторки должен храниться у станционного смотрителя, но на...
- Землемер Глеб Гаврилович Смирнов приезжает на станцию. До усадьбы, куда он направляется, ему остается 30-40 верст. После продолжительных поисков землемер...